let’s make love (horribly wrong)

Чан начинает ненавидеть Сынмина гораздо раньше собственного повышения. Не потому что они оба метили на эту должность полгода, не потому что эта дурацкая обстановка «здоровой» конкуренции, созданная их начальником, доводила до предела, не потому что каждый день приходилось изворачиваться, чтобы как-нибудь поднасрать своему конкуренту. Не потому что он младший, не потому что у него мышление пакостника, не потому что его методы были намного радикальнее методов Чана. Чан начинает ненавидеть Сынмина просто так. Просто потому что это Сынмин. Потому что он одевается в том же магазине, и на нем этот костюм сидит куда лучше. Потому что он заполняет офис искрометными шутками, которых Чан не терпит до зубного скрежета. Потому что для всех Сынмин — лучший сотрудник месяца, старый добрый друг, первый на очереди корпоративных вылазок. А для Чана Сынмин — больное место, язва, пожирающая его целиком так же стремительно. Если и существует кто-то определенно выше по должности, старше, опытнее, на уважение к которому Сынмин клал огромный болт, то это Чан. Сынмин в офисе совсем недавно, но все уже успели полюбить его и принять в свою компанию, особенно успел полюбить господин Чхве, которому срочно понадобились продажи и совсем немного зрелищ — почему бы не столкнуть его с лучшим сотрудником? Сынмин не начинает считаться с ним, даже когда Чан становится топ-менеджером. Кажется, уважение Сынмина идет прямо пропорционально продвижению Чана по службе. Но у Чана всё равно есть пара преимуществ. — Переделать, — грозно оповещает он, когда едва ли не с порога бросает Сынмину на рабочий стол папку с документами, — это ссанина. Инновационных решений — ноль. Где мои пометки о сотрудничестве с тем айдолом? Собираешься переизобретать велосипед? Спасибо, что не «копировать — вставить», хотя и здесь я сомневаюсь. Переделать, Сынмин, живо, или будешь сидеть здесь до ночи и дрючить стратегию, пока не сотрешь пальцы в кровь. Знай свои обязанности, в конце концов. — Это секси! — присвистывает Чанбин с противоположного конца опенспейса и выглядывает из-за компьютера со вскинутым большим пальцем вверх. Сынмин смотрит на него снизу вверх так вызывающе, что Чану начинает казаться, что начальник здесь не он. Живот сводит от чужой дерзости. — У меня клиент, я не могу… — Да ебал я в рот твоего клиента, — предупреждающе шипит Чан и приближается вплотную, стискивая пальцами подлокотники, — если бы ты удосужился сделать нормально с самого начала, я бы об этом не просил. Передавай своего ссаного клиента и делай свою работу, пока я не вышвырнул тебя отсюда и, о, поверь, теперь я это могу. Чан выплевывает слова с такой ненавистью, что у самого сводит щеки. Сынмин молчит, когда Чан хватает с чужого стола зажигалку и сигареты; молчит, когда Чан запредельно громко хлопает дверью и оставляет после себя звенящую тишину. Молчит даже Чанбин, а это совсем нехорошо. Чан так яростно выкуривает уже вторую сигарету, что присоединившийся к нему Чанбин даже успевает пошутить что-то про оральную фиксацию. — Я просто в ахуе, — делится Чан и закуривает, — я, блять, поставил четкую задачу, а он половину скопировал из той, что нашел у Чонина в компе. Я просто в ахуе, Чанбин! Я, блять, начальник или хуй с горы, что на мои поручения он только и делает, что закатывает глаза. — У него травма, — Чанбин усмехается, стряхивая пепел в банку от кофе, — ты обогнал его на две продажи за пять минут до дедлайна. Он тебя уважает, несомненно. Чан смеряет его сложным взглядом. — Издеваешься? — Нет! — Чанбин пораженно вскидывает руками. — У вас… своеобразные отношения. Он просто до сих пор думает, что вы приятели, что вы… Понимаешь, у него ведь мозг по-другому работает, это как будто не просто так. Не стал бы он с господином Чхве так общаться, а ты… ты… безобидный. — Ой, иди нахуй. Чан машет рукой, целится недокуренной сигаретой прямо в банку, и пепел вспыхивает на секунду, обжигающе горячий, как и все протесты Сынмина на решение господина Чхве. Неужели и правда Чан виноват в своем гребаном профессионализме, что Сынмин до сих пор не может смириться с собственным поражением? Чан задел ребенка? Да этот ребенок вполне способен задеть его сам, так искусно и мучительно, чтобы наверняка не оставлять никаких сомнений после себя. У Сынмина по-прежнему мышление закоренелого пакостника, и он по-прежнему делает Чану гадость, не произнося ни слова. Потому что Сынмин вдруг начинает молчать. Здоровается с Чаном при входе в опенспейс — и всё, будто это выполненный максимум. Переделывает стратегию, добавляет туда пункт о сотрудничестве и даже забавно дизайнит рекламную кампанию — немного коряво, но Чан всё равно понимает, что тот хочет донести. Сынмин молчит уже полторы недели, а Чан ни разу не получил в свой адрес ни одного эйджистского высказывания или нытья о том, какой он плохой начальник. Чан успевает только ревностно смотреть на то, как они с Чанбином уходят курить каждый перерыв, пока сам согласовывает рекламу с Джисоном. Курить хочется до зуда под кожей. Возможно, это хорошо, что Сынмин молчит. Потому что Чан успевает нахлебаться дерьма на совещании, где господин Чхве благородно награждает его за просроченные дедлайны. Даже если Чан единственный оставался в офисе до поздней ночи. Даже если ради этого пришлось чем-то задеть Сынмина, по чьим нападкам он даже успевает соскучиться — правда, до сих пор не понимает, чем его существование может задеть Сынмина, наверное, слишком впечатлительного. — Господин Чхве, это целиком и полностью моя вина, — говорит Сынмин в этой звенящей тишине переговорной и даже не смотрит на Чана, который с ужасом смотрит на него, — это я просрочил дедлайн. Господин Бан поручил мне подготовить стратегию, а я не понял задачу с первого раза, поэтому пришлось потратить на это немного больше времени. Я прошу прощения… — Сынмин?! Чан в замешательстве наблюдает за их репликами, как за теннисным мячиком: туда-сюда. — Это моя ошибка, и, если вы позволите, я больше не повторю её. Мне очень стыдно. — Конечно-конечно… Я понимаю, что ты огорчен моим недавним выбором… — господин Чхве прочищает горло и поправляет галстук, добавляя следующее куда тише, будто его могли услышать в другом конце кабинета, — не в твою пользу. Нужно двигаться дальше и… ты молод, у тебя впереди куча карьерных возможностей. Впредь не расклеивайся, а вы, господин Бан, как непосредственный начальник, могли бы это предотвратить. Чан кивает ему с заверением, что такое больше не повторится, а где-то в глубине души мечтает то ли оторвать им обоим головы, то ли с разбега влететь в эту стеклянную дверь, которая разделяет его с живительным воздухом вне переговорной. Он задыхается, дыхание спирает от… обиды? Скорее, от непонимания — Сынмин вступился за него, но почему-то это кажется таким неправильным, таким унизительным, будто он здесь единственный, кто имеет какое-либо влияние на господина Чхве. Даже если Чан выгрызал себе место, теперь это не имеет никакого значения в чужих глазах. Все его достижения обнуляются с каждой новой должностью. Чан поправляет удушающий галстук и до конца совещания пропадает взглядом где-то в столе, на котором хаотично раскиданы деловые бумаги. Сынмин определенно вступился за него. Но, снова, сделал это так искусно, что Чан сначала и не понял. Вот, посмотрите, это мне плохо, это я подвел команду, господин Бан виноват только в том, что он не предотвратил мой траур по должности топ-менеджера, о которой я мечтал, как только явился на этот свет. Почему Сынмин вступился, а Чан до сих пор чувствует это удушливое осуждение? До сих пор чувствует, что он… виноват перед ним? Обязан ему? Даже когда он остается после совещания, приведенный в порядок мягкими поглаживаниями по плечу от Чанбина и холодной водой из-под крана. Когда Чан возвращается в опенспейс, у Сынмина горит настольная лампа. У единственного, кто остался. Он тихо стучит ногтями по клавиатуре, царапает ими по бумажному стаканчику, и Чан только у входа в офис чувствует, как пахнет кофе, и слышит, как скрипит его стул. Чан решает подойти — и тот уже предусмотрительно вырубает компьютер. — Не хочу, чтобы ты думал, что я теперь тебе чем-то обязан, — зачем-то говорит Чан, и Сынмин устало оборачивается, — это было пиздец как странно, и я благодарен тебе за то, как ты отъебал его от меня. Я бы не выдержал и двух… — Перестань, — Сынмин тяжело вздыхает и машет рукой, — мне все равно. Это было не так уж и сложно. Тебе следует научиться давить на его синяки, чтобы смещать фокус его внимания. Слишком добрый, чтобы быть начальником отдела. Как и ты, кстати. Чан оскорбленно распахивает рот. — Ну да, — он усмехается, — именно поэтому ты игнорировал меня почти две недели. Потому что я слишком добрый начальник? — Ого, а ты заметил, — Сынмин плотоядно улыбается и встает с кресла, предупреждающе возвышаясь над Чаном, — мило. Я думал, тебе глубоко плевать на мое присутствие, как и прежде. Как когда ты умалил все мои достижения за блядские полгода. — Ничего себе, — Чан откровенно поражается, — умалил твои достижения? Неужели это я виноват в том, что у меня опыта больше, чем у тебя? Какого вообще хуя?! Я пришел, чтобы поблагодарить тебя за то, что ты сделал. Я, блять, первым начал разговор, а ты опять выставил свои колючки? Тебе не надоело вести себя на пятнадцать? — Потому что, играй ты честно, я бы не «выставлял колючки», — Сынмин имитирует и закатывает глаза, приближаясь на критические два шага вперед, — я единственный бросил тебе вызов, а ты, видимо, настолько обосрался, что… — Бросил вызов? — Чан смеется, и его сощуренные глаза и издевательская ухмылка действуют на Сынмина, как красная тряпка на быка. — Да у тебя никогда бы яиц не хватило бросить мне вызов, если бы не Чхве. Ты несешь откровенную хуйню. Сынмин хватает его за руку, и Чан даже не сопротивляется, слишком доверчивый к той стороне Сынмина, с которой привык вести содержательный диалог. Но тот лишь с улыбкой заводит его ладонь себе между ног и вскидывает бровями: нашел? — Хочешь меня отблагодарить? — поднявший подбородок Сынмин такой запредельно близкий, запредельно недоступный, и Чан каменеет, все еще сгребая его пах собственными пальцами. — Хватит играть бедного несчастного, перестань давать мне фору, чтобы потом втоптать меня в грязь. Я не просил, я знаю, что могу надрать тебе задницу. Отвечай мне, как тогда, в пятницу. Начни делать свою блядскую работу и отсоси. Сынмин смотрит Чану в глаза, вгрызается злым взглядом то в один зрачок, то в другой, и Чан чувствует кожей тот откровенный вызов, который распарывает ему душу. Сынмин в бешенстве. Это чувствуется по тому, как воздух искрит между ними, как ноздри Сынмина вздуваются, а взгляд с отвращением метит лицо напротив. Чан задыхается, когда сжимает его пах ладонью и касается кончиком носа чужого. Чану хочется сказать что-то отвратительное, что-то грязное, что-то обидное — что-то, на что никогда не скупился Сынмин. Чану хочется задеть его так же сильно, как Сынмин задевает его. Сынмина хочется унизить так же сильно, как он унижает Чана, но вместо этого он опускается перед ним на колени. Сынмин не говорит ни слова, но Чан собственной кожей чувствует, как того потряхивает, когда Чан вытаскивает ремень из шлевок и спускает штаны до колен. Сынмин не говорит ни слова даже тогда, когда Чан вбирает его член и ответно вгрызается собственными глазами. Сынмин смотрит на него взглядом изголодавшегося зверя, сжимает пальцами край стола по обе стороны от себя и дает ему вожделенную, пьянящую свободу, которую Чан забирает с откровением. Ему хватает пары движений языком, сухой мозолистой ладони и плотоядного взгляда снизу вверх, которым Чан бросается на него. У Сынмина стоит так тяжело, будто это делает с ним не Чан. Будто это не Чан горячо обхватывает губами головку, будто это не он сжимает пальцами задницу, насаживаясь ртом до основания, пока Сынмин не ощущает, как плотно стенки горла обхватывают его член. Нет, это определенно не он, и Чана позорно ломает от осознания, с какой легкостью Сынмин позволяет ему это. Когда Сынмин жалобно скулит сверху, вгрызаясь зубами в ребро ладони, Чана начинает трясти. Возбуждение болезненно стягивает пах, и Чан впивается пальцами в позорно вставший член и умоляет себя. Умоляет себя не кончать от одного только звука, так сладко слетевшего с губ Сынмина, от одного только пьянящего ощущения того, как Сынмин ответно толкается бедрами внутрь и догоняет собственный оргазм, позорно быстрый и упоительный. Чан умоляет, сгребая пах собственными пальцами, и трогает себя, трогает так отчаянно и остервенело, будто у него больше не будет шанса ощутить это подступающее наслаждение кончиками своих пальцев. Жесткие волосы на лобке щекочут Чану нос, когда он снова насаживается до упора и боли в собственном горле, а затем выпускает член изо рта и отодвигается, пытаясь игнорировать даже то, как растерянно звучит этот стон, сходящий с губ Сынмина. Растерянно и сладко. — Нет, я же почти… Сынмин почти хватается пальцами за чужие плечи, но Чан отодвигается дальше. Смотрит на него бесстрашно, будто на самом деле Сынмин не имеет никакой власти над ним — будто это не Сынмин был бы причиной его самого яркого оргазма минутой ранее. Чан до сих пор чувствует, как пульсирует чужой член во рту и собственный в блядских узких брюках. — Уговорил, — отрезает Чан, и Сынмин целится взглядом в его наверняка опухшие и влажные губы, смотрит так ошалело, будто не видел ничего красивее, — надеюсь, это достаточно честно. Больше никакой форы. Чан поднимается с пола, бросая беглый взгляд на стоящий член, и разворачивается к выходу. Это ужасно неправильно, но дома он собирается на это как следует подрочить. Возможно, даже стереть ладонь в кровь, потому что ничего восхитительнее стонов Сынмина на грани он не слышал ни разу в жизни. Целые выходные Чан сидит, забившись в самый дальний угол квартиры, и думает о том, как это ужасно, неправильно, отвратительно. И где-то стабильно через мысль об этом возникает безумное желание схватить Сынмина за волосы и насадить его на собственный член до самых гланд, или лучше умолять, чтобы Сынмин насадил его. Чан так яростно отсасывал ему, что в субботу проснулся с саднящим горлом и потребностью написать заявление на увольнение. Чан надеется, что в понедельник упадет метеорит, весь город встанет в одной большой пробке, или в офисе прорвет трубу, или Сынмин заболеет и не придет, но все возвращается обратно. Сынмин здоровается с ним у турникетов, подозрительно долго рыская в сумке в поисках своего пропуска, не забывает заказать на него обед и даже отправляет смеющийся стикер после очередной не искрометной шутки Чана в чате сотрудников. Это его выводит. Это заставляет его думать, что Сынмин уже готовит план отмщения, и Чану он точно не понравится. Что вообще может быть хуже прерванного оргазма? Что вообще может быть хуже прерванного собственным начальником оргазма?! — Хён, у нас сломался кулер, а Чанбин сказал идти к тебе. Когда Чан отвлекается от ноутбука, то ожидает увидеть Феликса или Чонина на крайний случай. Но Сынмин стоит возле него и греет в руках стакан с водой. — Ч-чего? — Чан не понимает. Сынмин спихивает его ноги с дивана и садится рядом. — Кулер не работает, говорю, воду не греет. — А я здесь причем? Я че, на мастера похож? Звони в сервисный центр. Чан недовольно цокает и ставит ноги на диван обратно, закрываясь собственными коленями от Сынмина и его надоедливого взгляда. И это странное «хён», наверное, стоит пропустить. — Ты пообедал? — буднично спрашивает Сынмин, и Чан отвечает уже на автомате: — Да. — И кофе выпил? — Да. — Вкусный? — Да, — Чан хмурится и поднимает ноутбук, — тьфу, блять, тебе что нужно? Не пойму. Отстань, пожалуйста, у меня деловая переписка с поставщиками. Выйди отсюда. Сынмин смеряет взглядом сначала его, недовольного, а затем пустую комнату отдыха с шумом работающего кондиционера и запахом почти заканчивающегося обеда. Когда он хватается пальцами за левое колено Чана, его прошибает насквозь. Он так позорно дергается на месте с ноутбуком на животе, что Сынмин, всё ещё крепко держащийся, усмехается. — Чего ты такой дерганый? — спрашивает Сынмин и улыбается, так и не дожидаясь ответа, просто выходит из комнаты, тихо закрывая за собой дверь. Чан не знает. Чан не хочет знать — у него деловая переписка. Никаких мыслей о Сынмине. Возможно, только чуть-чуть. Совсем немного мыслей о том, как он пахнет — раскаленным песком и ночной прохладой, чем-то недоступным и одновременно запредельно близким. Чан почти хватается пальцами за мобильник в кармане брюк, чтобы написать ему о том, как ужасно он воняет, как щеки предательски вспыхивают жаром. Кончики ушей загораются так же стремительно. Подушечки пальцев, которыми он строчит очередное сообщение о необходимых сроках доставки, покалывает. Он сейчас что, возбуждается только от одного его запаха? Или, может, только от одного его касания к коленке? Боже, Чан точно конченый извращенец. И прямо сейчас он бы подрочил здесь, на диванчике в комнате отдыха, на сегодняшний светлый образ Сынмина, заботливо расспрашивающего Чана о том, пообедал ли он. Чан пытается дышать; он жадно глотает носом воздух и пытается переключиться на что-нибудь нейтральное — хотя бы на сраные поставки, — но Сынмин тесно вгрызается в его мысли собственными зубами, как тогда он вгрызался в свою ладонь, чтобы заглушить жалобные стоны. Эти звуки до сих пор сладостно лижут Чану уши. Даже когда он расслабляется и прикрывает глаза, когда трет ладонями горящее лицо и чувствует, как бешено заходится сердце в груди. Чану откровенно плохо от одной мысли о Сынмине, и это самое ужасное, что может только произойти с ним в обеденный перерыв понедельника — каждый раз, когда он думает об ощущении наполненности чужим членом, его трясет. Телефон в кармане вибрирует, и Чан подскакивает с непривычным тянущим чувством прямо в паху. Мелкий пакостник: [вложение] Уже подействовало, хён? (: Чану бы как следует отреагировать на «Повышает потенцию» и «Быстрый эффект», но он смотрит только на пальцы, которыми Сынмин держит упаковку таблеток. На фоне открытый ящик стола, с забавными ручками и исписанными ежедневниками — он наверняка теперь хранит это там в надежде, что в личные вещи никто не полезет. Чан тяжело вздыхает. Сегодняшний светлый образ Сынмина, кажется, разбивается о какой-то непроверенный способ повышения потенции; Чан в принципе не аллергик, он стабильно закидывается мандаринами, гуляет в цветение Сакуры и нянчит котов Минхо, когда тот в отъезде. Да и не сказать, что таблетки не работают — у Чана стоит так, что даже больно. Но Сынмин всё ещё подсунул ему афродизиак в еду. Это как минимум непростительно. Чан хлопает крышкой ноутбука, откидывает телефон куда-то в подушки и встает с дивана, чтобы на полпути в туалет забыть надеть туфли. Брюки неприятно сдавливают член, пот по шее течет так, будто он пробежал стометровку, но чем больше он концентрируется на собственных ощущениях, тем сложнее ему сдерживаться от желания подрочить прямо здесь. Ему ужасно нужна разрядка, это несправедливо, это нечестно, это блядский поступок, но Чан даже на это не может поругаться. Все мысли заняты. Он окатывает себя холодной водой из-под крана несколько раз, до боли закусывает губу, стискивает пальцами раковину — делает всё что угодно, только чтобы это тянущее чувство в паху прошло. Когда в дверь стучат, Чан напрягается. Хочется слиться со стеной, но Чан наверняка весь красный, поэтому он просто притворяется, что у него диарея, и он никого не слышит. — Я знаю, что ты там, открой дверь. Голос Сынмина отрезвляет ровно на мгновение, и Чан просто представляет, как сжимает его шею обеими руками до хруста. Он не знает, что происходит, Чан только лишь моргает, а уже видит перед собой Сынмина, настороженно выглядывающего в коридор. Он хватает его за грудки и тащит в уборную, припечатывая к двери так сильно, что Сынмин даже не сдерживает восторженного вздоха. — Какого хуя? — Чан шипит, прихватывая свободной рукой за шею. — Ты вообще, что ли, без тормозов? По-твоему, это весело? По-твоему, блять, это вообще нормально — подсыпать мне в хавку Виагру? Я похож на импотента? Если ты хотел мой член в себе, мог бы просто об этом попросить. Сынмин улыбается, сдерживаемый только чужими большими ладонями, щелкает дверным замком и кладет руку на чужое призывно выставленное бедро. Чан хмурится. — Ты как-то напряжен, — замечает Сынмин, следуя по бедру пальцем, — может, тебе просто подрочить? И напряжение само спадет. — Ты вообще в курсе, какие у нее побочки? — Ага, — Сынмин усмехается, находя пальцами вставший член, — например, вот такие. Сынмин сгребает пах ладонью, и Чан шипит сквозь плотно сжатые зубы, целится взглядом вниз, где Сынмин сжимает член пальцами еще раз. А затем еще раз, и еще — до тех пор, пока Чан сам не начинает толкаться бедрами ему в ладонь, и Сынмин лихорадочно хватается обеими руками за пуговицу на брюках. Судорожно вытаскивает рубашку, задирая до самой груди, спускает штаны вместе с нижним бельем и издает какой-то завороженный вздох. — Так я и думал. Чану очень хочется спросить, что он там думал, но Сынмин уже облизывает ладонь от самого основания до кончика среднего пальца, так порнушно и аппетитно, что у Чана сводит пах от онемения. Он стонет, когда Сынмин опускает пальцы на головку; стонет, когда Сынмин интимно прижимается виском к его подбородку; стонет, когда Сынмин с жадностью задает темп и впивается пальцами в его бок с милым следом от резинки трусов. Чана позорно ломает эта настойчивость, с которой Сынмин крутит запястьем и трет пальцами под головкой, и он только начал, но Чан уже слишком сильно хочет кончить. Его стон рассекает комнату; он так сильно, так долго, так отчаянно мечтал об этом, о длинных пальцах Сынмина на собственном члене и об этой душной интимной близости, в которой Сынмин прижимается к нему, лихорадочно горячий и вкусно пахнущий. Чан шумно втягивает носом его запах и жмурится, сгорая от одной мысли о том, что Сынмин только этого и ждал. Пока Чан потеряет контроль и ответит ему той же свободой, которую Сынмин по ошибке передал ему в руки. — Блять… пожалуйста… — Чан захлебывается, упираясь руками в дверь за Сынмином, — пожалуйста, только не останавливайся. — Если ты… — Сынмин запинается, глотая сухими губами воздух, — если ты хорошо попросишь. Я же не совсем… кайфолом, как ты, хён. Чан улыбается, ломаясь в очередном стоне, и хнычет, отчаянно и тихо, толкаясь бедрами в чужую ладонь, гонится за собственным оргазмом на уровне инстинктов, когда чувствует, что рука Сынмина начинает замедляться. Он бьется в нее глубоко и размашисто, и судорога впивается в его бедра, протаскивает хлыстом прямо до коленей, когда Чан кончает в руку, как сраный малолетка. Оргазм прошивает вдоль позвоночника так резко, что Чан даже не замечает, как Сынмин притирается губами под челюстью, так тепло и сладко, что он не может думать. Вообще. Ни о чем. Напивается ощущениями вдоволь, мелко вбиваясь в ладонь, и устало роняет голову куда-то Сынмину в плечо. — Боже… — стонет Чан, не намереваясь двигаться с места. — Твоя сперма стекает по моим пальцам прямо на ботинки. Если ты сейчас не отойдешь… И Чан отходит, неуверенный, Сынмин до сих пор держит его за талию или это призрачное ощущение догоняет его вслед за тем, как сердце бешено заходится прямо в ребрах. От одного его взгляда Чана всего целиком простреливает мурашками. — Где мое спасибо? — возмущается Сынмин, врубая кран едва ли не на всю мощность. — Блять, на рубашку попало… Чан устало запрокидывает голову и убирает член в штаны. — Не уверен, что это сюда подходит. — Чан заправляет рубашку, застегивает брюки и утирает пот со лба, но напряжение всё ещё щекочет нервы. — Ты поступил по-ублюдски. Когда Чан разворачивается, Сынмин с особым упорством, вытащив рубашку из брюк, трет сырое пятно, и милые ямочки на пояснице выгибают Чана против его воли. Он лихорадочно трет глаза и становится рядом, чтобы вымыть руки. — У меня, кажется, опять встает. И что мне делать?! — Ты взрослый мальчик, подрочи, — Сынмин машет рукой и хмурится, подставляя край рубашки к сушилке. Чан сверлит взглядом родинку на боку и промаргивается. — Я на работе. — Слушай, это не мешало тебе хотеть кончить минуту назад, — Сынмин встречается с ним взглядом в зеркале, хитрый и совершенно спокойный — и это спокойствие рассекает Чана пополам. — Какой ужас… — Чан шепчет, снова зарываясь лицом в ладони, если это вообще может спасти его от желания нагнуть чужую спину под собой и ощутить соленость кожи собственным языком, — у меня буквально встает на двенадцать от одной мысли о сексе. Я не могу так работать, это… это… неудобно. — Подумай о котятах, — говорит Сынмин запредельно близко, едва ли не касаясь собственными губами чужой ушной раковины, и Чан в ужасе отскакивает в сторону, — или о мертвечине. Или о мертвых котятах. Чан цокает. — Я бы рад помочь, но я уже помог, — Сынмин подмигивает, сунув руку в штаны, чтобы заправить рубашку, — и господин Чхве просил тебя зайти после обеда. Обед, кстати, закончился минут пятнадцать назад. Какая же ебливая псина. Чан смеряет его самым говорящим взглядом и забывает о существовании Сынмина на целую неделю. Не достоин. Просто не достоин времени, который Чан по привычке на него тратит. Почему Чан вообще тратит на него свое время? Они планируют рекламную кампанию для новой линейки смартфонов, и Чан в офисе безвылазно — в один из таких дней охранник находит его уснувшим в обнимку с подушкой в комнате отдыха. Господин Чхве почти умоляет его уйти раньше остальных, всё так же загадками и претензиями, но Чан улавливает что-то про «неплохую работу» — единственное положительное, чем господин Чхве решил наградить его за несколько месяцев работы. За несколько месяцев горящей жопы и сбитого режима сна. Возможно, Чан заслужил. Не стоило отбирать у Сынмина эту прекрасную возможность состариться в два раза быстрее, чтобы он не был единственным, кому можно отпускать всякие эйджисткие шуточки. Сынмин нервничает. Это видно по его взглядам через весь офис и отчаянным шуткам, которые становятся более частыми и более несмешными. Чан и правда его не замечает — ему просто не до соперничества; он не хочет знать, кто кого доведет быстрее, он хочет свалиться на кровать и целые выходные пересматривать Сплетницу. Это правда всё, что ему сейчас необходимо. Мелкий пакостник (Сынмин): Ты меня игнорируешь? Чан несколько раз протирает глаза, уверенный, что ему кажется, и ставит Сплетницу на паузу, сгребая руками подушку.

Вы: Что? С чего ты взял?

Чан прикусывает нижнюю губу и сверлит взглядом время на дисплее — почти десять часов вечера. Мелкий пакостник (Сынмин): Ты не замечаешь меня в офисе. И не появляешься в общем чате, и даже не бесишься с той дрочки в туалете. Хотя обычно до тебя медленно что-то доходит, но всё же доходит.

Вы: Я просто устаю, у меня очень много работы и нет желания с тобой цапаться

Сынмин подозрительно долго молчит, когда прочитывает сообщение. Чан недовольно поджимает губы, думая о том, что это была самая ужасная причина, по которой его отвлекли от Сплетницы.

Вы: Это всё, что ты хотел узнать ?

Мелкий Пакостник (Сынмин): Нет. Возможно, есть ещё что-то.

Вы: У тебя минута

Сынмин печатает. А затем прекращает. И снова печатает — несколько раз, чтобы Чан понял, что он не может сформулировать свою мысль, и Чану почему-то приятно. Так долго думать, чтобы произвести на него впечатление, даже если это очередная гадость, многого стоит. Мелкий Пакостник (Сынмин): Я могу как-то помочь тебе?

Вы: Агась Скинь денег на карту Помассируй ступни, подари абонемент в спа, я не знаю Сынмин, не юли, че тебе нужно

Мелкий Пакостник (Сынмин): Я могу как-то помочь тебе расслабиться? Без денег на карту и абонемента в спа, но, возможно, с массажем ступней. Хотя нет, я не футфетишист. Возможно Блять. Не заставляй меня это писать. У Чана предательски сохнет во рту.

Вы: Ты можешь продолжать

Мелкий Пакостник (Сынмин): [вложение] Пойдем по изначальному плану. Чан открывает фотографию и вгрызается взглядом в призывно выставленную задницу и знакомые ямочки на пояснице, сверкающие под задранной футболкой и приспущенными пижамными штанами. Взлохмаченные волосы и мягкая щека, на которой лежит Сынмин, ужасно не вписываются, но Чану ужасно нравится. Что ж, Сынмин прислал ему милое селфи. Чан заводится с пол оборота, только потому что это Сынмин или просто чья-то задница? Мелкий Пакостник (Сынмин): Чан? Чан сверяется со временем, и сердце пропускает удар — он пялился несколько минут, оставив Сынмина без ответа. Что вообще он должен ответить?! Мелкий Пакостник (Сынмин): Это не самое откровенное, что я мог бы тебе прислать, но ты всё равно пропадаешь. Готов поставить собственную задницу на то, что ты твердый. Тебя это возбуждает, не так ли? Эти фотографии, откровенные разговоры. Ты можешь подрочить, если хочешь, кто я такой, чтобы тебе это запрещать, правильно? Чан очень твердый. У Чана звенят яйца от того, насколько всё то, что делает Сынмин, невыносимо.

Вы: Очень заботливо с твоей стороны

Мелкий Пакостник (Сынмин): Я знаю (: Я хочу позаботиться о своем хёне. Я сниму футболку. [вложение] Чани, потрогаешь себя для меня? У Чана крутит в животе от этой откровенной распахнутости. Он позорно быстро открывает фотографию, чтобы облизать взглядом выпирающие ключицы, торчащие соски и острые ребра — всего Сынмина целиком, от закусанных пальцев до дорожки волос, скрывающихся за резинку пижамных штанов. Чан остервенело выбрасывает подушку в сторону, двигает ноутбук подальше от себя и плюхается на спину, засовывая руку в штаны — он и правда твердый. Мелкий Пакостник (Сынмин): Что мне сделать? Мне следует снять штаны? Что ты хочешь, чтобы я сделал? Чан горячо обхватывает член пальцами и закусывает губу, вжимаясь затылком в груду подушек, и Сынмин начинает печатать очередное сообщение. Мелкий Пакостник (Сынмин): Боже, я такой твердый от одной мысли, что ты делаешь это со мной. Сделай фото и пришли мне. Чан не знает, зачем слушает его; он вообще не понимает, почему продолжает слушать его всё это время вместо того, чтобы вернуться к ничегонеделанию. Сынмин так чертовски хорошо умеет обращаться со словами, так чертовски хорошо выглядит в приглушенном свете собственной комнаты, что Чана простреливает вдоль позвоночника неконтролируемой дрожью. Он лениво двигает кулаком ещё пару раз, а затем вытаскивает руку и открывает камеру на смартфоне. Не заморачивается — отправляет свой пресс, стояк и Сплетницу на фоне, потому что Чан предельно честный.

Вы: [вложение]

Мелкий Пакостник (Сынмин): Серьезно? Сплетница?! Чан смеется. Он не знает, что делает в следующие секунды, но тяжелое дыхание Сынмина в динамике телефона уже ласкает левое ухо — он молчит, и Чан не перестает улыбаться и этому. — Спасибо, что не видеозвонок, — усмехается Сынмин, и Чан закусывает губу. — Я думаю, мы увидели достаточно. — Ты не собираешься продолжать? — неожиданно спрашивает Сынмин, и от его удивленного и недовольного голоса волосы шевелятся прямо на затылке. — А ты? Сынмин молчит. Слышно только, как на фоне шелестит постельное белье, как он шумно тянет носом и так же шумно выдыхает, словно Чан поймал его за тем, за чем не должен был. От этих звуков сладостно тянет прямо в паху. — Закрой ноутбук со Сплетницей, мне неловко, — просит Сынмин, и Чан выполняет безотказно, вытянув правую ногу, чтобы захлопнуть крышку пальцами. — Сделал, как вы и сказали, господин Ким. — Звучит… приятно, — Сынмин удовлетворенно вздыхает, и Чан тянет руку в трусы, как Сынмин подает голос снова: — где тебе нравится, когда тебя трогают? Чан замирает на полпути с пальцами под резинкой и слышит, как Сынмин прерывисто ахает в трубку — и это рикошетит настолько вовнутрь, что даже больно. — Шея? — Чан предполагает. — Соски? Живот? — Потрогай себя там. Сожми пальцами шею. У Чана едет крыша. Ужасно едет крыша, иначе он не готов объяснить самому себе, почему он безотказно выполняет любое, что говорит ему Сынмин. Чан тянет руку к шее, протаскивает пальцами вдоль напряженных мышц, когда запрокидывает голову, и прикрывает глаза. — Потрогай соски, погладь живот. Сделай себе приятно, — диктует Сынмин приглушенно, будто кто-то может его подслушать, и Чан невесомо касается пальцем соска, когда тянет руку к животу. Он чертит пальцем едва ощутимые линии, и кожа отзывается на прикосновения так, будто его трогает Сынмин. По крайней мере Чан представляет именно это — как Сынмин обводит пальцами мышцы груди, рисует на животе чувства, которыми Чан пропитывается насквозь, когда трогает себя с завидной жадностью и интересом. Ощущения от прикосновений рассыпаются мурашками прямо по рукам, на шее, вверх к загривку, и Чан не замечает, как собственное дыхание сбивается в неконтролируемые вздохи. — Хорошо? — спрашивает Сынмин на выдохе, и Чан положительно мычит. — Что понравилось тебе больше всего? — Живот, — Чан отвечает, сжав губы, и выводит пальцем круги, едва касаясь собственной кожи на животе, — люблю, когда меня здесь трогают. Это приятно. Люблю, когда меня трогают внизу живота. Сынмин насмешливо выдыхает: конечно он это любит. — Я могу… себя потрогать? — Чан спрашивает, сглотнув, и перехватывает телефон крепче, стискивая его пальцами. — Ты уже себя трогаешь, Чани. — Нет, — выпаливает он слишком резко для того, кого только что назвали сладким «Чани», — нет, я имею в виду… я могу прикоснуться к члену? Пожалуйста? Чан не знает, зачем спрашивает. Не знает, зачем добавляет это жалкое «пожалуйста» в конце, будто от Сынмина зависит, получит он оргазм сегодня или нет. Чан вообще ничего не знает — и даже вряд ли что-то понимает. Он не хочет думать о том, как это звучит со стороны и, особенно, как это выглядит. Чан буквально занимается сексом по телефону со своим подчиненным. И спрашивает у него разрешение на то, чтобы прикоснуться к собственному члену, будто это больше не его собственность. Какой ужас. Чан сильно влип. — Ты хорошо просишь, конечно ты можешь прикоснуться к члену. — Чан чувствует в его голосе улыбку, и это сводит его живот в теплом спазме. — Приспусти штаны. Ты носишь белье дома, м? Я нет. Надеваю одежду прямо на голое тело. У Чана кружится голова. Получается, в том селфи, которое Сынмин прислал ему несколько минут назад, был только один слой одежды, разделяющий Чана с тем, на что он бы с удовольствием посмотрел еще раз — возможно, даже потрогал. Чан забывает про вопрос, только стаскивает штаны до середины бедра, зажав телефон плечом, шарится под подушками в поисках тюбика со смазкой, который оставил буквально несколько часов назад. — Не молчи, — Сынмин тихо просит, — я хочу слышать то, что ты делаешь. — Я ношу белье дома, — вспоминает Чан и опускает пальцы на член, — прямо сейчас я собираюсь от души подрочить на твой голос в трубке моего телефона. Блять… — Чан прикусывает губу, стискивая пальцами теснее, — это так… я не знаю… Скажи что-нибудь, продолжай говорить. У Чана пересыхает во рту от того, как мягко Сынмин посмеивается прямо в трубку. Как шумно и прерывисто дышит — Чан буквально собственной кожей чувствует, что он сбавил темп, только чтобы дождаться его. — Тебе нравится мой голос? — игриво спрашивает Сынмин, и Чан готов загавкать в трубку с согласием, но он только прикусывает губу и медленно проводит по члену кулаком, сразу же возвращаясь к основанию. — Или тебе нравится то, что я говорю? Или тебе нравится то, как спокойно я могу управлять тобой даже на расстоянии? Если я скажу остановиться сейчас же, ты это сделаешь, Чани? Скажи мне. — Да, — Чан захлебывается, ускоряя движения руки на члене, и смазка начинает неприлично хлюпать в его ладони. — Хорошо, хорошо… — Сынмин рвано выдыхает, и Чану кажется, что он весь, от макушки до кончиков пальцев, заливается красным, как только ушей касается чужой стон, — сожми пальцами головку, давай. Чан не знает, почему слушается снова, он просто не может перестать — голос Сынмина в трубке телефона остро придавливает его волю, жмется к горлу самым коленом, и Чану невыносимо хочется слушаться. Делать всё так, как он скажет. Ему горячо, когда он сжимает пальцами головку и двигает ими в настойчивом темпе; слишком горячо, когда Сынмин раскатисто стонет в трубку, и Чана простреливает вдоль позвоночника тяжелым, острым желанием, выгибает против его воли. Чужой стон взрывается в ушах так громко и ясно, что у Чана потряхивают бедра. — Ты так красиво стонешь, — Чан захлебывается, захлебывается чужим мычанием в трубке, чужими стонами, которые мучают его уши, напивается бесстыдной отзывчивостью, с которой Сынмин надрачивает самому себе в бешеном темпе, — мне нравится твой голос, Сынмин. Я… Я бы слизал каждый стон с твоих губ прямо сейчас, но Чан этого не произносит, испуганный, что это слишком откровенно для человека с границами, который вечно нарушал чужие. Он оставляет это для себя, смакует на языке, пока остервенело водит рукой по всей длине, догоняя собственный оргазм со звездами перед глазами. Даже если Сынмин разочарованно стонет, хнычет, приглушенный, наверное, подушкой или теплым одеялом, Чан напивается этим и особенно тем мокрым хлюпаньем, которое слышит в трубке телефона. — Я близко, — предупреждает Чан, ломаясь в стоне, и хмурит брови, — я могу кончить? Я очень хочу, Сынмин, я могу кончить? Пожалуйста? Сынмин позорно срывается от мольбы, и Чану так повезло услышать это собственными ушами. Он надрывно стонет, забывая даже, что ему нужно ответить, даже если Чан знает ответ наперед. — Умница, хён, — он задерживает дыхание, — ты очень хорошо просишь. Ты можешь кончить, давай. Я кончу вместе с тобой. Чан дрожит от его голоса, ломается прямо в спине с очередным стоном, берет безжалостный темп, туго притираясь пальцем к головке, и стонет. Стонет так открыто и откровенно, будто это не Сынмин делает с ним одним только спокойным тембром своего голоса, будто всё это не подводит его к грани настолько сильно, что даже больно. Сынмин в трубке отзывается с протяжным пошлым стоном, который беспощадно врезается Чану в кожу, и он заливает собственные пальцы. Сжимается весь, натянутый до предела, только от одной мысли о том, как восхитительно кончает Сынмин и как сильно он мечтает увидеть это собственными глазами. У Чана ноет рука, трясутся бедра и болит левое запястье от той силы, с которой он сжимал телефон пальцами последние несколько минут. Сынмин дышит так тяжело, что Чана пробирает неконтролируемая дрожь. Они оба молчат, собирая мысли и приводя дыхание в норму, и Чан устало трет сперму пальцами, слишком тяжелый, чтобы потянуться за салфетками. — Я должен сказать спасибо или… — Чан начинает первый, и Сынмин хрюкает в трубку. — Да, вообще-то да, — Сынмин говорит с очевидной улыбкой в голосе, — если со мной было интереснее, чем со Сплетницей? — Хм, — Чан задумчиво мычит, — это немного не то слово, но всё же спасибо. Почему ты стал называть меня хёном? — Потому что мы стали достаточно близки, чтобы я стал называть тебя хёном, — объясняет Сынмин, и Чан слышит, как скрипит его кровать, — я видел твой член, а ты видел мой. Достаточно близкая мужская дружба, не так ли? Чан смеется, запрокидывая голову, и Сынмин шумит на фоне пачкой салфеток. — Я не планировал смотреть на твой член, — цокает Чан, а затем осекается, — точнее, я вообще не планировал на тебя смотреть. Точнее! Блять… Я не должен был, это очень некрасиво с моей стороны, и ты до сих пор мой подчиненный. Это неправильно. — Ты жалеешь об этом? — неожиданно спрашивает Сынмин, и Чан поджимает губы. — Не знаю, — Чан вздыхает, — я мало о чем жалею в своей жизни, просто это изначально как-то… неправильно. Опять. — Понятно, — Сынмин зеркалит чужой вздох, — сначала кончаешь едва ли не с моим именем на губах, а потом говоришь, что это неправильно. Имей, блять, совесть. Если бы ты правда считал это неправильным, ты бы не звонил мне или не спрашивал у меня разрешение на то, чтобы кончить. Или не говорил мне все эти слова. Чана бросает в мелкую дрожь от одного воспоминания, что он говорил Сынмину и при каких обстоятельствах. — Сынмин… — Надеюсь, тебе удобно на двух стульях, хён. Доброй ночи. Сынмин сбрасывает звонок, и Чан устало опускает руку на подушки, морщась от боли, прострелившей его вдоль предплечья. Правая ладонь всё ещё в сперме, тело всё ещё покалывает от случившейся разрядки, Чан всё ещё слишком устал, чтобы двигаться с места. Сынмин прав. Чан сидит на двух стульях. Наверное, это даже хорошо — дать Сынмину понять, что Чан сейчас не в состоянии выбирать что-то и, наверное, никогда не будет. Возможно, Сынмин сможет выбрать за него. В понедельник они оба выходят на работу так, будто всего случившегося в субботу вечером никогда не было. Будто Сынмин не заводил этот разговор, а Чан не отвечал ему с охотой пубертатного подростка. Сынмин даже не здоровается с ним у турникетов, предпочитая вместо этого спросить у Чанбина, как прошли его выходные. Чан всё понимает и не обижается. Только если чуть-чуть. Чан не обижается, но, возможно, нервничает, когда они с Чанбином снова бегают в курилку чаще, чем в туалет. Хочется съязвить что-то про новый спортивный интерес, но Чан вовремя ловит себя на мысли, что это, снова, некрасиво по отношению к Сынмину — они были друг другу никем, с чего бы ему вообще думать о том, кому теперь Сынмин присылает собственные нюдсы и дрочит в туалете у комнаты отдыха. С чего бы ему думать о том, как они сближаются, и как Чанбин во время обеда соприкасается с ним локтями, через слои одежды, но Чан всё равно находит это по-страшному интимным. И Чан совсем не ищет его взглядом каждый раз, когда господин Чхве собирает отдел для отчета по предстоящей рекламной кампании. Совсем не заваливает его работой, совсем не встает за ним у турникетов, чтобы в очередной раз втянуть носом его запах, который успел впитаться глубоко в кожу и засесть в голове. Боже, они только подрочили друг другу и трахнулись по телефону, а Чан не может выкинуть то, как сладко чужой голос терзал его уши. И Чан совсем не дрочит на него десять раз на дню, когда хранит в голове воспоминания о том, как Сынмин расслаблял галстук, или сжимал пальцами шею по привычке, слишком увлеченный работой, или как он облизывал губы, находясь в опасной близости с человеком, которому успел проесть все мозги насквозь. Они даже ни разу не целовались, но Чан всё равно понимает, что он слишком скучает по присутствию Сынмина в его жизни — пусть он даже не присылает откровенные фотографии или не говорит о том, как хочет трахнуть. Пусть он только бесит его своим присутствием дальше, шутит свои тупые шутки про дряблую задницу и хруст в коленях, кидается в него скомканными бумажками или язвит без особой причины. Пусть он только вернется, перестанет вести себя так, будто Чан существует для него как начальник, с которым он общается только через корпоративный портал строгими сухими сообщениями. Чан сходит с ума, и ему необходимо, чтобы всё вернулось обратно. Без этого рутина кажется слишком тусклой и неинтересной — вся жизнь теперь протекает от выходных до выходных, потому что на работе все слишком заняты работой. Даже Сынмин. Которого Чан из-за обиды завалил делами на месяц вперед. Чан точно сходит с ума. Прямо перед самым запуском Чан снимает с Сынмина некоторые задачи, когда ловит его на кухне, совершенно одного и беззащитного. — Я переживал, что не успею сделать, поэтому так некрасиво раскидал, — объясняет Чан, помешивая лёд в кофе трубочкой, — поэтому извини меня. Отдам немного Джисону, а то чё он новости про аниме в рабочее время читает. Сынмин усмехается куда-то в стакан с кофе — маленькая победа. Чан по ним соскучился. — Хорошо, только черкани мне об этом в программке, чтобы это было перед глазами. И уходит обратно в офис. Просто уходит! А как же светская беседа, какие-нибудь шуточки, обсуждение вкуса привезенного кофе? Сынмин просто уходит, как будто ему это всё совсем не интересно — и этого точно не может быть. Чан вынужден о нем забыть. Потому что они запускают кампанию, анализируют с Чанбином первые результаты и ночуют в офисе с господином Чхве едва ли не в обнимку. Это сближает, сближает настолько, что господин Чхве приглашает весь отдел закинуться жареной курочкой и сомэком в предстоящую пятницу, и Чан ждет этого дня, как второго пришествия. Или, как минимум, собственного дня рождения. Господин Чхве выдыхает с облегчением, и Чан выдыхает вместе с ним, пока не осознает, что весь отдел — это и Сынмин тоже. Интересно, а Сынмин вообще пьет? И что он пьет обычно? Какое ему нравится пиво, если оно вообще ему нравится, и что обычно он берет себе в закуску? Чана мучают эти вопросы вечер среды и весь четверг, пока он не отгоняет эти мысли очередной работой. С чего бы ему вообще интересоваться Сынмином? Им наверняка есть кому поинтересоваться, помимо Чана. В пятницу вечером, когда господин Чхве благодаря связям бронирует им место, Чан, как самый толерантный к алкоголю, налегает на него быстрее всех. Потому что они впервые не разговаривают о работе, и это чувствуется, как та самая благоговейная свобода. Чанбин отшучивается, что никаким протеином он не закидывается, когда Чонин делает ему комплимент, Джисон с Минхо спорят о том, кто быстрее всех наклюкается, господин Чхве с самым заинтересованным лицом на свете расспрашивает Хёнджина про хорошие художественные школы в Сеуле, чтобы отдать туда подрастающую дочку, и Феликс подливает им соджу в стопки. Сынмин в самом дальнем углу играет с Чаном в гляделки. Чан понимает это только сейчас. Когда нежно очерчивает взглядом людей, которые успели заебать его за слишком маленький промежуток времени. Сынмин указывает взглядом на лежащую пачку сигарет и вопросительно ведет бровью. Чан встает из-за стола. — Кто-то сгоняет со мной покурить? — спрашивает он, и Сынмин позорно быстро вскакивает за ним вслед. Чанбин провожает их почти грустным взглядом, и Чан, наверное, даже хотел бы, чтобы он увязался прямо за ними, чтобы не пришлось сидеть в этой неловкой тишине вместе с Сынмином и делить на двоих одну сигарету, которая осталась в пачке. — Блять, я же недавно покупал… — Чан вздыхает, прожигая взглядом единственную сигарету, и Сынмин выхватывает пачку из пальцев вместе с зажигалкой, когда обгоняет Чана и садится на выступ. — Я поделюсь. Чан поджимает губы: ещё бы он не поделился с ним его же сигаретой. Он садится рядом, почти соприкасается с его бедром собственным, и это ощущение приятно расплывается прямо в солнечном сплетении. Это первый раз за прошедший месяц, когда Сынмин сам выходит на контакт. Хотя где-то глубоко в душе Чан понимает, что это он поднасрал, и что это ему нужно сделать первый шаг — с какой-то похожей мыслью он собирается, чтобы задать следующий вопрос: — Какие между нами отношения? Сынмин, абсолютно спокойный, кажется, даже не удивляется. Закуривает сигарету, немного смакует вкус и выдыхает куда-то в сторону, протягивая её Чану между пальцами. — Начальник и подчиненный, очевидно? — Сынмин усмехается, роняя взгляд куда-то между расставленных ног. — Так я думал, — Чан затягивается, — а на самом деле? Я тебе вообще нравился? Почему вообще дрочка без обязательств как-то втиснулась между нашими «начальник-подчиненный»? Ты правда этого хотел? — Не совсем то, что я хотел, на самом деле, — Сынмин потирает шею, — просто ты заладил с этим своим неправильно, и меня это доебало. Я был очень близок к тому, чтобы сказать тебе, что ты мне нравился. Вообще-то… и сейчас нравишься, просто… Я никогда не умел в отношения. Я пьяный и несу херню, да? — Да, немного, — Чан смеется, передавая сигарету, — сейчас ты наговоришь еще, и мы соберем это в одну единую историю. Давай с самого начала. — Ага, — Сынмин закашливается, делая очередную затяжку, и обхватывает губами сигарету снова, когда Чан от нее отказывается. — Мы были конкурентами, — начинает Чан, и Сынмин положительно кивает, — с хорошими отношениями. Как-то так получилось, что наши приколы вышли на новый уровень, и ты решил, что будет круто меня позадирать до тех пор, пока я не отвечу тебе взаимностью? — Ну типа, — Сынмин пожимает плечами, — не люблю, когда на меня не реагируют. А я так старался… — Где в этом промежутке ты понял, что я тебе нравлюсь? — Ты мне давно нравишься, ещё со школы, — говорит Сынмин и оборачивается, встречаясь с шокированным лицом Чана, — ты не в курсе, что мы из одной школы?! — Я тебя ни разу не видел! — Зато я ошивался вокруг кабинетов, где проходили твои уроки. У меня были… — Сынмин поджимает губы и вскидывает запястья, — очки, такие, уродские, брекеты и пара родинок на щеках. Возможно, поэтому ты меня не узнал тогда. Чан рассматривает его лицо с пьяной жадностью. Если вглядываться так же сильно, как это делает Чан, то можно заметить светлые пятна на щеках, наверняка оставленные после удаления родинок. Если вглядываться так же сильно, как это делает Чан, то можно потерять счет времени. И вот это лицо он так отчаянно искал в толпе каждый раз, когда чувствовал, что скучает сильнее всего. Красивый. — Ты до сих пор носишь очки? — заинтересованно спрашивает Чан. — Да, только, — Сынмин затягивается в последний раз, — дома. В линзах удобнее. — Теперь хочу посмотреть на твои фотки из школы, — Чан хихикает, проходясь ладонью по чужой коленке, и Сынмин дергается в сторону, — извини, чересчур тактильно? — Чересчур непривычно, — Сынмин поправляет, — не трогай меня, если не испытываешь никаких чувств. Сынмин смотрит с уверенностью — в самом себе, собственных словах и собственных убеждениях. Но Чан не убирает руку, даже если не до конца понимает, какие чувства испытывает. — Я буду предельно честен, — начинает Чан, сминая пальцами коленку, и Сынмин, спихнув его локтем, перебивает: — Давно пора. — Не перебивай, — Чан прочищает горло, — я, возможно, не понимаю, какие конкретно чувства испытываю к тебе, но я абсолютно точно соскучился. Последний месяц я жил в мыслях о том, как мне не хватает твоего брюзжания под ухом. Боже, это был… тяжелый месяц. Я правда считаю, что это странно, — те отношения, что у нас есть, но… какая теперь, нахуй, разница? Ты дрочил мне в нашем туалете, а я отсосал тебе после совещания в пустом офисе — вряд ли такие отношения у всех начальников и подчиненных. Сынмин хрюкает с заразной периодичностью, и Чану приходится пихнуть его локтем в бок. — Мы ужасные, — заключает Чан с тяжелым вздохом, и Сынмин оскорбленно стреляет в него взглядом, — мы даже не попытались узнать друг друга лучше. Я даже не попытался узнать, что мы учились в одной школе. Я сразу полез тебе в штаны, как будто у меня спермотоксикоз. Мы просто отвратительные. Ужасно неправильные. — Хватит меня оскорблять, говори за себя, я же сказал, что не умею в отношения, — Сынмин недовольно цокает, — я делаю так, как умею. — И много кому ты Виагру в еду подмешиваешь? — Ты первый, — Сынмин улыбается, так язвительно и самодовольно, что Чан разрывается от желания стереть эту ухмылку собственными губами. Он устало усмехается и сминает пальцами переносицу. — Даже не знаю, — Чан вздыхает, — приятно это или нет. Я пока не понял. — Потому что ты неправильный. — Ага. — Если я приглашу тебя к себе домой, ты… Сынмин запинается, встревоженно, и тащит пальцы ко рту, стирая прикосновениями все те слова, которые успел сказать. Чан с жадностью греет его взглядом, сочувствующе и поддерживающе, даже если прямо сейчас готов сорваться за ним куда угодно, но особенно — к нему домой. Потому что он по-прежнему ужасно неправильный; и он ужасно неправильно согласен на всё, что предложит ему Сынмин. — Я соглашусь, потому что я этого хочу, — Чан успокаивающе заглядывает в глаза, — но только если ты хочешь того же. — Тогда я хочу пригласить тебя к себе домой. — Что мы будем делать? — Чан не удерживается от вопроса, и Сынмин задумчиво вытягивает губы. — Смотреть Сплетницу. Чана разбирает на смех, и Сынмин замученно укладывает голову на его плечо, вытягивая руку. — Давай, вызови нам такси, я вобью адрес, — говорит Сынмин, двигая пальцами, и Чан вкладывает в его ладонь разблокированный смартфон. — Это нормально, что мы просто уедем? — Мы не «просто уедем», — Чан поджимает губы, наблюдая за тем, как Сынмин непослушными пальцами вбивает собственный адрес — и его квартира оказывается не так далеко отсюда, — мы попрощаемся, потому что оставили там вещи. — Блять, Чанбин ведь по-любому спросит, что случилось… — Ты можешь сыграть пьяного, а я, как джентльмен, могу посадить тебя на такси и убедиться, что ты доехал в целости и сохранности. Сынмин отрывает голову от чужого плеча и впечатывается таким осуждающим взглядом, что Чана под ним позорно плавит — и это нечестно, почему вообще Сынмин имеет над ним столько власти, что Чана кошмарит один его взгляд? — Долго придумывал? — насмешливо спрашивает Сынмин и поднимается на ноги. — Весь вечер думал, как заманить тебя домой и остаться с тобой наедине, — Чан показывает ему язык, совсем по-детски и совсем не смешно, но Сынмин на это улыбается. Он подает Чану руку, и Чан хватается за неё, как за возможность провести этот вечер в компании, куда меньшей чем та, что ждала их внутри ресторана. Наедине с человеком, с которым он иногда хочет немного ясности, с которым, как он выяснил, ему даже приятно находиться. Раньше Чан об этом просто не задумывался — их «конкуренция» предполагала такой вариант отношений, где им не было смысла сближаться. Где это было бы неправильно. — Мне очень жаль, но мы вынуждены вас покинуть, — говорит Чан неожиданно, собирая вещи Сынмина, чтобы пихнуть их ему в живот, — Сынмину стало плохо, и моя обязанность, как начальника, проследить, хорошо ли он доедет домой. Все загудели, и Сынмин за спиной коротко хрюкнул, уверенный, что этого никто не услышит. — Всё в порядке? — обеспокоенно спрашивает Чонин, хватая Сынмина за рукав пальто. — Я вызвал такси, не стоит беспокоиться, — Чан поджимает губы, — я провожу его до дома и уеду сам, так что… — Вот это признак хорошего начальника, господин Бан, вот это похвально, — господин Чхве тычет в Чана недопитой стопкой с соджу и кивает самому себе, — да за таких начальников держаться надо, понятно вам? Чан судорожно кланяется, чтобы спрятать глупую улыбку, и толкает Сынмина на выход. — Всем до свидания! — говорит Чан напоследок и машет рукой, выпихивая Сынмина на улицу. Тот только тяжело вздыхает. — Боже… — Сынмин тянет, — это наверняка первый и последний раз, когда я согласился выпить с господином Чхве. Мне хватило. Он же только расходится. — Если не согласишься в следующий раз, он не даст тебе повышение, — хихикает Чан, спрыгивая на дорогу, и оборачивается к Сынмину с довольным выражением лица. — Да в гробу я видал это повышение, — вздыхает Сынмин, ровняясь с ним на дороге, — один раз посмотреть на то, как ты носишься туда сюда с горящей жопой, мне хватило. Буду тихо работать свою работу и не высовываться. — Ты многое теряешь. — Что, например? Седые волосы?! Чан бесстыдно тянет пальцы за пальто, сжимая талию, впивается ладонью в пиджак и прекрывает любые способы побега, хотя Сынмин выглядит так, будто не собирается сбегать. По крайней мере, не сейчас. — Сейчас ты говоришь о том, что у меня седые волосы. — На нас люди смотрят. — У меня правда есть седые волосы?! — Я нахожу это сексуальным. — Как ты можешь говорить такие вещи с таким невозмутимым лицом? — Практика, — Сынмин игриво вскидывает бровями, — у тебя слишком горячая ладонь. — Я весь горячий. — Боже, какой отстой… — Сынмин хватает пальцами чужое запястье и отодвигает от себя. — Давай лучше найдем такси. У меня есть идея, как можно использовать твой рот, чтобы он не говорил эти гадости. Чан смеется — и делает это почти всю дорогу до квартиры Сынмина, потому что он неожиданно решает рассказать про то, как он плакал, когда ему снимали брекеты, как он подбросил Чану валентинку в коробку, что вечно ставили на первом этаже в школе, и сам Чан даже что-то вспоминает. Когда он выпустился, Сынмин забыл про него почти сразу — потому что собственные одноклассники вдруг выросли и оказались подозрительно интересными. Чан слушает его с жадностью, с щемящим чувством, что он пропустил столько всего, но с предвкушением, что сможет услышать это в будущем. Он надеется, что сразу после того, за чем приехали. — Я тебя поцелую? — неожиданно спрашивает Сынмин, когда Чан стаскивает ботинки и находит чужой восторженный взгляд собственным. Вместо ответа Чан целует сам, мягко захватывает чужие губы под блаженный вздох и тянет к себе за шею, и всё это ощущается таким горячим теплом внутри, что Чана плавит. Эта мягкость Сынмина, отзывчивость на его прикосновения пальцами по щекам, его руки на талии и его медленные темпы, с которыми он клюет Чану в губы, только чтобы растянуть это на подольше. Весь Сынмин целиком плавит Чана так позорно быстро, что поцелуи становятся глубже. — Нет, стой, — Сынмин отодвигается, сжав его щеки ладонями, и Чан недовольно поджимает губы, — сначала рум тур. Давай. У меня не такая уж большая квартира, чтобы ты крутил ебалом. Чан щипает его за бок, и Сынмин хватает его за руку, чтобы протащить по кухне, рассказать, где можно налить воды и взять полотенца, а затем бросить на кровать и встать между его ногами. — Мне очень надо в ванную, — начинает Сынмин, и Чан взрывается недовольным стоном, вцепляясь ему в запястья. — Ну не-е-ет, Сынмин, я усну! — Чан хнычет, недовольно и обиженно, поглаживая большим пальцам тыльную сторону ладони, и Сынмин старательно выпутывается. — Не уснешь, — обещает он и откидывает пиджак на стул, — сделать тебе чай? Кофе? Достать еды? Мороженое? Хочешь мороженое? Сплетницу? Чани, мне правда очень надо, а тебе надо немного подождать. Они переглядываются, и Чан выпрямляется вверх, запрокидывая голову, и удивляется тому, как быстро Сынмин понимает, что его нужно поцеловать. Он оставляет несколько нетерпеливых чмоков на губах, слизывая чужую улыбку, и Чана кроет от сладкого волнующего чувства, которое возникает в животе каждый раз, когда Сынмин приближается к его губам. — Я подожду, — Чан кивает, облизываясь, — просто подожду, без чая, мороженого или Сплетницы. Не хочу начинать без тебя. — А я с удовольствием начну без тебя, — тараторит Сынмин и сбегает в ванную, как самый гнусный предатель. Чан плюхается на кровать обратно и улыбается, пугаясь тому, какая довольная и блаженная улыбка касается его губ каждый раз, когда он думает о Сынмине. О том, как от него пахнет, терпко и опьяняюще, о его рассказах в такси, на которые хихикал даже водитель — о всём Сынмине целиком, но особенно о том, какой он зануда. Страшно желанный зануда. Сынмин постоянно кормит его контрастами, в которых Чан захлебывается, как тот, который не умеет им противостоять — и, если честно, вообще-то он даже не хочет. Сынмин ведет умело, где-то слишком резко, а где-то слишком медленно, но Чану это нравится до восторженного писка, потому что он вверяет себя ему в руки с самого начала, как Сынмин вверил себя, когда согласился с выбором господина Чхве, даже если остался недовольным. У Сынмина это состояние перманентное — быть недовольным, но Чан находит милым и это. Целовать его оказывается ещё приятнее, чем слушать, и это логично, потому что иногда слушать Сынмина невозможно, но Чан никогда не имел права занять его рот чем-то другим вместо того, чтобы поглощать эти беспорядочные потоки мыслей. Когда Сынмин по-настоящему увлечен чем-то, его приятно слушать. Когда Сынмин сам целует Чана, согревая пальцами его щеки, а смущенной улыбкой — губы, это тоже приятно. Чан немного умирает, когда Сынмин выходит к нему, разгоряченный теплым душем и наверняка чем-то неприличным, в халате и с растрепанными волосами. Он приподнимается на локтях, медленно, с явным интересом, стоит Сынмину встать перед ним. Хочется прикоснуться пальцами к выглядывающему из-под халата бедру, ощутить мягкость чужой кожи, но Чан преданно дожидается его — любого слова, любого действия, которое могло бы дать ему разрешение. — Пара вопросов, — поджав губы, говорит Сынмин, и Чан закусывает губы в предвкушении, — ты позволишь мне управлять процессом? Когда я говорю «управлять процессом», то именно это я и имею в виду. Ты слушаешь меня и делаешь то, что я тебе говорю, но без фанатизма, окей? Если тебе что-то не нравится, ты говоришь об этом прямо. Чан каменеет, застревая взглядом где-то в распахнутом на груди халате, и тяжело сглатывает. — Мне это подходит, — Чан хмыкает, — не люблю много думать во время секса. — Ага, я заметил, — усмехается Сынмин, — второй вопрос: я могу оседлать тебя сегодня? — Конечно да. — Хорошо, — задумчиво тянет Сынмин и прикладывает пальцы к нижней губе, — грудь, живот и шея, я правильно помню? Супер. Мне нравится, когда трогают внутреннюю сторону бедра, вот здесь, — Сынмин демонстрирует, обжигающим прикосновением проходясь ладонями по расставленным бедрам Чана, — ещё… поясница и… уши. — Уши? — Чан переспрашивает, неуверенный, и Сынмин кивает, выпрямляясь. — Это мило. — И ещё… — Сынмин подрывается к письменному столу за кроватью, и Чан заинтересованно запрокидывает голову, — такие подойдут? Ты в целом… чистый? Сынмин кидает Чану на живот презервативы, и Чан хватает их пальцами. — Да, пойдут. — Он пожимает плечами. — И да, чистый. — Я тоже, — Сынмин кивает, поджимая губы, — и я, кстати, купил их в тот день, как помог тебе с твоей проблемой в туалете. Я думал, что… ну… Я вообще на глаз определил размер, и… Чан видит, как Сынмин старательно поджимает губы, пытаясь спрятать дурацкую улыбку, и улыбается сам. Это мило — то, как Сынмин вечно вгрызается зубами в контроль, а сейчас смущается от одной сказанной вслух мысли о том, как мечтал объездить Чана целый месяц. И даже купил для этого презервативы. — Ладно, — Сынмин вздыхает, — ты можешь снять халат. Чан вскидывает бровями, находя взгляд Сынмина, уверенный, что ему послышалось, и тот только сдержанно кивает, так и не сдвигаясь с места. Зато Чан подрывается, будто ему дали зеленый свет — абсолютно на всё, потому что это чувствуется именно так. Он тянет пояс на себя и невесомым прикосновением спускает халат с чужих плеч под восхищенный вздох. Да, точно, Сынмин ведь не носит белье. Чан прокатывает взглядом снизу вверх, облизывает его тело с завидной жадностью: по мягкому животу и тонкой талии, за которую хватался сегодня собственными пальцами, по темным соскам и выпирающим ключицам, по красным пухлым губам, которые Сынмин терзает собственными зубами, пока плавится от чужого откровенного взгляда. Чан медленно, будто на пробу, касается губами кожи чуть выше пупка, ведет горячими сухими руками по бедрам вверх, сминает задницу пальцами, и Сынмин сверху неожиданно вздыхает. Он не останавливается с поцелуями, помечает горячим дыханием подвздошные косточки, и Сынмин отзывчиво запускает руки в чужие кудри, неосознанно прижимая ближе к себе. Чан жгуче вцепляется пальцами во внутреннюю сторону бедра, чтобы раздвинуть ноги шире, жмется губами к яйцам, и Сынмин сверху ойкает, пугаясь собственной реакции до крупных мурашек на коже. Чану эта реакция нравится — ему вообще нравится всё, что Сынмин делает с ним, наверное, поэтому желание сделать ему хорошо так сильно жжется прямо в затылке. Сынмин оттягивает пальцами кудряшки именно там. — Я считаю, что ты задолжал мне как минимум один оргазм, — Сынмин сглатывает, когда Чан широким мазком языка проходится по всей длине и снова возвращается вниз, — тогда, в офисе. Чан скользит языком по основанию, влажно трется губами о головку, чувствуя, как Сынмин сжимает пальцы на затылке сильнее, и ощутимо вздрагивает от каждого касания, с которым Сынмин терзает его волосы. — Поэтому будет честно сказать… — Сынмин охает, когда Чан протаскивает языком вокруг головки и вбирает член целиком, влажно и горячо, а затем соскальзывает обратно, поднимая заинтересованный взгляд, — будет честно сказать, если ты сейчас хорошо поработаешь, то я, возможно, позволю тебе кончить сегодня. Сынмин опускает голову и врезается собственным взглядом в немой восторг на лице Чана, и от всей этой ситуации, от этих слов, от той уверенности, с которой Сынмин толкает Чана на кровать и усаживается сверху, его всего трясет. Позорно трясет, когда Сынмин садится ему на грудь и улыбается так довольно и плотоядно, что у Чана тяжелеет прямо в яйцах. Он вцепляется пальцами в бедра, взглядом — в растерзанные губы Сынмина, и послушно высовывает язык, когда Сынмин подставляет свой член ко рту. Чужой влажный рот так горячо пульсирует вокруг члена, Чан старается сделать приятно; он расслабляется весь, позволяя Сынмину биться глубоко внутрь, туго сжимается, когда глотка трепыхается вокруг, и стонет от острого желания, прошивающего его вдоль позвоночника. Он трется языком, щекочет мягкими прикосновениями пальцев дрожащие бедра, и Сынмин болезненно стонет от тех контрастов, которыми Чан отвечает ему. Скулит тонким голосом, когда Чан закашливается, чувствуя, как давится, как слезы застилают глаза и глотка вокруг члена сжимается особенно сильно. Ему так хорошо, просто от того, что Сынмину приятно, что он дает ему короткую передышку, соскальзывая с чужого языка и запрокидывая голову. Такой восхитительный, почти добравшийся до грани, с нахмуренными бровями и лихорадочно вздымающейся грудью — Чан голодно смотрит на него снизу вверх, вбивается взглядом под кожу, двигает к себе за задницу обратно и сглатывает. — Я скоро кончу, — предупреждает Сынмин, сгребая волосы Чана пальцами. — Можешь кончить мне в рот. Сынмин облизывается, приближаясь к Чану обратно, и сразу начинает двигаться, чувствуя, как глотка расслабляется, позволяя ему вбиваться ещё глубже. Чан скулит под ним, так унизительно и сладко, втягивает щеки, всасывает туже, догоняя чужой оргазм, весь измазанный в собственных слюнях и чужой смазке. Бедра над ним бьет острой судорогой, когда Сынмин ощутимо теряет контроль, заливая Чана внутри; он кончает с громким протяжным стоном, который отзывается у Чана мурашками на затылке и перебивает звуки чужого хлюпающего рта. Чан захлебывается, сжимаясь вокруг головки, и Сынмин отскакивает от него как ошпаренный, заваливаясь затылком на колени. Чан сглатывает, просто не может не сделать, и поднимает голову, проскальзывая взглядом по дрожащим бедрам и тяжело ходящей груди. Он ласково проводит рукой по голени. — Дай мне время, — надрывно просит Сынмин и остро сводит колени, — совсем чуть-чуть. Чан смеется, роняя голову обратно, и вытаскивает чужую ногу, чтобы коснуться губами щиколотки. Сынмин от этого жеста вскакивает почти сразу же, находит взглядом чужие блестящие губы, ядовито красные от трения, и влетает в них собственными. Они даже не дышат почти — просто бешено сталкиваются языками, и Чан остервенело вылизывает его рот, ломаясь от всех ощущений внутри. Сынмин притирается задницей, мелко, но грубо, стягивает руками пиджак и хватается пальцами за пуговицы на рубашке. — Сейчас я ещё немного растяну себя, сам, — говорит Сынмин, проталкивая пуговицу, и Чан облизывается с согласием, не слушая его совсем, только гипнотизируя взглядом чужие влажные губы, — и ты вставишь мне. — Подожди, сам? — Чан просыпается, махнув головой. — Мне нельзя тебе помочь? — Так быстрее, — заверяет Сынмин, снова влетая губами в чужие, и заваливается на Чана, чтобы достать рукой до лежащей за ним смазки. — Стяни штаны. Чан хватается пальцами за пуговицу, и Сынмин привстает, выдавливает на ладонь смазку и потирает пальцами, заводя руку себе за спину. — Хорошо, — комментирует Сынмин, когда Чан одним движением стаскивает штаны вместе с бельем до колен и возвращается обратно, находя взглядом чужое нахмуренное лицо, — я просто немного… Сынмин замолкает с приоткрытым ртом, когда Чан жмется губами под челюстью, трет большими пальцами соски и вылизывает шею под судорожный вздох сверху. Он не может остановиться, даже когда Сынмин отчаянно скулит, трахая себя пальцами; сухо целует за ухом, лижет языком ушную раковину и трогает его везде, где только может дотянуться. Горячими ладонями мажет по пояснице, собирая мурашки, гладит лопатки, тяжело ходящую грудь, втягивает губами сосок, царапая зубами кожу, и Сынмин устало утыкается лбом в чужие ключицы. — У меня сейчас лопнут яйца, — жалуется Чан, обхватывая его спину руками, — не думаю, что я продержусь долго. Ты такой сексуальный. Особенно, когда делаешь это лицо, когда трахаешь себя пальцами. — Ты слишком много говоришь, хён, — Сынмин усмехается, — я устал. Поработай за меня. Сынмин тащит ему в руки упаковку презервативов и поднимается, передавая контроль буквально собственным взглядом, и Чан обрушивается на него сверху, придавливая к кровати собственным телом. Стаскивает штаны, бросает на пол рубашку, шарит по кровати в поисках смазки, и Сынмин тормозит его ладонью по груди. — Нет, в моей постели ещё ни разу не оставались в блядских носках, поэтому, если ты сейчас же их не снимешь, то я выставлю тебя за дверь, — и смотрит так серьезно, что у Чана подпрыгивает сердце, — в одних носках, хён. Чан закатывает глаза, но носки стягивает. — Спасибо, — Сынмин поджимает губы в улыбке и протягивает ему тюбик смазки, роняя голову на подушки. — Давай. Трахни меня. Сынмин нетерпеливо раскатывает презерватив по его члену, и Чан позорно ломается от прикосновений, когда он гладит живот, прокатывает ладонью по члену, распределяя смазку, и Чан шипит сквозь плотно сжатые зубы. Он впускает его внутрь, доверчиво раздвигает ноги, плавясь только от одного обжигающего прикосновения по внутренней стороне бедра, сжимается на нем, утирая пот со лба, и хнычет, так разбито и болезненно, что Чан не может не застонать в ответ. Чан двигается безумно медленно, но глубоко, грубо, мучает простату каждым толчком, и Сынмина ощутимо потряхивает. Они сталкиваются губами едва ли не до боли в зубах, целуются так же глубоко, и Сынмин дрожит так же болезненно, пока не начинает двигаться сам; притирается членом к чужому животу и закатывает глаза, когда Чан ломается в очередном восхищенном вздохе. — Пожалуйста, грубее, Чан, — просит Сынмин, притираясь губами к щеке, смахивает капли пота со лба и берет лицо в руки, двигая нос к носу, — я уже растягивал себя в душе, всё нормально. — Точно? — переспрашивает Чан на всякий, упираясь ладонями по обе стороны от чужой головы. — Да, — Сынмин лихорадочно кивает, зацеловывая его губы, — со мной можно погрубее. Как будто ты этого не знаешь. Сынмин улыбается в очередном поцелуе, и Чан отрывается, неожиданно задирая его ноги выше под удивленный вздох, и принимается натягивать задницу в лихорадочном темпе, стискивает пальцами бедра, кусает прямо в голень, и Сынмин стонет так откровенно и громко, что заполняет всю комнату. Сынмин под ним такой красивый, с раскрытым ртом, трепещущими ресницами, задыхающийся, жадный до прикосновений, когда хватается пальцами за чужие предплечья. Чан напивается им, вбивается глубже, чувствуя подступающий оргазм кончиками пальцев, размашисто бьется яйцами о бедра, что Сынмина подбрасывает на каждом толчке. Это неправильно, ужасно неправильно. Но Чан здесь, над Сынмином, продолжает мучить чужую простату размашистыми толчками и напиваться теми стонами, которые ему посвящают. Чану кажется, единственное неправильное — болезненно долгое время, которое они проводили по отдельности, когда необходимость во внимании друг друга искрилась в каждом взгляде с самого начала. Теперь это непривычно, жить без этой близости, без чужих безрассудных выходок и немого восхищения, с которым Сынмин каждый раз касается его тела. Это было там с самого начала, а Чан был слишком ленив, чтобы это заметить. Он стискивает его бедра с безумной силой, просто потому что желание растворить Сынмина внутри протаскивает Чана по ощущениям с болезненной одержимостью. У Сынмина, кажется, выбивается воздух из груди, когда Чан внутри заполняет его, судорожно нагоняя собственный оргазм, кончает внутрь с постыдным жалобным скулежом, заполняющим комнату. Он мелко вбивается внутрь, выгрызая больше ощущений, и Сынмина под ним потряхивает. Чан аккуратно опускает ноги вниз, протаскивает языком по испачканному в сперме животу и ползет выше, пока не падает лицом в изгиб шеи. Сынмина пробирает снова, от трения о его член, от нежного поцелуя за ухом и горячего, почти обжигающего дыхания, отзывающегося мурашками по рукам. Чан аккуратно приподнимается, чтобы поправить член, и Сынмин жмется к нему, напуганный, что он собирается отстраняться. — Я никуда не ухожу. — Ты потный и липкий из-за моей спермы, но мне так не хочется вставать, — Сынмин вздыхает, — и чтобы ты вставал. Мы можем полежать так ещё немного? Я так устал, как будто в качалку с Чанбином сходил. Чан смеется, подтягиваясь на руках, и встречается с ним взглядом. — Мы противные. — Говори за себя, — Сынмин цокает и закатывает глаза, — всякие телесные жидкости — это естественно. Но… да, в душ я бы сходил. Отнесешь? — Почему я должен? — Потому что ты у меня дома, — деловито произносит Сынмин и поджимает губы, — и я здесь начальник. Чан ныряет в сгиб шеи обратно, и Сынмин жмется к нему собственным виском. — Как хорошо, что на работе по-другому. — Тебе нравится подчиняться, не выдумывай. — Возможно, только совсем чуть-чуть.