Остыло...

      За несколько дней листы, что принёс Олег, были изрисованы, а карандаши сточены, насколько это вообще было возможно. Пейзажи свободы, портреты самого Серёжи, Олега по памяти в конце концов. Разумовский изобразил даже ворону Марго, словно так прощаясь с любимым питомцем.       Привычный топот ботинок заставил отвлечься от рисования на последнем чистом листе. Серёжа тут же подбежал к двери и, стоило железной шторке открыться, поблагодарил.       — Спасибо, Олеж...       — Было бы за что, — отмахнулся тот, ставя поднос. — Как ты себя чувствуешь, Серёж?       А в ответ тишина. Серёжа непривычно испугался отвечать. Вернее... вернее не знал, чего же вообще отвечать. Он не понимал, что чувствует, уже давно. Ещё с первого же дня. Стоит ему остаться наедине, как появляется он... или она...       — Что вообще происходит? Я не понимаю. То ты словно с цепи срываешься, бьёшь кулаками по железной двери, то свернувшись комочком, хнычешь. Что с тобой, Серёжа?       — Я... не знаю... тяжело объяснить, понимаешь. Трудно. Док говорил, что это подвид какого-то расстройства, но оно какое-то не такое. Не то, неправильное. Я не знаю, как тебе это донести, чтобы ты понял, о чём я вообще говорю, потому что даже сам не особо осознаю.       — Док... ты имеешь в виду того, в очках... Рубинштейн? — Олег оперся о дверь с той стороны, подперев подбородок рукой и задумался. — Я нашел у тебя листок с названием препарата. Того, который ты пил в Венеции. Если я его достану, поможет? — Волков пытался выжать максимум из общения с пока еще адекватным другом.       — Таблетки помогали, очень. Я мог хоть как-то влиять на него, уничтожать. Второго себя. Того, из-за которого всё произошло. И сад грешников, и терракты, и... — он осекся, напоминать игру не хотелось. — Я называю его птица.       — Тот воображаемый друг, которого ты рисовал в тетрадях в детстве? — откуда-то выплыло воспоминание, как рыжий рассказывал о своем незримом защитнике, который потом стал обижать его самого. Олег поежился. — Значит достану. Ты только потерпи еще немного, и... — запнувшись, — прости за то, что держу здесь. Мне правда не хочется, чтобы все было так, этот подвал и остальное. Но как по другому обезопасить обоих - не знаю.       — Когда по новостям сказали, что тебя не стало, он заменил мне тебя. Я жил с мыслью, что ты живой, потому что он так твердил. Ему так было проще манипулировать. А потом ты снова подал признаки жизни. Что ты жив. И тогда я стал понимать, что происходит. Только тогда... но было слишком поздно, — Серёжа сел на пол в окружении разбросанных, написанных им же картин.       Олег краем глаза смотрел на это через щель, а потом постучал пальцем по её краю, привлекая внимание.       — Серёж... можешь подойти? — тихо, неловко протянул он, но Разумовский его прекрасно услышал.       — Зачем? Ты не зайдешь, я знаю, привык. А я для тебя слишком опасен, — он медленно поднялся, но подходить не торопился.       — Ты говорил, что боишься, будто я не настоящий, — Он протянул в щель руку, приглашающе открытой ладонью. Только надеялся, что тремор после ранений не так заметен.       — И ты не боишься? — Серёжа сам боялся больше. Что сорвётся, навредит, снова потеряет контроль над ситуацией и всё, конец.       — Нет, — спокойно ответил Волков, пытаясь в эти три буквы вместить всё то, что нельзя было так просто высказать.       Что никогда не боялся друга, не мог бояться его, даже с ошейником-взрывчаткой на шее. Он мог опасаться, переживать, сочувствовать и даже ненавидеть. Но что-то внутри, зародившееся в их совместном детстве, когда он в первый раз увидел грустного, рыжего мальчишку с порванным альбомом, и без раздумий вступился за него; в юности, с приключениями, разговорами на двоих под звездами, и даже после, когда он возвращался не в пустую квартиру после тяжелого контракта...       Было сложно назвать это "что-то", оно было такой силы, что заглушало и страх, и ненависть, оставляя только волчью преданность, желание принять и понять. Всего Серёжу, целиком, даже его тёмную часть.       Олег не отвернулся после Игры. И не собирался никогда, коря себя за все те годы, что оставлял его в одиночестве.       — Не боюсь, лисёнок. Иди ко мне...       — Волче...       Ждать чего-то более Серёжа не мог. Не хотел. Тут же рванул к двери, крепче взялся за его ладонь и... притих. Такая тишина внезапно стала оглушающей. Тяжёлой. Хуже любой пытки.       Раз... два... третья капля слёз упала на ладонь Волкова.       — Олеж, это ты... живой, настоящий, не выдуманный...       Олежа выдохнул, мягко поглаживая щеку большим пальцем, не обращая внимание на неудобство. Хотелось увидеть его глаза, расцеловать все веснушки на носу, обнять по настоящему, но их всё ещё разделяла железная дверь. Стена недоверия и боль прошлого.       Но, кажется, с этой двери упали первые петли.