Остыло...

Дум. Дум. Дум.       Волков знал, что тот слышит звук шагов по бетонной лестнице. И понимает, кто идет. В большом старом доме из живых только двое. Невольный тюремщик и его жертва.       Еще пять ступеней до тяжелой железной двери. Может он уже прислонился, слушает с той стороны. Руки нервно сжимают поднос с водой и едой.       Здесь тепло. Он не позволил бы, чтобы Серёжа простудился. Олег вообще не хотел позволять случаться всему, что сейчас происходило, но боль от недавно полученных шрамов напоминала об осторожности. И делала жестоким.       Поднять задвижку металлической шторки. Поставить поднос. И... уйти? Сложно, как будто приковали к полу. Волков замер буквально на секунду, чувствуя всю ту же тупую боль в груди.       — Олег, — тут же доносится из-за двери нервный, дёрганный голос Разумовского. — Ты же слышишь меня, ну хоть раз скажи мне что-нибудь в ответ. Скажи мне. Хоть слово. Хоть одно. Ну почему ты молчишь, это же ты... это ты, волче...       Серёжа сидит прямо напротив двери, прижавшись спиной к стене и каждый раз пытается начать этот диалог, но в ответ Волков молчит, сжав зубы.       Это всегда как пытка — стоять и молчать, ловить в каждом чужом слове собственное болезненное сомнение. Кто сейчас с ним говорит - монстр, убивший без жалости, заманивающий, чтобы закончить начатое, или старый друг, растерянный и напуганный? Кого он держит за железной дверью, кто из нее выйдет в конце?       — Молчишь... я понял, — Серёжа тут же подскочил с места, стал судорожно бродить по комнате туда-сюда, словно пытаясь сбежать от чего-то, — это мне мерещится. Ты в моей голове. Я тебя выдумал. Ты такая же чушь, как он! Как птица!       Дыхание перехватило... Олег хрипло втянул воздух, не в силах задышать снова, будто ударили под дых со всей силы, и так и оставили. Пальцы невольно потянулись к ручке двери, но Волков в последний момент отдёрнул их, как будто та раскалена.       Его голос, все те же нотки, интонации, эмоции. Перед зажмуренными до искр глазами встаёт родной образ: без пистолета, без той жуткой улыбки-оскала. Его Сережа, очень напуганный, знакомый, которому сейчас тоже больно и страшно. А Волков здесь, за дверью. Сам же ее и держит, сам запирает. Не может помочь.       — За что мне это, за что!? — крик вернул Волкова в реальность. Разумовский упал на колени, хватаясь за голову от безысходности. — Сперва этот Рубинштейн, потом эти сектанты, теперь это!       Стук. Стук. Стук.       Давно сбитые костяшки даже не ощущают холода металла. Но звук разносится эхом от стен, мячиком вверх и по лестнице, выше.       Олег сел на корточки у двери, прислонившись затылком. Хотелось закурить, но всё осталось где-то в доме...       — Серёж? — голос хрипел даже больше обычного, как наждачка. Может он сейчас вообще испугается, не узнает. Может Волков сделал только хуже?       — Не издевайся! Не мучай! Пожалуйста, если это опять пытки... Замолчи, если это не ты, Волков, — он с колен свалился на бок, скрутившись комочком. Попытки спрятаться от мыслей, кажется, делали только хуже.       — Лисёнок, — губы произнесли быстрее мысли. И Олег снова замер, превратившись в статую на холодном полу. Будто стоял под дулом пистолета у виска, но никто не командовал огонь.       — Зачем ты запер меня здесь? — так слабо и тихо спросил Сережа, словно его убьют за слова прямо сейчас. — Выпусти, Волче...       Вот и оно. Олег мотает головой, пытаясь упорядочить разбежавшиеся мысли: с кем он сейчас говорит? Это Сережа просит выпустить его, или тот, другой, что смеялся и нажимал курок?       — Не могу.       — Почему? — ещё тише спросил он, сильнее скручиваясь в клубочек. — Волч, мы же друзья... мы же даже больше чем друзья...       — А это ты? — выдохнул он, прижимая к груди колени и стукаясь головой об дверь. — Я ведь даже не знаю, а есть ли смысл тебе помогать? Или как только открою дверь, ты меня добьёшь?       — А кто, если не я, Олег? — Серёжа аккуратно поднялся на ноги, подошёл ближе к двери и говорил в ещё открытый заслон. -- Выпусти меня, мы сможем поговорить с тобой нормально, как обычные люди.       Олег зажал уши, не в силах терпеть прошивающую как иглы боль. Голова разрывалась. Чтобы не заорать во весь голос, он закусил ребро ладони. Тут же по запястью потекло теплое и красное.       — Серый, я тебе не верю, — глухо, не своим голосом ответил Волков, и резко встал. Не оборачиваясь, побежал вверх по ступеням, прочь от родного голоса, от которого хочется плакать, от железной двери.       На воздух.