Листопад

      Гавриил не думал, что Вельзевул может быть настолько быстрой. Она двигается спешно, лавируя между группками идущих людей, фонарей и открывающихся дверец магазинов, а он поспевает за ней с трудом, ориентируясь то на приметную шляпу, то на жужжащий след раздражённого мушиного роя. Гавриил выдыхает, в который раз задумываясь, было ли решение сделать всё по человеческим обычаям верным. Он оглядывается, снова потеряв Вельзевул из виду, и едва не врезается в фонарный столб, уворачивается, натыкаясь на толпу, собравшуюся перед дорогой, и наконец выхватывает среди чужих голов знакомую; Вельзевул снова не думает тормозить, словно не замечая оживлённое движение машин, и Гавриил едва успевает схватить её за руку.       — Вель! — восклицает, дёргая её к себе и приобнимая за плечо. — Аккуратнее, прошу! Я полагаю, развоплощение обойдётся нам ещё больше морокой, чем эта несчастная бюрократия.       Вельзевул морщится, смотрит по сторонам: окружившие их болтающие люди, тарахтящие машины, гудки, музыка…       — В Аду всё было понятнее, — цедит она, потупив взгляд, и вздыхает, переплетая их пальцы.       Гавриил открывает рот, чтобы ответить, но вдруг не находит слов. К тому же, светофор загорается зелёным, и толпа течёт через дорогу на другую сторону улицы.       Пожалуй, уличное движение оказалось одним из самых понятных процессов, несмотря на свой внешний беспорядок. Хватило нескольких часов наблюдений и три или четыре ошибки, чтобы разобраться в чётких правилах.       — Мракобесие какое-то, — сказала Вельзевул, заглянув в книгу, именуемую справочником по правилам дорожного движения. Её посоветовал прочесть некий человек после того, как Вельзевул пришлось буквально выпрыгивать из-под колёс его адской повозки. Посоветовал правда, весьма не приятными словами — необдуманно, потому что в следующее мгновение Вельзевул выпустила рой, и только осторожное напоминание Гавриила, что проблемы им не нужны, заставило её сдержаться и не сожрать несчастного смертного.       К концу того дня Гавриил вспомнил, что голова может болеть.       Теперь ему кажется, что это было целую вечность назад, хотя на самом деле — не больше недели.       Не больше недели прошло с тех пор, как они решили быть друг с другом. И было так просто заявить об этом во всеуслышание, уйти от Небес и Преисподней… но что делать дальше никто не знал. Они не успели обсудить это раньше, суд случился внезапно, и Гавриилу пришлось импровизировать, чего он делать совсем не привык, и потому, перенёсшись из книжного магазинчика в бар в Эдинбурге, они провели несколько часов, строя планы.       Ох, если бы тогда Гавриил мог представить, чем это обернётся…       Конечно, своего решения он бы не изменил, ни в коем случае. Видеть Вельзевул каждый день, говорить с ней, знать, что они всегда будут вместе — было самым восхитительным, что случалось с Гавриилом за все шесть тысяч лет, и он не может сдержать улыбки, думая эту мысль. Но действительно чему-то радоваться за неделю человеческой жизни приходилось редко, и за улыбкой следует тяжёлый вздох.       Они решили пользоваться чудесами лишь в крайних случаях. Ни Небеса, ни Ад ничего бы не сделали, но справедливо жить среди людей по правилам людей.       Правила эти оказались построены на адской логике и небесной щепетильности.       Гавриил иногда слышал от младших ангелов, не знавших жизни до Восстания Люцифера, что Небеса погрязли в бюрократии. Иногда он даже позволял себе задуматься о том, как было бы легче выполнять работу, избавившись от нескольких обязательных бумаг, проверок, запросов… Но кто он такой, чтобы нарушать устои, созданные во благо?       Вельзевул не уставала повторять: «А я говорила, что бюрократия — это зло», когда желание приобрести жилище уткнулось в сбор документов. За одной справкой тянулась другая, из одного учреждения направляли в другое, и ни Вельзевул, ни Гавриил, будучи неуверенными в том, как именно работают эти коварные человеческие законы, не смели нарушить собственное слово и просто чудеснуть то, что было необходимо, или гипнозом заставить людей дать это.       За неделю пришлось выучить много новых слов, понятий и быстро запоминать, как устроена мелочная смертная жизнь. А ещё учиться просить помощи.       Гавриилу кажется, что они начали не с того, что сам мир пришёл не в ту точку, но…       Полные шума улицы сменяются тихими, а после проулками, щербатыми дорожками и вместо домов — деревья, плющи и терновник и лишь отдалённый гул автострады, скрытый листвой. Когда Гавриил и Вельзевул впервые пришли сюда в поисках места для жизни, спокойствие казалось чем-то неиссякаемым. Гавриил думал, что отныне он не встретит тревог, что маленькой тёплой ладони Вельзевул в его будет достаточно…       Сейчас она сидит на камне, прогретом солнцем, обняв себя за колени, и смотрит на блики в мутной луже, оставшейся после вчерашнего ливня. Она не обращает внимания ни на шорох ветра, ни на резкие сигналы машин, ни на пряди, упавшие на глаза, ни на Гавриила. Он всё ещё не знает, что ответить, и уже не уверен, стоит ли вообще что-то говорить. Путь от центра города — точнее, небольшого района города до самой окраины они проделали в гнетущем молчании.       Серьёзные люди в безвкусных, одинаковых костюмах сказали, что нужно подождать ещё неделю, чтобы получить бумажки, удостоверяющие их личности — это стало, пожалуй, основной проблемой: они просто пришли в этот мир, без прошлого, без планов на будущее. Девушка, первая, которой Гавриил и Вельзевул пытались объяснить свою ситуацию, с кривым смешком сказала, что они не могли свалить с неба. Вельзевул фыркнула. Гавриил чувствовал комок неудобства в горле и тогда понял: придётся врать и недоговаривать и приветливо улыбаться, снова притворяясь кем-то другим и игнорировать унижение.       Он садится рядом с Вельзевул, уже не беспокоясь о том, что костюм испачкается в пыли, и смотрит на ту же лужу, пытаясь понять, что Вельзевул в ней нашла. Но из воды торчат травинки, солнечные блики разрезают тёмные отражение кустов, и нет там ни одной подсказки, никакого успокоения. Как будто от этих несчастных человеческих бумажек может зависеть их жизнь — жизнь небожителей, тех, кто застал рождение Вселенной, кто на заре времён видел Саму Богиню и слышал Её голос…       Гавриил с трудом понимает, как величие Божественного превратилось во всё это: в похожие на муравейники города, в озлобленные ежеминутным раздражением лица, в пыль и пепел, в прах и тени первых дней Вселенной, точно она умирала, рассыпалась по минутам на нитки и клочки бумаг, на обрывки и осколки. И Вельзевул проделала куда больший путь, чем он. Её крылья сгорели, Суть была выдрана беспощадной волей Богини, а безграничное могущество заключено в хрупкое тело, чтобы после шести тысяч лет правления и приближения победы сидеть на камне и смотреть на лужу.       — Ты не жалеешь?       — М? — Вельзевул оборачивается и смотрит на Гавриила удивлённо, вырванная из мыслей внезапным вопросом.       Он вздыхает, ещё раз обдумывая это давящее чувство, слишком далёкие воспоминания, вдруг замелькавшие перед глазами. За всем этим чудится ложь, но Гавриил не может промолчать.       — Не жалеешь, что оставила Ад? У тебя было влияние и… стабильность. Вельзевул фыркает и качает головой.       — Стабильность, ага — вечность разгребать бессмысленные отчёты этих недотёп и ради чего? А влияние… это было слишком давно и к Аду отношения почти не имеет. Ты же сам знаешь, что такое руководящая должность…       В её глазах проскальзывает тоска, и Суть у Гавриила сжимается. Ему это чувство никогда не нравилось, коварное и тяжёлое, глубокое, как Адская бездна…       — А ты не жалеешь? — спрашивает Вельзевул шёпотом, и зрачки её едва подрагивают, будто она хочет высмотреть ответ на лице Гавриила.       — Почему я должен жалеть? — недоумевает он, а в следующее мгновение осознаёт, но не успевает сказать. Вельзевул усмехается и отводит взгляд.       — Потому что это мало походит на то, о чём мы мечтали… И ещё меньше на то, к чему привыкли. Как будто мы застряли в чём-то, что хуже чем то, от чего мы ушли. Чего ты улыбаешься?       — Ты сказала то, о чём я думал.       Теперь и на лице Вельзевул расцветает лёгкая улыбка, но она снова смотрит не на Гавриила, и он берёт её за руку. Тяжесть последних дней будто сама собой спадает с его плеч. Мысли о том, что Вельзевул тоскует по прошлому, теперь кажутся глупыми. Как он вообще мог сомневаться?       — Не тревожься, — говорит она, расслабляясь и прислоняясь к его плечу. — Мы со всем разберёмся. Если уж мы смогли шесть тысяч лет управлять Небесами и Преисподней, то сможем управлять и нашими собственными жизнями.       Ещё мгновение Гавриил чувствует страх, вдруг осознавая, что жизнь раньше никогда не принадлежала ему, да и Небеса тоже — он был лишь «исполнительным лицом» и теперь его место занял кто-то другой, не более важный. Но Вельзевул переплетает их пальцы и продолжает:       — В конце концов, к большинству людских штучек есть инструкция. Ну и разговаривать с ними не так уж… недостойно. Так что расслабься, пернатый, мы можем думать о самих себе как о смертных.       — Ты была серафимом… — зачем-то замечает Гавриил. Вельзевул вздыхает.       — Это тоже было очень давно. И уже не важно.       Он вздыхает. Истории, когда они делали что-то по-настоящему великое — в прошлом, шесть тысяч лет назад, если вообще не были придуманы людьми, красивые легенды, искушающие слабые умы…       Гавриил обнимает Вельзевул свободной рукой и прикрывает глаза. Скоро наступит завтра.