Охана

      Его близость сводит с ума. Буквально.       Никак иначе Рита даже самой себе не смогла бы объяснить, почему позволяет напарнику прижимать себя к служебной машине — в этой вечерней полумгле, прямиком на подмосковной парковке какого-то очередного на их пути торгового центра, — отчаянно целовать, обжигая кожу горячим дыханием, от мгновения к мгновению всё более ощутимо сбивающимся, превращаясь в безумную канонаду. Не смогла бы… если бы заметила, как в этот самый момент прижимается к Данилову всем телом, ощущая трепет его нескончаемых прикосновений, зарывается пальцами в его волосы… и нетерпеливо ловит его губы, едва только на миг обрываются безумством и страстью пропитанные поцелуи.       Её близость пленяет. Окончательно и бесповоротно.       Степан, кажется, и сам не замечает, как поход за кофе заканчивается отставленными на крышу авто стаканчиками и этой неумолимой близостью. Этим головокружащим и так нужным им обоим единением. Словно бы не существует никаких условностей, то и дело спешащих к своим машинам покупателей, надрывающегося в салоне мобильного… будто бы они не просто напарники. Просто ли…?       — Стёпа…       Не находя сил на большее, только имя его и выдыхает, глаз не спешит открывать, в моменте растворяясь буквально, и губами словно бы ненароком прижимается к его колючей щеке. Пытается прийти в себя… поражения раз за разом претерпевая. Ловит его дыхание… нотки цитрусового одеколона вдыхает… почти что буквально тает от его прикосновений, не берущих паузу ни на единый миг и волнующей дрожью разносимых по каждой клеточке её тела.       Таиться от себя же самого не выходит вовсе. Тем более сейчас: прижимая её к себе, чувствуя, как бешено стучит в груди сердце — не то её, не то его самого… не наяву, а подсознательно как будто бы нотки мандарина в духах улавливая… так и сгорая от нетерпения, желая поцелуем губ столь пленительно манящих коснуться и более уже не отпускать не просто напарницу от себя.       — К тебе или ко мне?       — Мы сходим с ума, — подставляясь под его нежность, только и шепчет Маргарита. Словно бы мантру решает создать. — Стёп, мы сходим с ума.       — Мы позволяем себе быть счастливыми.       И они действительно позволяют. В те совместно проведённые часы, что кажутся безумием и одновременно самым верным решением, в те месяцы, когда ещё только учатся не строить из себя просто напарников, в те минуты, когда наслаждаются близостью и теплом друг друга… ещё не представляя, во что всё выльется по итогу.       Она попросту млеет, прикрывая глаза и всю себя отдавая ему без остатка. Легко прикусывает губу, наслаждаясь нежностью и в тоже время властностью Стёпиных рук, извиваясь под его напором и так и изливающейся любовью. Шепчет имя его… и в поцелуях раз за разом топит его сбившееся, на полную раскалившееся дыхание.       Он не выпускает из своих объятий словно бы ни на миг. Напитываясь её близостью, до пика доводя её удовольствие… не веря как будто бы в реальность происходящего на измятой постели, не желая испытывать, как же спешно может раствориться в полумраке комнаты до кончиков пальцев знакомый и так и манящий силуэт.       — Никому тебя не отдам…       Шёпотом — в самое сердце. Губами — по изгибу плеч, решительно всё ниже ключиц.       — Тебе самому всё это надоест.       Не веря в искренность собственных слов. Не находя ни сил, ни желания выпутываться из его по новой смыкающихся на теле объятий. Не замечая как глаза в блаженстве прикрываются сами собой.       — Это мы ещё посмотрим.       Данилов кончиками пальцев скользит по изгибам её тела, узоры вырисовывая безо всякий системы, грудью прижимается к оголённой, едва только успевшей лишиться испарины спине, обжигает дыханием, на шее оставляя россыпь поцелуев… и как лучшую мелодию слышит негромкий и оттого совершенно точно ещё более сладостный стон. Блаженный. Неконтролируемый. Опьяняющий.       Сегодня она не скажет, что они были отчаянно пьяны. Как в предыдущие тройку постельных встреч. Не отмахнётся тем, что это были не совсем они… если только и правда не умудрились с ума сойти друг от друга.       Но Рита словно и не задумывается даже о том, чтобы возражать, оправдывать собственное нахождение в его крепких и до головокружения нежных руках, говорить что-то о том, что они как-то неправильно поступили или, напротив, сделали всё так, как нужно было в этот момент. Только в этот момент. Данилов даже не знает, что из этого способно ударить больнее.       Сегодня, к счастью, не бьёт.       Она извивается в его руках, норовя прижаться всё ближе. Повторяет имя его, как молитву… где-то в промежутке между стонами и то и дело успехом заканчивающимися попытками, обернувшись, обжечь Стёпины губы поцелуями. Тает от прикосновений его похлеще молочного шоколада — тот изнутри хотя бы не горит, истому сплетая в единое целое с безудержной страстью, — и близостью их упивается, совсем как первыми поистине тёплыми деньками после морозной зимы.       Блаженство продолжается, как кажется, вечность. В сладкое послевкусие выливаясь, едва только стоит так и остаться в неумолимой близости друг к другу. Дыхание успокаивая до привычных значений, в прикосновениях к разгорячённым телам продолжение видя не менее будоражащее и негой разливающееся по каждой до единого клеточке организма… что-то куда более настоящее и нужное им обоим чувствуя, но не имея возможности объяснить.       — Не может быть так хорошо.       — Может, — зарываясь лицом в её растрёпанные волосы, слишком решительно для простого предположения отрезает Данилов. Губами макушки её касается, ладонью с груди сползает чуть ниже и продолжает, голоса до привычной громкости не то не спеша, не то не находя сил повысить: — ты просто боишься в этом признаться. В том, что тебе непривычно, — продолжает, ладонью проскальзывая под небрежно натянутый край покрывала, — что ты не в силах контролировать.       — Ты — змей-искуситель, Данилов.       — В первый раз не я тебя соблазнил, — ловя Ритин отчаянно приглушённый, слова его намеревающийся опровергнуть здесь и сейчас, полустон, не так чтобы правдиво припоминает Данилов. Она была в тот момент непременно ведущей… но всё «до» у Степана стирается словно бы из памяти напрочь. Сейчас даже как-то времени не находится, чтобы обстоятельства того вечера вспоминать. Его ладонь проскальзывает по упругим бёдрам и словно бы сама по себе «зацепляется» за неровным кругом «рассыпавшиеся» по её телу рубцы, невольно внимание заостряет…       — Ты не лазер, чтобы пытаться их разгладить, — отрезает уверенно Власова.       Она вот только не отталкивает его руки, позволяя и дальше вырисовывать на своём левом бедре незамысловатые круги, не стесняясь отметин этих от слова вовсе и в тоже время интереса Стёпиного не так чтобы понимая. Все её прежние ухажёры как-то не интересовались почти десятком белёсых рубцов, игнорировали их существование, а порой и вовсе избегать старались словно бы прокажённого участка кожи. Данилов ведёт себя отчего-то иначе.       — Откуда у тебя эти шрамы?       — Бурная молодость, — усмехается скорее на автомате, нежели и впрямь решая завуалировать историю появления этой памятной «печати» на собственном теле.       — С безупречным названием «жизнь»?       — Цитирование песен — не твоё, — по-доброму рассмеявшись, констатирует Власова. Поспешно разворачивается, не выскользнуть с лёгкостью умудряясь из уютных объятий, и в глаза завидного любовника заглянуть получает возможность буквально незамедлительно. — Там «бесконечная молодость». А шрамы на одном месте — это я лет в четырнадцать у тётки в деревне к собаке соседской полезла. Так, чисто поздороваться. Оказалось, Барс не любит, когда в нему на участок через забор заходят, а не калиткой пользуются, — усмехнувшись собственной тогдашней беспечности, качает опёртой на локоть головой Маргарита, — и не сразу вспоминает тех, с кем прошлым летом резвился.       — Отчаянная, — только и констатирует Данилов, заглядывая Рите в глаза. Уже в который раз утопает в этой бездне, за доли секунды путь от «принять решение» до «подорваться» успевает пройти и к губам, за сегодня исцелованным буквально, припадает как к спасительному роднику.