Свойство времени

Сяо внимательно оглядел игровое поле. Он вполне мог продолжить окружать гарнизон белых камней, занявших почти весь левый нижний угол, но его собственные бойцы в центре почти пали под натиском противника. Он крутил в пальцах крошечный камень чёрного цвета, не обращая внимания на заскучавшую Бонанас напротив. — По-моему, ты слишком много думаешь, Цзинь Пэн-а, — протянула она, и Сяо неосознанно и медленно промычал нечто утвердительное. В последний раз он играл в го много лет назад, когда проводил вечер — он уже не решался назвать это наказанием — в кабинете господина Ли. Мудрец Усадьбы Ночи не раз говорил ему, насколько важно правильно оценивать ситуацию на поле, а потому их партии могли затянуться на несколько часов, и в конце любой игры господин Ли произносил краткие речи, которые каждый раз отличались друг от друга, но неизменно касались необходимости развивать стратегическое мышление. Стратегом Сяо был патовым — гораздо легче ему было строить планы по ходу дела, а потому некоторые партии он со скрипом, но выигрывал ценой десятка камней. С господином Ли он всегда играл белыми камнями — Хранители Якса, явно не сговариваясь, предпочитали подсовывать ему мешочки с чёрными, что давало ему возможность ходить первым, но лишало шанса подглядеть, какие цели преследует его соперник. Вздохнув, он положил камень, который изрядно потускнел от взмокшей ладони, на пересечение прямых линий в центре. Бонанас чуть нахмурилась и почти сразу положила свой белый камень в правый нижний угол – теперь она завладела почти половиной поля, что означало, что Сяо на пороге провала. Он продолжил окружать камни Бонанас в центре, и та вдруг хмыкнула. Сяо вскинулся. — Что? — Ничего, — чуть качнула головой она, вытаскивая сразу горсть белых камней из бархатного мешочка тёмно-красного цвета. — Просто… Не думала, что в го ты обычно защищаешься, а не нападаешь. Она положила один камень между других двух своих – и вдруг принялась убирать с центра поля камни Сяо. — И что в го ты смотришь на кусочек картины, а не на всю целиком. Сяо на краткий миг зажмурился и вновь оглядел поле. Бонанас выиграла – не нужно было даже подсчитывать количество квадратов, чтобы в этом убедиться. Обычно у неё он выигрывал. Впрочем, сегодня весь день проходил несколько заторможено, невнятно; сказывалась бессонная ночь, ведь во время «Странствия по снам» его тело нисколько не отдохнуло. Благо, вещи из рук не валились – только мысли крутились на периферии, то и дело возвращаясь мельком, таща за собой под руку воспоминания о пропитанной светом, музыкой, чем-то тёмным и пенным в деревянных кружках, а ещё наверняка потом крошечной таверне в старом городе. В голове то и дело всплывали образы пляшущих людей, избивающей какого-то юнца полотенцем хозяйки, мягкой улыбки Венти и сжатия пальцев под рёбрами. Сяо неосознанно потянулся ладонью к левому боку. Худой. — Я урод? — спросил он вдруг, не успев подумать. В груди что-то сжалось. Он знал, что никакого оправдания ему не было, что его плечи легко сдавили без какой-либо злости, что услышать сейчас слова Бонанас будет страшнее, чем что бы то ни было. Он, конечно, примет мысль об этом когда-нибудь, но отчаянно не хотелось терпеть давление на рёбрах, схожее с кузнецкой наковальней. — На комплименты напрашиваешься? — легко спросила Бонанас, не поднимая на него взгляда, продолжая камни собирать по мешочкам, и только в тот момент, когда увидела его лицо – наверное, то отражало довольно противоречивые чувства, — остановилась и подобралась. — Ты о господине Барбатосе? Конечно, она знала все подробности. От Хранителей Якса решительно ничего нельзя было скрыть — как ни старайся, они всё равно разведают обо всём, о чём ты старательно умалчиваешь. А может, Сяо с утра успел с подначки Тун Цюэ рассказать им о «Странствии по снам» — он совсем не помнил ничего из сегодняшнего дня вплоть до обеда. Он медленно угукнул, не отрывая от её рук немигающего взгляда. Бонанас застыла на несколько мгновений, продолжая удерживать за низ бархатный мешочек с белыми камнями. — Ты не урод, — уверенно качнула головой Бонанас. — И хотя правильно тебя будет осудить, потому что у людей принято заботиться друг о друге, тащить в подарок гусиное перо за тысячу ли и дарить хунбао на праздники, даже если вы в последний раз виделись пять лет назад. Но шиди не врет, когда говорит, что для нас и сто лет — почти не срок. Потому что так и есть. И для господина Барбатоса это время тоже не имеет значения. Сяо проследил за ней долгим взглядом. Его не оставляло стойкое ощущение, будто она всеми силами пыталась его оправдать, пускай речи ее казались размеренными, спокойными и до ледяного дыхания на затылке уверенными. Словно она на самом деле имела в виду то, что говорила. Хотя прикрытые вуалью наказаний учения господина Ли гласили об обратном: будь внимателен, учтив и вежлив, не позволяй сторонним делам влиять на трезвость твоего ума, не забывай о благородстве и всегда думай о близких — пускай мысли о них всегда были именно тем, что наставник говорил отметать в первую очередь. Должно быть, на его лице что-то отразилось, потому что Бонанас, слабо нахмурившись, заговорила снова: — Я не оправдываю тебя. Но невозможно правильно заботиться о тех, кто далеко, когда не можешь справиться с теми, кто рядом. — Она запнулась и чуть покраснела. — Прости, неправильно прозвучало. Я не ставлю под сомнение твои способности, но… — Я знаю. У меня есть обязанности, которые я должен исполнять. Не то чтобы ко мне прислушивались… Ему отчаянно не хотелось показаться Бонанас неокрепшим юнцом, который воспринимает любое неверное в системе его взглядов на мир решение слишком близко к сердцу, но в памяти всё ещё слишком отчётливо проскальзывали слова господина Моракса об их народе и о том, как именно нужно справиться с проблемами Ли Юэ. Пускай Сяо отказался от титула в Уван, по какой-то причине он продолжал считать всех этих людей своим народом, как любой устоявшийся правитель. — Драконы всегда защищают своё племя, Цзинь Пэн-а, — не стирая слегка хмурого выражения лица, произнесла Бонанас. — Всегда. Люди говорят, драконы несут мудрость Неба, и если господин Моракс принял решение, отличное от твоего, значит, так будет лучше для Ли Юэ. — Дождаться восстания — лучше для Ли Юэ? Он знает, что так пострадают люди. Много людей. — Значит, после восстания должно произойти что-то, — чуть склонила голову Бонанас. На ее лице явственно читалась глубокая задумчивость, будто она пыталась понять, какими мыслями движется Сяо. — Что-то, о чём мы пока не знаем. — И ты предлагаешь полагаться на веру? Бонанас свела брови к переносице, и во взгляде её промелькнуло мрачное подозрение. Она была умна, но в этот момент, смотря ей в глаза, Сяо предпочёл, чтобы перед ним сидела дочь богатого купца Ассамблеи Гуйли, которая только и делает, что оттачивает навык каллиграфии и посещает поэтические вечера, сама не написав ни строчки, потому что для этого есть старый слуга. Почему-то Сяо был до глубины души уверен, что Бонанас вполне могла бы стать такой девушкой, не войди она в ряды Хранителей Якса много лет назад. — А ты не доверяешь господину Мораксу? Сяо прикусил губу. — Мне хочется, — сказал он медленно. — Потому что я доверяю вам, а вы доверяете ему. Но я не понимаю, что творится у него в голове, и поэтому не получается. — Никто не понимает, — слабо улыбнулась Бонанас. — Но он ни разу не ошибался. Сяо медленно повернул голову. За окном Дома собраний понемногу разливался сок персика, совсем не похожий на вечернее золото; закрытые наглухо створки не пропускали запахов улицы, но в затылке скреблась уверенность, что после открытия канализационных шлюзов, которые Бонанас прочистила с помощью Гидро Глаза Бога, стало легче дышать. Среди Адептов поговаривали о хризантемах в Яшмовом лесу — совсем скоро на Ли Юэ обрушится зима, и все прекрасно знали, насколько смертоносной она будет, но всё равно продолжали обсуждать дивной красоты цветы, покрытые инеем. Потому что так легче. Точно так же, как играть в го вместо того, чтобы отправлять на рассмотрение обвинительный приговор бывшим уборщикам — пускай они и были ворами и убийцами, но Хранители Якса клялись защищать народ Ли Юэ, не только благородных господ. — Не думаешь, что однажды и он ошибётся? Бонанас долго не отвечала. — Тогда это будет чёрный день в истории наших земель, — сказала она медленно и убрала бархатный мешочек с камнями на край стола. Возвращение в комнату в Хулао было больше похоже на отсечение от всего мира. Если в коридоре, ведущем в приёмный зал, ещё можно было услышать привычные уху звуки вечерних собраний Адептов за чаем и историями разного характера, то довольно хлипкая дверь из тёмного дерева встала между ними и тишиной непробиваемым щитом. В комнате Сяо было тихо, а кровать — застелена, будто в ней и не проводил минувшую ночь господин Моракс, позволивший себе в присутствии самого неверного последователя слишком многое. А разговор с Бонанас ясно дал понять, что Сяо был кем угодно, но не преданным своему правителю. И этой ночью он собирался вновь поставить свою веру под сомнение, чтобы провести «Странствие по снам» во второй раз. Остатки воска от вчерашней свечи он сковырял найденной в стыке пола булавкой, а на его место водрузил новую, вовремя стянутую из кладовой. Отметок на ней не было, и пришлось приблизительно выбирать то место, в которое он вонзит металлические гвоздики, которые разбудят его и на этот раз — в любом случае, свеча не будет гореть вечно, и восхождение солнца он точно не пропустит. Отчасти Сяо был рад, что с утра они с Тун Цюэ слишком изленились, чтобы оттаскивать ритуальную курильницу господина Моракса обратно в его покои в Доме собраний — не нужно было вновь выкручиваться, чтобы одолжить её вновь, и она так и стояла на берегу реки в каменном лесу Гуюнь, нетронутая. На этот раз Сяо не только стянул обувь, но и верхние одежды — знал, что с ним не будет Тун Цюэ, который перетащит его бессознательное тело ближе к курильнице. Наверное, следовало предупредить шиди о планах на ночь, но сознание рьяно противилось этой мысли, как если бы у сороки попросили разрешения растаскать всю блестящую мелочёвку из её гнезда: она перестанет привлекать внимание хищников, но лишится своей сути. Он вытащил из рукава пожухлые, но всё ещё холодные туманные цветки и сел в воду, тут же сковавшую его льдом до самых костей. Очистить разум во время медитации было легко — воспоминания пытались отнести его на вершину горы Уван, но он заталкивал их так глубоко, чтобы ни единый отголосок не давал о себе знать. Он не выпустил стрелы, но всё равно почувствовал, как его дёрнуло к небу, и весь мир обратился яркой белой вспышкой. Сяо приоткрыл глаза, продолжая щуриться — в прошлый раз его выбросило в тёмную от ночи улицу старого города, но сейчас над головой сияло полуденное солнце, а лицо, одежду и волосы трепал тёплый весенний ветер. Он не выпустил стрелу, но понимал, что эта часть ритуала — дань традиции, становление которой ему не удалось застать, которая была не так уж и важна для результата; он стоял на залитом бледно-зелёной травой пригорке, а в сотне метров правее ревела стена из ветров: тёмно-серая, густая и плотная, но в то же время движущаяся, пусть и остающаяся на месте. Ветра гудели, дрожали, скручивались, распрямлялись, но не пропускали и снежинки извне — Сяо помнил по рассказам Венти и жителей Мондштадта, что раньше почти всё королевство было покрыто льдом. Он обернулся — под наполовину иссохшим деревом, тонким и поникшим, но почему-то всё ещё плодоносящим крохотными рыжими яблоками, расположились двое, едва ли отличающиеся от друга юноши, и пока один бренчал на простецкой деревянной лире, которую держал так бережно, будто это был дорогой подарок, второй раскинулся у его ног в полуденной дремоте. Нет, он не спал — его веки медленно разомкнулись, когда под ногами Сяо примялась с хрустом трава. — Ты пришёл, — слабо улыбнулся Венти, и говорил он мягко, будто появление Сяо не было для него сюрпризом; словно он с самого начала знал, что эта краткая встреча в тёплой от обилия свеч таверне была не единственной. Он чуть провёл ладонью по земле и шумно выдохнул. — Присоединишься? У тебя усталый вид. Сяо не думал, что вид его был таким уж усталым, чтобы Венти обратил на это внимание, хоть он и не помнил, когда в последний раз смотрелся в зеркало. И всё равно эти слова проникли под самую кожу и обратились несколькими данями металла, заставляя его почти что рухнуть на траву, а затем улечься на костлявом плече, когда его потянули за ворот. Наставник назвал бы это проявлением истинной слабости, но Сяо нравилось лежать вот так — упираться кадыком в обтянутую бледной кожей кость, что дышать становилось тяжело, утыкаться носом в сгиб шеи и чувствовать, как тебя аккуратно обнимают за плечи. Этот сон не позволял ему чувствовать запахи, но он помнил, как одной ночью на постоялом дворе в Цинцэ разгадывал, что именно ему приходит на ум, и несколько минут спустя догадался: когда Венти не пользовался своими силами, то пах пропаренным рисом, сырым лососем и хрустящим луком, хлопья которого владельцы харчевней Ли Юэ так любили добавлять в еду. Скорее всего, Сяо бесконечно заблуждался, ведь не мог Бог из другого королевства пахнуть твоим домом. Пускай Сяо не имел родного дома, ему отчаянно хотелось верить, что, если таковой и найдётся, там будет пахнуть именно так — пропаренным рисом, сырым лососем и хрустящими хлопьями лука; может, чуть-чуть вином из сливы или османтуса, потому что Тун Цюэ, Меногиас и Босациус любили его пить вечерами, и немного — сладким миндалём. Наверное, в Цинцэ Венти пах домом, потому что суть его была ветром; ветра всегда подстраиваются, приносят запахи с земель вокруг, будь это приготовленный кем-то ужин или болотная тина. Та шаньгу, в дупле которой он проводил иногда ночи несколько веков назад, пахла хвоей, каштанами и потом; мудрец Ли до волокон одежд источал аромат жасминового чая и фруктов в сахаре; от господина Моракса в тот вечер, когда Сяо привёл его в свою комнату в Хулао, разило вином и резкими благовониями. Венти, скорее всего, не пах ничем сам по себе. Это должно пугать, наверное. Но почему-то это осознание не дёрнуло ни единой струны внутри Сяо, и он так и продолжил лежать на тонком плече, чувствуя, как чужие пальцы невесомо вырисовывают кривые линии у него на руке. — Мне придётся уйти, — пробормотал он, чувствуя, как собственное дыхание отбивается от чужой кожи. — Когда придёт время. Над головой раздался новый шумный выдох — протяжный, но не тяжёлый, не намекающий, что Венти не хотел ничего этого слышать. — Я знаю. Ветра всегда подстраиваются, подумалось вновь Сяо. Он не помнил, чтобы в Цинцэ Венти был настолько размеренным и спокойным, но такова была суть сна, заложником которого он стал за этот год. Сбоку раздался фальшивый звук лиры, и Венти — настоящий, облик и имя которого взял Барбатос то ли перед, то ли после его смерти — тихо цыкнул. Он не обращал никакого внимания на происходящее у самого его носа, словно был не сном, а повторяющимся отголоском воспоминания, и Сяо подумалось вдруг, что весь этот год вместо снов Венти видел воспоминания о прошлом, что те двое будущих мондштадцев бежали от стражи не куда-нибудь, а в «Таверну тётушки Лисбет», просто Сяо недостаточно много времени провёл на пороге, а потому не дождался их появления. И почему-то понимание сути сна наводило на него глубокую печаль. — Пойдём со мной, — выдохнул он, чуть приподняв подбородок, но Венти не смотрел на него — только сверлил полупустым взглядом крученье ветров там, где должно сиять солнце. Если до этого момента тонкие пальцы вырисовывали у него на руке кривые линии, то сейчас слабо сжали плечо. — Не могу. Сяо приподнялся на локте, чувствуя, как трава вонзается в руку, прикрытую одним слоем одежд — хорошо, что здесь его видел только Венти, — и нахмурился, встретившись с ним взглядами. Тот был спокоен, но привычная печаль вновь заплескалась на самом дне глаз — почти незаметно, но она была. — Почему? — спросил он тихо и услышал новый фальшивый звук, ничем не отличающийся от предыдущего, и точно такое же цыканье. Мелодия лиры плавно перетекала из конца в начало, сплетаясь в нескончаемый чжулун, поедающий собственный хвост. Взгляд Венти бесцельно скользил по его лицу в наполовину отчаянной попытке найти пристанище, но так и не останавливался на чём-то конкретном, пока не замер на открытом горле. — Здесь… спокойно, — наконец, заговорил Венти. — Все, кого я когда-либо знал. «Живые», застыло в воздухе невысказанным. Сяо догадывался, что именно удерживало Венти в этом сне, но не думал, что понимал до конца. Воспоминания о прошлом редко даровали ему умиротворение, ведь почти все люди, Боги, демоны и духи, с которыми ему приходилось иметь дело, давно умерли, а в смерти едва ли получалось отыскать хоть какую-то радость. Воспоминания о мёртвых лишь приумножали тревогу о собственном конце. — Грета ждёт ребёнка, — для чего-то сказал Сяо и почувствовал тепло на щеках. Возможно, то была довольно жалкая попытка настоять на своём, но Венти слабо улыбнулся, поднял руку и аккуратно заправил за ухо спавшую на щеку прядь чёрных волос. Там, где на краткий миг скользнули его пальцы, разошлось колющее ощущение десятка игл. — Я рад, — выдохнул Венти, вновь уложив руку себе на грудь, и вдруг тихо усмехнулся. — На самом деле, у меня волосы дыбом встают от одной мысли, но, думаю, она будет хорошей матерью. — Ты нужен своему народу, — попытался вновь Сяо, отчего-то ощущая себя проигравшим ещё до того, как выйдет на поле боя. Бонанас только недавно говорила ему, что в го он предпочитает защищаться, а не нападать, но ведь сейчас они не играли. Венти слабо улыбнулся и качнул головой. В его волосах застряли редкие травинки и сухая грязь, и эта крошечная деталь непрозрачно намекала, что всё это — настоящий Венти под деревом, купол из бушующих серых ветров, скрывающих солнце, пробуждение весны — не было пустым воспоминанием, заключённым в бесконечное повторение. Словно всё происходящее существует на самом деле. Сяо едва заметно отодвинул кончиками пальцев ткань рукава, какой проезжался по земле — чистая. — Старый лес умер в тот день, когда мой народ стал свободным, — не стирая призрачной улыбки, произнёс Венти. — А новому лесу не нужен мой ветер, чтобы вырасти. Сяо перевёл на него взгляд, чуть нахмурившись. — Не понимаю. — Знаешь, что произойдёт, если я буду всегда рядом со своим народом? — спросил Венти, но ответа дожидаться не стал: — Они привыкнут. Не сразу. Они начнут обращаться за советами, может, поначалу сделают по-своему, но после пары ошибок примутся слушать. Всё, что я скажу, станет для них единственным верным решением. И я отберу их свободу, даже не стараясь. Сяо разомкнул губы, чтобы возразить, но из горла не вырвалось ни звука. — Если свобода даётся по команде, то это ненастоящая свобода. Я должен стать для них символом, а не правителем. — Но, — выдавил Сяо, не подумав, — это займёт годы. Поколения. Твой народ, каким ты его помнишь… Его больше не будет. В его глазах – предрассветное небо; раньше Сяо не мог дать этому цвету название, отчего-то без задней мысли принимая слова Венти, что серый на таком лице — лучше, что именно его оттенок не имел названия и являлся чем-то неестественным, чужеродным. Странным. И Венти отвёл взгляд этих глаз, нахмурился, разглядывая такой же неестественный, чужеродный и странный купол из ветров, больше похожий на морскую пучину в шторм. Сяо никогда не бывал в открытом море, но слышал, смертоносный шторм настигает путников неожиданно, если они недостаточно внимательны или не несут за плечами опыт предков — этот шторм нависал над ними, но не казался опасным. Был ли Сяо невнимательным, или не нёс за плечами опыт предков? Тонкая рука исчезла с его плеча, и Венти неспешно поднялся на ноги. Мелодия лиры растворилась в сухом воздухе с тихим звоном невысказанной ноты, и Сяо непривычно замер, когда ему протянули открытую ладонь. В глазах Венти плескалась глубокая печаль, но на губах теплилась мягкая улыбка. — Пойдём, я покажу тебе кое-что. Сяо сжал его ладонь мягко, но отчего-то возникло ощущение, будто он вцепился в бледную кожу ногтями со всей силы, как вонзается ядовитыми клыками змея в плоть того, кто оказался достаточно неразумным, чтобы пригреть её на своей груди. Наставник в то время, когда Сяо только-только попросился к нему в ученики, сказал: «И старый отшельник подобрал морскую кобру и накормил её остатками рыбы, и согрел её у себя на груди в убийственном холоде ночи. А на рассвете она ударила и уползла, пока он умирал. Ибо такова природа змей.» Возможно, не так уж он был неправ, когда произнёс эти слова. Пускай Сяо был птицей, ему казалось, будто в бледную руку он вцепился со змеиной хваткой. Стоило ему только подняться на ноги, как мир вокруг принялся рассыпаться, как рушится под натиском воли Бога Камня целое поселение — по кусочку, почти что аккуратно, но стремительно и неумолимо. Он невольно напрягся, когда земля ушла из-под него, но падения не последовало — лишь слабая улыбка напротив ясно показывала, что его мимолётный испуг был замечен. Затем, как разрастается содержимое глиняной миски, в которую ткацкие мастера складывают белёсые волокна будущего шёлка, какие вымочили в воде, прежде чем содрать с кокона засохшего шелкопряда, вокруг разрослась по нитке деревня, какую он точно раньше видел, пускай издалека. Раздавалась музыка струн лютни, хлопки ладоням по столам и деревянным барабанам, неугасающий гомон десятков голосов, нестройные песнопения и топот босых ног по влажной после дождя земле. Сяо видел Грету, с щёк которой ещё не сошла детская округлость, узнал Рагнвиндра, не отрастившего до себя нынешнего волосы, услышал отчего-то натянутый хохот Аллена — а Венти среди них не было. Все веселились за грузными деревянными столами, криво сколоченными, и лица их сияли в свете огромных костров. Такая близость к огню должна пугать, но почему-то никто не боялся — какой-то старик, раздосадовано поморщившись, когда его великовозрастные друзья вокруг рассмеялись чуть глумливо, размахнулся и швырнул деревянную кружку в сердце пламени. Раздалось оглушительное шипение, и сразу после — аплодисменты неясно чему. — Я был с ними, — заговорил тихо Венти, продолжая держать его руку в своей, а затем указал пальцем на тот стол, за которым с материнской гордостью осматривалась Гуннхильдр, — вон там. Приятно быть в центре всего этого, но… Со стороны как будто лучше чувствуется ценность. И… здесь они всегда будут такими. Молодыми. Свободными. Живыми. Грета закричала что-то не слишком внятное, но озорное и подначивающее, и её подруга с растрёпанными волосами цвета старой соломы схватила чарку, торчащую из бочки, и, показав Грете язык, осушила её в три огромных глотка. А Сяо наблюдал за ними и понимал, что впервые в жизни не знает, что сказать. — Знаешь, — выдохнул Венти, — я боялся к ним привязаться. Знал, что их жизни могут казаться им длинными, но для нас с тобой… Как там Лу Люйи говорил? Ещё понарожают, не вспомнишь, что их когда-то меньше было. Звучит ужасно, но ведь он не был неправ. Должно быть, Сяо в то время не счёл слова Бога Топей слишком уж важными, раз не запомнил, чтобы тот говорил что-то о течении времени. И всё равно было странно слышать такие слова из уст Венти — того, кто настолько трепетно относился к собственному народу, что был готов уничтожить правителя соседних земель лишь за то, что он поднял руку против одного человека. — Но иногда мне кажется, что я привязался к ним задолго до первой встречи. Разве это возможно? — Гуань Инь, — произнёс Сяо до того, как успел как следует подумать, — говорит, что все мы застряли в цикле перерождений. И что мы каждый раз переносим грехи нас из прошлого в настоящее, и так по кругу. Но некоторые души связаны так крепко, что врата Диюя не могут разорвать эту связь. Поэтому мы можем… находить людей, с которыми были связаны в прошлых жизнях. Венти невесело усмехнулся. — Разве у ветра могла быть прошлая жизнь? — спросил он тихо, и Сяо чуть повёл плечом. — Почему нет? Разве ты помнишь мир с момента его создания? Венти, улыбаясь всё так же невесело, но без примеси странной горечи, медленно качнул головой. Почему-то Сяо счёл это за личную победу, хоть он не знал, с чем сражался. — Как думаешь, — продолжил Венти, лукаво прищурившись, отпустив его руку только для того, чтобы сделать шаг вперёд, повернуться к Сяо лицом и положить локти на его плечи, — мы могли быть знакомы в прошлой жизни? — Я… Сяо запнулся. Пускай сейчас Венти стоял не так близко, как прошлой ночью, но в глаза смотрел с таким лукавством, что в голову ворвалась вереница воспоминаний о совместной жизни в Цинцэ — как он наваливался всем телом на него со спины, когда Сяо разбирался с бумагами, как он лежал на его коленях в лёгкой дремоте, как он молча читал сборник поэзии мудреца Ли или другого поэта Усадьбы Ночи, лёжа на едва ли заправленной постели. И сейчас, глядя в преисполненные хитростью оборотня-лисы глаза, Сяо не мог найти в себе сил сказать, что у таких, как он — демонов, выгрызших себе путь из мира духов к живым, — не могли быть прошлые жизни, ибо они появились на свет из тёмных дней в истории человеческих жизней. Он не помнил, как родился, но был вправе счесть, что произошло нечто по-настоящему ужасное — шаньгу, собирающая пальцами остатки белой пудры, говорила, что много лет назад жители прибрежных деревень погибли от разрушительного цунами; потому Боги Ассамблеи Гуйли построили столицу на вершине холма. А Сяо мог обращаться птицей, и народ долгое время считал его выходцем из моря, ибо такова история птицы Пэн. И всё же до слепого отчаяния хотелось верить, что когда-то давно, когда миром ещё не правили Боги, птица Пэн, бывшая гигантской рыбой Кунь, тоже появилась откуда-то; что до этой жизни у него была другая, о которой он ничего не помнил. — Я не знаю, — всё же выдавил он, но не успел выдохнуть последний слог — Венти подался вперёд, но замер в цуне от его лица. Ни лукавая, ни печальная улыбка больше не растягивала его губы, кадык чуть дёрнулся, словно он сглотнул, холодное дыхание опалило кожу Сяо, а взгляд скользнул вниз, почти полностью скрывшись за бледными веками; если приглядеться, можно увидеть тонкую сеть мелких синеватых сосудов. Сяо мог бы приглядеться, но отчего-то растерялся — подумать только, прошлой ночью поддаться мимолётному порыву и поцеловать его было так же легко, как сделать глоток из наполовину наполненной чарки для байцзю, а сейчас замешкал. Не так далеко хохотали и перекрикивались мондштадцы, многих из которых Сяо помнил в лицо, а некоторых — поимённо, над головой сияла стеклом незамутнённая облаками луна, а где-то в траве трещали сверчки. На фоне полуночного Мондштадта, полного счастливых, но в то же время разбитых недавним восстанием жителей, растерявший лукавство лисы-демона Венти казался тем самым Богом, о котором говорят за закрытыми дверьми храмов. Весь вечер он был таким — спокойным, размеренным, возвышенным и говорящим так, что необходимо было обладать огромной волей, чтобы вставить слово против; но Сяо знал, как знали и умудрённые монахи, что под вуалью благородного спокойствия кроется сила, способная складывать пополам горы и выворачивать врагов наизнанку — а именно это, по словам самого Венти, он сделал с Лу Люйи во время последней битвы при столице Гуйли. И Сяо замер перед этой скрытой силой, с дрожью где-то внутри осознавая, что давно отдал свою верность не тому Богу, которому служил. Когда Венти поцеловал его мгновением позже, оставив одну руку лежать на его плече, а пальцами второй зарывшись в жёсткие отросшие волосы и прижав к себе, тело на краткий миг напряглось до последнего мускула, чтобы тут же обернуться расхлябанностью оставленного на жаре риса. Сяо размяк, как невольно делал всегда, стоило только Венти коснуться его губ своими, надавить пальцами на правильном месте, сделать что-либо без явного отчёта собственным действиям. Совершенно не стараясь, он завоевал верность, похоже, единственной в Тейвате птицы, которая готова ради своей веры сложить крылья высоко в небе и разбиться об источенные ветром камни, когда остальные стремятся к свободе — той самой, которую Венти мог с лёгкостью отобрать, если бы он того захотел. Об этом, подумал отдалённо Сяо, говорил господин Моракс в тёмных покоях обители Хулао. С самого начала знал, что Сяо не удержится — признается самому себе, что даже после года службы при правителе Ли Юэ отдал на раскрытых ладонях верность другому Богу. И если Венти скажет ему сложить крылья, Сяо без единого сомнения разобьётся о камни. Быть может, он разбивался прямо сейчас, когда сжимал пальцами ткань простой белой рубахи, чувствуя хранящееся в ней тепло, надеясь сдавить кожу под рёбрами до синяков, лишь бы оставить хоть какой-то след на теле Бога, который без какого-либо злого умысла скрывал своё истинное обличье. Ветра ведь подстраиваются. И здесь, во власти сна длиною в год, подстраиваться было не под что. И этим осознанием Сяо упивался, как хватается за сухой ломоть заплесневелого хлеба бедняк, который не ел так давно, что превратился в ходячий скелет. Он сжимал пальцы сильнее, льнул, когда слышал растерянный вздох, и до того страстно желал его повторить, что рисковал потерять остатки самообладания, о необходимости хранения которого неустанно повторял наставник после наказаний. Сам дыханием сбивался, когда давление на щеке усиливалось, а локоть сгибался, чтобы обхватить за шею и прижать ещё ближе, будто оставались хоть какие-то границы. Это сильно походило на одержимость, которая разгорелась лесным пожарищем из крошечной искры — либо Сяо за этот год зарыл её так глубоко, что совсем позабыл о её существовании, ведь невозможно было так быстро захлебнуться всей этой вереницей эмоций, которая тянула из него нити, как прядильщицы старательно собирают сырьё для шёлка с размокших в воде кукол шелкопрядов. Губы Венти — красные и опухшие, а во взгляде сквозило растерянностью. Он обманчиво хрупко, но почти что молниеносно обхватил ладонью острое плечо Сяо и шумно выдохнул, когда тот склонил голову и чуть сжал зубы на тонкой коже под ухом. — А-Пэн, — на вдохе произнёс Венти, и что-то заставило его отстраниться. Растерянность почти полностью исчезла из взгляда напротив, обратившись печалью куда более глубокой, чем раньше — будто он знал что-то, о чём Сяо ещё не ведал. Совсем как господин Моракс. — Я бы хотел показать тебе больше. Есть что-то, что ты хотел бы увидеть? В голове зазвенели крошечные гвозди. — Всё, — только и успел сказать Сяо перед тем, как мир растворился в белизне.