Листопад

      Вельзевул уже научилась узнавать этот взгляд. Тот самый взгляд, когда люди смотрели на них и думали, что они другие. Раньше она не обращала на него особого внимания, не собираясь оставаться с этими людьми, Анафема и Ньют же были их соседями — они встречаются в третий раз и едут на пикник, продолжая знакомство, узнавая друг друга лучше.       Прямо сейчас этот взгляд кажется Вельзевул тяжёлым, когда она не до конца понимает, что происходит между ней и Гавриилом: что-то чарующее и притягательное и вместе с тем колко-болезненно, словно Суть разрывается. Она вздыхает, отворачиваясь от Ньюта и его оборванного вопроса по поводу их одежды, и рассматривает пейзажи за окном машины.       Они едут за город, и здесь кажется, что людей вообще не существует: вокруг чистое небо, ровный покров цветущей зелени, слегка движимой ветром, кусты и деревья, неопрятные, дикие, свободные, и вдали — горы и холмы. И где-то ещё дальше, она знает, океан, словно край мира.       Вероятно, Ньют, да и Анафема могли бы напрямую спросить обо всём, что они хотели знать, а не прятаться за взглядом, пытаясь сделать вид, что всё так, как и должно быть — словно они на треклятых Небесах. Вельзевул и Гавриил едва ли вспоминают о существовании своих телефонов, когда люди с ними почти не расстаются; у них нет историй о колледже или родителях, о друзьях, что остались в Эдинбурге — потому что у них вообще нет друзей, и о многих привычных людям вещах — например, сменить брюки с рубашкой на что-то другое для пикника — они даже не задумываются. Вельзевул чувствует себя… ребёнком.       Ева, сидя в специальном кресле, постоянно что-то говорит — буквально обо всём, что увидит в окне или что взбредёт в её голову. Ньют с Анафемой попеременно объясняют ей очевидные вещи, даже если она не спрашивает о них, а что-то она повторяет сама. Горы маленькие, потому что далёкие — а солнце на самом деле большое, больше гор; ручку двери трогать нельзя, иначе выпадешь и будет больно; корова мычит и даёт молоко, а из молока готовят кашу — Ева кашу не любит и корова ей тоже перестаёт нравиться. Спустя полчаса Вельзевул начинает сносно понимать её лепет, в котором не достаёт то звуков, то целых слогов или слов. Дети ничего не знают об этом мире — у них есть только душа и жажда жизни; у Вельзевул, кажется, есть так много, что она скопила за шесть тысяч лет, и вместе с тем — ничего.       Анафема ненавязчиво рассуждает о пользе машин, и всё познание людских привычек разбивается лишь об одно: Вельзевул и Гавриил не люди.       Гавриил говорит «они устают», а не «мы». Людям вообще не нужна констатация этого факта. Вельзевул усмехается и ловит очередной странный взгляд Ньюта. Странный и… почти понимающий. Как будто он с Анафемой знает больше, чем положено, и знает, что о таком не говорят вслух, но сдержаться не может. Вельзевул это не волнует, но ей становится любопытно, как далеко это может зайти.       Они сворачивают с основной дороги и какое-то время едут по ухабам, машина подпрыгивает и кренится, Ева заливисто смеётся, а Гавриил вздыхает, вспоминая аттракционы. Но в конце их ждёт миловидная полянка среди ярко-алых цветов, окружённая простором, изредка прореженным кустами и деревьями.       Плед они расстилают в кругу молодых дубков, отбрасывающих тень. Ева откуда-то достаёт мяч и просит сыграть — и они играют в свинку-в-середине и, очевидно, что Ева, бегающая за мечом, который остальные, вставшие в круг, перебрасывают между собой, является свинкой. Это забавно, но не совсем честно — никаких усилий не стоит бросить мяч так, чтобы малышка до него не дотянулась, но очень скоро Ньют упускает мяч и сам становится свинкой. Это ещё смешнее. Только Вельзевул не думает, что это продлится долго: Ева не ловит свой первый же мяч, падает сама на коленки, пытаясь догнать его, катящейся ровно Ньюту в руки — и успевает. Ньют подаётся специально и… это умиляет.       Быть снисходительным к детям — негласное правило.       Вельзевул совсем не коварна, но теперь ей интересно посмотреть, что будет делать Гавриил, оказавшись в центре круга. Следующей там снова оказывается Ева, но потом Вельзевул старается кинуть ему мяч так, чтобы он не поймал — и не станет же он спорить с ребёнком?       Когда Ева с довольным визгом «пааа-мала», выхватывает мяч чуть ли не из рук растерявшегося Гавриила, он одаривает Вельзевул строгим взглядом, видно, разгадав её уловку. Она смеётся ему и с особой старательностью ловит мяч, неуклюже прилетевший от Евы. Только шутка выходит боком — Гавриил с лёгкостью перехватывает её мяч, подпрыгнув, и, потому как нельзя понять, кому он предназначался, Вельзевул сама встаёт в центр.       — Жулик, — тычет она его в плечо, проходя мимо, и Гавриил толкает её тоже.       — Ты первая начала.       Он не скрывает усмешки, и Вельзевул не собирается сдаваться. Она не может соревноваться с Евой, Анафема не допускает ошибок, Ньют почему-то старается не подходить к ней слишком близко — и необходимость тянуться за тем, что ей нужно, оставляет внутри слой колючек. Лишь беззлобный смех остальных позволяет его не замечать и действительно наслаждаться происходящим.       Скрытая борьба с Гавриилом заканчивается прямым столкновением. Они оба бросаются за мечом, и Вельзевул врезается в его грудь, ударяется макушкой о подбородок, когда он заваливается на неё, и они падают в траву, упустив цель. На долгие мгновения Вельзевул оглушена тупой болью и тяжестью Гавриила на своём теле, впервые осознав, насколько он больше неё.       Слепящее солнце заслоняет взволнованная голова Анафемы.       — Вы в порядке?       — Ага…       — Надо поетить, поетить, мам! — лопочет где-то над ухом Ева. — Пасты-й, где пасты-й?       Вельзевул сокрушённо стонет, вставая и потирая голову. Не то чтобы ей было так сильно больно. Гавриил выглядит смущённым, но на его губах робкая улыбка.       — Объявляю ничью, — говорит Ньют. — Пошли есть.       — Пасты-й! — продолжает суетиться Ева, уже держа в руках какую-то коробочку. — Надо п-ик-еить пасты-й, чтобы не бое-о.       Анафема разводит руками, смотря извиняющиеся, и Вельзевул на лоб наклеивают пластырь. Приходится заверить Еву, что теперь у неё точно ничего не болит.       Ещё посмеиваясь, они раскладывают на пледе картонную посуду и еду: кексы, сэндвичи, печенье, фрукты, из свежих овощей они готовят салат.       Вельзевул настояла, что съестное она принесёт сама, и Гавриил, улыбаясь, не стал рассказывать, что восхитительно готовить она научилась лишь вчера. Она сама не удивлялась, что всё вышло не просто съедобным, но и вкусным, хотя не понаслышке знает, сколько времени уходит на то, чтобы научиться чему-то. Она потратила десятки лет, чтобы научиться управлять Адом, и тысячелетия, чтобы научиться быть самой собой. Готовка походит на то, что она всегда знала.       — Знаешь, мне не нравится проект здорового питания, мне нравится твоя выпечка, — говорит Гавриил. Ева лишь иногда подбегает, чтобы укусить чего-нибудь у Анафемы, и продолжить веселиться. Тень под деревом становится всё меньше.       — Правда, очень вкусно, — подтверждает Ньют, поправляя очки тыльной стороной ладони. — Ты где-то училась?       — Нет, это… моё призвание.       — Знаешь, тебе стоит попробовать заработать на этом, — предлагает Анафема. — Бизнес, конечно, дело не простое, но за хорошие деньги можно нанять хороших людей, сделать рекламу…       Вельзевул вздрагивает от мысли, что ей снова придётся заниматься чем-то подобным.       — Нет-нет-нет, я уже наработалась, с меня хватит, — отмахивается она. — Бессрочный отпуск, как это… пенсия, вот.       Анафема фыркает:       — Ты слишком хорошо выглядишь для пенсионного возраста.       На это Вельзевул ничего сказать не может; она смотрит на Гавриила и по его взгляду понимает, что он пытается представить, как они должны были выглядеть на своей реальный возраст — и становится смешно. В том нелепом вязаном жилете и плаще, что ему дал Азирафаэль, Гавриил выглядел по-человечески старым.       Они смеются. Ньют мечтает о том, чем займётся на пенсии — Вельзевул плохо его понимает.       — Тебе всего двадцать семь, — тычет его в плечо Анафема с лёгкой улыбкой, — вся жизнь впереди. Ты можешь делать это и сейчас.       — Сейчас я сижу на пикнике с моей семьёй и друзьями.       — Ах, так это мы мешаем тебе?       — Я этого не говорил, милая, — тихо возражает Ньют, и на его губах тоже появляется улыбка, мигом успокаивающая Анафему. — Я делаю то, что хочу, ну, по мере возможностей, работа съедает много времени…       Анафема улыбается шире и касается губами щеки Ньюта. Он поворачивается и сам касается губами уже её губ. И… Вельзевул странно на это смотреть. Она была так далека от занятий второго круга, из-за которых было столько возни и головной боли, от этих формальностей, подтверждающих, что двое — муж и жена. Она не понимает, зачем Анафема и Ньют делают это сейчас, если они уже сказали об этом, если у них уже есть ребёнок, но что-то в их действиях, во взглядах, обращённых друг другу, и нежных улыбках, заставляет Вельзевул подумать, что поцелуй — не формальность и не доказательство. Что-то другое…       Гавриил смотрит вдаль, и меж его бровей пролегла глубокая складка.       Размышления прерывает окрик Анафемы. Она подзывает Еву, которая опять сняла панамку.       — Солнце сейчас злое, — объясняет она, — настучит тебе по голове и пластырь не поможет.       Ева кивает, отводя взгляд, и Вельзевул видит, что её внимание далеко от наставлений.       — В давние времена, в самый разгар дня на поле приходила женщина, — тягучим голосом начинает рассказывать она, сама не зная зачем. — Она была соткана из света и огня, и люди прозвали её полуденницой. Она охраняла поля добрых людей от чужаков, грела землю, чтобы даже по ночам колосья не мёрзли, и золотила зёрнышки, из которых пекли хлеб. Однако горе было тому, кто встретится с ней в поле…       — Воу, — тихо выдыхает Ньют. — Никогда не слышал эту легенду.       Вельзевул пожимает плечами. Она сама не слишком сведуща в людских выдумках, но возглавляя чин Ложных богов знала многое. Раньше только её волновали лишь отчёты, теперь же старые истории звучат как что-то интересное — если правильно их рассказать.       Ева поправляет панамку и задумчиво оглядывается на поле.       — А сюда она п-идёт? — спрашивает, повернувшись к Вельзевул.       — Кто знает, — пожимает она плечами и загадочно улыбаясь. — Подари ей цветок, если встретишь, только шапку не снимай.       Ева хлопает в ладоши, кивнув, и убегает, видимо, собирать цветы. Вельзевул замечает, что Гавриил смотрит на неё — всё это время смотрел, глубоко и не то серьёзно, не то строго, но под его взглядом она снова чувствует жужжащий рой.       Ей становится тревожно: что, если огонь внутри неё — это огонь желания?