Букет розовых камелий

Солнечные лучи только пробиваются сквозь горизонт, нежно падая на неуложенные кудри. Дазай стоит недалеко от своей двери комнаты общежития, опираясь руками о балюстраду. Снова не спавши всю ночь, без успеха проворочавшись на футоне до утра. В голове пустота, но она не приносит ни капли удовлетворения. Наоборот, только давит на виски, от чего Осаму и вышел подышать воздухом. Лучше бы этот самый воздух был отравлен, честное слово. — Доброе утро, Дазай-кун, — раздаётся из-за спины спокойным и мелодичным голосом. Немного сонным, что улавливается только его обширным опытом в распознавании чужих эмоций. Дазай искренне терпеть не может, когда Достоевский подкрадывается к нему сзади. Не потому, что он чаще всего умудряется каким-то образом это упустить. Будто с Фёдором его навыки перестают быть полезными даже в нынешних обстоятельствах. Совсем не поэтому, а из-за того, что каждый раз Дазай при повороте ожидает увидеть тёмный взор с длиннющим пальто и противной ухмылкой. Осаму подсознанием и внутренними порывами к прошлому ожидает увидеть Достоевского, а не эту его копию. Поворачиваясь, он автоматически меняет выражение лица на более живое, дабы не коситься на и так безобидного Фёдора своим апатичным взглядом полутрупа. Расплывается в слабой, приветливой улыбке и кивает в ответ. — И тебе, Фёдор, — тон у него довольно расслабленный, спокойный даже. — Я догадывался, что ты не спишь, вот и решил зайти, — Фёдор звучит так невыносимо мирно. Он медленно подходит к Дазаю, но сам о грязную балюстраду решает не облокачивается. Только встал рядом, также ловя на себе утренние солнечные лучи. Дазаю хочется лишний раз усмехнуться от его слов, ну, а как же. Конечно догадывался, всё-таки потихоньку развивает в себе умения рассуждать заново. Гляди через пару месяцев и совсем начнёт системы охраны взламывать, да людей этим пугать. Хотелось бы, честно говоря. — Выспался уже, — врёт больше автоматически, не задумываясь о том, как он выглядит. Не то, чтобы он сильно похож на человека с достаточным количеством часов сна для функционирования. Выдаёт это уже более эмоциональным тоном, фальшиво-бодро поворачиваясь, смотря на изящный профиль Достоевского. Дазаю очень не нравится нынешняя цветовая гамма в гардеробе Фёдора, подобные тона ему не к лицу. Раньше он об этом не задумывался, но теперь, находясь рядом с Достоевским каждый Божий день, приходится. Этот тёмно-зелёный свитер с высоким горлом Осаму порядком надоел. Даже интересно, чем нужно было руководствоваться, чтобы из всех возможных цветов выбрать именно этот? На его галстук насмотрелся, что ли, и решил прикупить вещи в подобных оттенках? Иной раз хочется насильно переодеть Фёдора в могильно-белое, дабы глаза так не царапало. Ну никуда не годится. И так раньше на безобразие похож был, но хоть правильно, по-своему, а тут и уникальность утратил, и последнее чувство стиля стёрлось вместе с памятью. — Выспался, значит, — Фёдор отвечает весьма задумчиво, смотря лиловыми глазами куда-то вперед.— Что же, я тоже. Дазай не уверен (хотя, ему подобное не свойственно), правда ли Достоевский поверил ему. А может, только вежливо сделал вид, не желая лезть в душу. Склоняется больше к 1-му варианту, а это слегка колет внутри. Опять же, всё из-за контраста с прошлым. Раньше Достоевский бы обязательно всё осознал, даже не говоря, просто бы посмотрел разок. В настоящем же, ничего не ясно, хоть кричи «Вот он я, полу-мёртвый, ну пойми же ты!», да только не в его это стиле. — Красиво, — внезапно тихим голосом произносит Фёдор, всё так же не поворачиваясь на Дазая. — Смиренно так. Интересно, в месте, где я родился, тоже было так красиво? — Не знаю, — Осаму теперь полностью скрещивает руки, опираясь на них, сгорбившись. Голос у него без притворства, такой же тихий и задумчивый, как у Достоевского. — Ты не рассказывал. Будь на его месте все остальные, то неизвестно ответили бы они тем же или же придумали новую общую деталь к истории Фёдора. Но Дазай заниматься подобным не намерен, ему от этого пользы никакой нет. Лучше напрямую будет делиться своим незнанием, чем повышать весь этот градус безумия. — Я хоть что-нибудь тебе рассказывал? — Достоевский даже усмехается, тихо и с иронией. Знал бы, сколько на самом деле было неизвестно о нём, то удивился. — Ты не очень любил делиться своим прошлым, — тоже не сдерживает усмешку, только в его есть скрытая от других горечь. Дазаю всегда хотелось знать, как раньше жил его главный враг, какой жизненный путь привёл к такому. Но вот есть проблема, узнать он уже не сможет. Сигма в этом плане оказался бесполезным, как бы сильно не хотелось так думать. Винить его язык не поворачивается, и так действовал на пределе своих возможностей. Дазай в какой-то мере гордится им, насколько он вообще способен подобное чувствовать. Видимо, полученной информации было чересчур аномальное количество, Сигму и в чувство привести было тяжеловато. Не говоря уже о том, что он буквально не помнил ничего из узнанного. После присоединения Фёдора к Агентству, никого и не волновало, что там было раньше. Раскапывать забытое Сигмой стало бесполезной задачей, ибо душа Достоевского больше не имела значения. Интереса она ни у кого не вызывала, да и Дазай уверен, что половина его коллег вообще сомневается в её существовании. А вот ему самому как раз интересно. До сих пор. — Значит, не слишком уж приятным оно было, — Фёдор слегка пожимает плечами после своих слов. Надеется, что однажды найдет какую-то каплю информации, но пока ничего. Дазай не отвечает, только глядит вперёд перед собой, даже не морщась от лучей солнца. Рядом с Достоевским привычная душевная пустота от «просто потому, что» сменилась другим. Фёдор бессовестно украл стандартное желание не дышать и утопиться, подставляя вместо этого своё имя. — Хочешь пройтись? — произносит это тихо, поглядывая на Осаму боковым зрением. С желанием поскорее скрыться от лишних глаз, пока их коллеги не проснулись. Вслух Фёдор этого не говорит, но ему также более комфортно с Дазаем, нежели с остальными из Агентства. И вот этот остаток воспоминаний в виде имени тут не причём. Рядом с этим непонятным человеком в бинтах чувствуется нечто родное, знакомое. Достоевский не смог понять почему, но он фибрами души улавливает их особую связь друг с другом. Все коллеги в Агентстве имеют довольно простой для распознавания характер и манеру поведения. Каждого из них Фёдор может описать несколькими словами, составив определения на основе наблюдений из последнего месяца. Пусть он и потерял память, однако, не потерял способность рассуждать и подмечать детали. Являясь практически никем, открывается удобная возможность узнать про остальных со стороны, тихо записывая в голове детали. Гораздо быстрее и эффективнее, чем ежедневно заводить разговор, медленно раскрываясь друг другу. Тем более, взамен ему предложить нечего, Фёдор почти ничего о себе самом не знает, и получится диалог в одну сторону. Достоевский способен рассказать о внутреннем мире каждого из своих коллег, но только не Дазая Осаму. Он единственный кто никак не поддаётся точному описанию, прячется под невидимым щитом от окружающих. Тот образ, что выставляется напоказ, не кажется ему настоящим, это бестолковое и беззаботное поведение ощущается неправильно. Но никто вокруг не говорит ничего, может из-за привычки, а может из-за незнания и веры, что подобное является искренним. Хотя, неужели правда можно допускать мысль, что Дазай на самом деле подобный безалаберный человек? Эдакий всеобщий шут, главная задача которого — это развлекать и доставлять окружающим головную боль. Это описание не подходит, оно составлено только на том, что Осаму позволяет видеть остальным. Но Достоевский уверен, что за паяцем запрятано не просто большее, там сокрыто абсолютно противоположное. Ему не хватает знаний и умений для понимания, однако, Фёдор очень хочет узнать правду. Он доверяет своему чутью, поэтому будет дальше пытаться разглядывать, если ему разрешат. Дазай молча разрешает в меру своих возможностей, ожидая, что таким образом в голове Достоевского что-то щёлкнет для разблокировки воспоминаний. — Пошли, — Осаму убирает руки в карман бежевого пальто, наконец-то отставая от балюстрады. Оба спускаются по грязной лестнице общежития молча, пока Фёдор в скромном жесте держит руки в замке за спиной. Смотрит он тоже под себя пока идёт, определенно о чём-то рассуждая в своей голове. Ничего не поймешь, что там творится в разуме практически пустого человека. Это гораздо тяжелее, нежели раскусить каждую припрятанную эмоцию и мысль других коллег. Хотя, Достоевского и коллегой то язык назвать не поворачивается, он скорее живое воплощение его проигрыша. Направление выбирается само по себе, никто даже не обговаривает. Людей на улицах Йокогамы сейчас поменьше, раннее утро даёт о себе знать, а поэтому куда не пойди — везде будет неплохо. Дазай всё так же держит руки в карманах пальто, пока медленно и расслабленно шагает, смотря по сторонам. Изредка поглядывает боковым зрением на силуэт Достоевского рядом с собой. От их прошлых взаимодействий есть таки одна особенность, чудом сохранившаяся до сегодняшнего дня. Двоим не обязательно постоянно вести диалог для поддержания нужной атмосферы. Можно молчать хоть несколько часов подряд, но от этого не станет ни хуже, ни лучше. Все эмоциональные порывы, что Дазай успел прочувствовать от всей ситуации, застыли приблизительно на том же месте. Исключением из этого были только вспышки удивления и непонятной горечи, которые Осаму ощутил после того, как своими глазами увидел результаты его плана. Их он мгновенно подавил, чтобы не дать этим бесполезным чувствам разрастись и повлиять на существование. Не вписывался в его расчёты столь несвойственный растрат жизненных сил. Дазай снова вдыхает утренний воздух, пока рядом с ним всматриваются в окрестности с задумчивым взглядом. Нет, всё-таки лучше если бы воздух был отравлен.

-

—… стремление к власти выражено крайне отчётливо. Но разве за гневом всегда стоит это самое стремление? — Достоевский глядит на своего собеседника, желая услышать ответ. Сам же Дазай только подкладывает кулак под щеку и опирается локтем о стол, делая ход не смотря на шахматную доску. Ему тут устроили уже довольно длинный диалог на тему гнева и вспыльчивости. Забавная тема, ибо с живым воплощением второго он буквально жил. Книгу, с которой весь текст и взят, Дазай узнал еще полчаса назад, но виду не подал. Не очень-то ему и нравилась всегда литература по психологии, он предпочитал черпать знания из собственного опыта. Никакие книжки тебе не помогут, когда перед тобой стоит задача выучить человека напротив за короткий срок. Последнее, о чём будешь думать в этот момент — это текст написанный рукой непонятно кого. — Я бы не сказал, — Осаму тоже смотрит на собеседника, замечая, как у того на долю секунды нахмурились брови, едва заметно. Задумался. Достоевский смотрит вниз на доску и решает сделать ход прежде, чем продолжить говорить. Не умеет он делать это всё одновременно, до сих пор только учиться в эти дурацкие шахматы играть. Двигает пешку на Е5, от чего вызывает у Дазая разочарованный вздох где-то в подсознании. Как предсказуемо. — А как бы сказал? — Фёдор прикладывает большой палец ко рту, когда спрашивает, но пока кожу не кусает. Что за человек такой, память потерял, способность тоже, переоделся, по сути родился заново, а всё равно пальцы в рот сует. — Не обобщал весь человеческий гнев в одно целое, — Осаму даже бровью не ведёт, когда делает ход. — Если использовать его в качестве инструмента для достижения цели, то стремление к власти может подойти. Но рассматривая его в качестве проявления накопленного негатива, оно уже абсолютно другое. — И то верно, — Достоевский смотрит вбок, будучи довольным ответом. Именно поэтому Дазай его любимый собеседник на данный момент. На шахматную доску смотрят добрую минуту, прежде чем прикрыть глаза и вздохнуть. Достоевский выпрямляется и решает пока подождать с игрой. Как-то подустал он от этих полей и фигур, нужно хоть со стола встать. Фёдор идёт к своему небольшому подобию кухни в комнате общежития, спрашивая по пути: — Будешь чай? — Можно, — Дазай складывает руки на столе и прячет в них лицо, мысленно приговаривая, что его можно заодно и отравить. Федор ставит чайник закипать и после достаёт две кружки, по сути практически единственная посуда здесь. Это весьма забавно, но у Дазая даже есть собственная кружка, ибо времени он тут проводит достаточно. Дешевая, с надписью «Жизнь — это кусок пирога», купленная в случайном магазине. Осаму внутренне усмехнулся, когда впервые её увидел, от иронии написанного. Ему вот нисколько не подходит сравнение жизни с куском чего-то сладкого. Зато, кружка своя, Дазай единственный у кого она тут есть, больше никого Достоевский в свою комнату не пускает. Это прекрасно показывает степень их близости друг к другу, если подобным словом можно обозначить их взаимоотношения. Чая на выбор тут даже два: обыкновенный чёрный и какая-то муть, то ли с жасмином, то ли с розой. Дазай попробовал вот это цветочное нечто изначально из интереса, мысленно плевался от него после каждого глотка, а потом сказал Фёдору в следующий раз заварить ему чёрный. Этот переродившийся идиот из вредности снова заварил ту самую мерзость после того, как ему не понравился ход Дазая в шахматах. Это даже напомнило Дазаю какую-то из черт прежнего Достоевского, поэтому он сильно и не выделывался. Потом ко вкусу привык, что неудивительно. Теперь его даже не спрашивают, просто молча заваривают цветочный чай с двумя щедрыми ложками сахара. Благо, второе Фёдор запомнил ещё после первого раза, иначе Осаму бы точно ударился головой об стол. Когда две чашки были поставлены около шахматной доски, Достоевский снова вернул своё внимание на неё. Между прочим, Дазай его не слишком щадит, выигрывая раз за разом с абсолютно невозмутимым лицом. Самому Фёдору требуется гораздо больше усилий и времени на каждый ход и анализирование доски. Он смотрит на неё какое-то время, продумывая все варианты событий, а после просто мягко усмехается и поднимает глаза на Осаму. — Мне есть смысл продолжать? — спрашивает с улыбкой, пока подпирает одну щёку ладонью. — Не думаю, — Дазай тоже усмехается и отводит взгляд куда-то вправо. Долго же Достоевский думал, пока не понял, что выиграть у него уже не получится. — Ты меня раздражаешь, — Фёдор закрывает глаза, пока говорит, а после тянется за кружкой на столе. Дазай в ответ только слегка посмеивается, ловя непонятное наслаждение от происходящего. Ему бессовестно врут, на самом деле также получая удовольствие от подобных посиделок. Напоминает давние игры в шахматы в заброшенных церквях и складах, которые они иногда устраивали в случайный день. До появления вот этой версии Достоевского, Осаму и не думал, что у него есть тяга к ностальгии. — Сыграем ещё? — лиловые глаза глядят с небольшим азартом, будто их обладатель не проиграл за всё время минимум 27 партий подряд. Разумеется, Дазай сыграет, если пробудит подобным образом проблески истинной души Фёдора. Тысячи раз сделает ход, лишь бы это сработало. Не сработает, но Осаму всё равно расставляет фигуры на свои места и слегка ухмыляется.

-

Дазай сидит на бетоне в районе порта с согнутой ногой, по большей части просто уставившись в воду с пустой головой. Нечего ему было делать сегодня вечером, а пропадать на работе за столом не хочется. Оттого и сидит на закате, игнорируя любые попытки с ним контактировать. Не то, чтобы их было сильно много, но звонка два за вечер он почувствовал в левом кармане. И чёрт с ним. Искать его — дело гиблое, все в Агентстве давно уяснили и даже не пытаются. Попробуй он вновь серьёзно повеситься в своей комнате (удачно повеситься, а не поболтаться в петле без результата), то тело найдут дня через 4, а то и больше. Это исключительно его рук дело, годы шутовского поведения и показушных попыток сделали своё. Осаму устраивает, ему так гораздо удобнее. Чем меньше люди лезут в его жизнь, а особенно голову, тем лучше. Из всех коллег он не игнорирует только одного, хотя, повторяясь, назвать его коллегой звучит как нечто оскорбительное. Ну какой из Достоевского коллега? Смехотворно. Не годен он для роли добряка, привычнее, когда про него думают немного иначе. Прибавляя к этому его нынешний облик, то Фёдор теперь вообще описанию не поддаётся, что-то есть и не более. — Неприятно оказываться в дураках, Дазай? — со спины раздаётся знакомый голос, противный, но очень близкий. Ах, разумеется, он ведь в районе порта. Весьма ожидаемо. — О чём ты? — Дазай приподнимает голову и прикрывает глаза, слегка улыбаясь. Они давно не виделись. Чуя какое-то время смотрел за сидящей фигурой на бетоне, мысленно размышляя стоит ли подойти и выдать своё присутствие. Он не ожидал увидеть здесь его просто проходя мимо. Судьба или издевательство. Дазай не так часто появляется в подобной местности, по большей части инстинктивно избегая порт. А тут, вон, расселся, молча прося вдарить по спине и отправить в воду. — Мне можешь не дурить мозги, — Чуя медленно подходит ближе, а после и вовсе садится рядом в ту же позу. Он настроен пока довольно спокойно, таким и останется, если Дазай не решит снова выпустить на волю все свои противные человеческие качества. — Чуя меня раскрыл спустя 7 лет, — Осаму фальшиво вздыхает и строит разочарованное лицо, но на самого Чую так и не смотрит. — Долго же до него доходит. — Пошёл ты, — отвечает больше на автомате, по привычке, усаживаясь удобнее и опираясь о ладонью о бетон. — Мой вопрос всё тот же. Дазай даже слегка усмехается. Если и есть человек, с которым он может поговорить по-настоящему, то вот он. Раздражающий, в идиотской шляпе, вспыльчивый, но самый живой из всех, кого Дазай встречал. Партнёр. Чуя так и не смог полностью понять весь хаос в голове Дазая, но понял его на эмоциональном уровне и заработал абсолютное доверие, чего не сделал за жизнь ещё никто. Он в целом получился во всём первый, ни один человек ещё не сбивал Осаму настолько сильно. Чуя не вписывался ни в один из шаблонов в голове Дазая на тот момент. Слишком уж он был эмоциональный, особенный, такой… настоящий? Годами Осаму смотрел на окружающих как на мебель, но как только дело дошло до Чуи, у него, словно, второе дыхание открылось. Нет, он не утратил магическим образом желание повеситься, но ему в жизнь привнесли нечто новое. Это отображается и по сей день, ни с кем Дазая не ведёт себя так, как это происходит с Чуей. Он даже до сих пор называет его партнёром, напарником, а это о многом говорит. Между ними любви до гроба не было, разумеется, хотя пару моментов они успели пережить, вроде первого поцелуя из-за дурацкого спора. Прежде, чем Дазай с прощальным подарком пропал с радаров. Это вспоминать забавно, учитывая, что им было лет 16, когда впервые нелепо поцеловались. Крайне нелепо. Пришли за 7 лет к тому, что Чуя больше не метается в него столами каждую минуту, а может расслабленно сидеть рядом. Абсолютно спокойный. Всё ещё может врезать по затылку, конечно, если его раздражать, но без серьёзных намерений убить. Дазай, вроде как, даже может немного поговорить обо всём происходящем. — Быть дураком не в моём стиле, — Осаму слегка пожимает плечами. — С этим всегда ты прекрасно справлялся. Чуя немного усмехается. — Как будто я не знаю, чего ты тогда добивался, — также смотрит перед собой на воду с небольшой ухмылкой. — Притворяйся перед Агентством, а не передо мной. — Чуя такой проницательный, — тон у Дазая издевательский, когда он показушно вздыхает с закрытыми глазами. Его за это шлёпают по руке, которую Осаму держит на согнутом колене. Но без особых усилий, просто для того, чтобы было. — Опять бьют ни за что, — Дазай ещё немного корчит недовольное лицо, просто дабы побесить Чую рядом, а после меняет выражение на более расслабленное и наконец-то поворачивает голову направо. — Ты всё ещё должен мне за выстрел в плечо. Это было больно, вообще-то. — Могу повторить, интересует? — Чуя отвечает издевательским тоном в ответ на первое нытье Дазая. Говорить по-человечески всегда было не самой сильной их стороной, гораздо комфортнее оба себя ощущают всячески дразня друг-друга. Это были последние слова на данный момент, ибо Дазай снова отвернулся к воде, определенно о чём-то думая. Чуе не обязательно даже смотреть на его противную физиономию, чтобы понять, чем он на самом деле занят. Наверняка взвешивает все «за» и «против», размышляя стоит ли ему поделиться своими мыслями обо всём произошедшем за последнее время. Дазай всегда таким был, сколько они знакомы, именно Осаму всегда отличался дурацкой привычкой обдумывать любое человеческое взаимодействие между ними. Практически. От выпущенной издевательской шутки он и бровью не вёл, просто генерировал их, как идиотский конвейер. Но стоило делу дойти до чего-то серьёзного, как разум Дазая давал сбой, и ему приходилось обдумывать каждое своё сказанное слово. — Не вижу смысла обсуждать то, что и так понятно, — это всё, на что хватило Дазая в данный момент. Без особых возможностей для Чуи покопаться в его голове. Не то, чтобы сильно хотелось. — Даже не сомневался, — сам Чуя только усмехается, будто всё время только и ждал подобного ответа. Нисколько не удивительно видеть этого бинтованного придурка в привычном защитном механизме. — Но за плечо ты всё еще должен, — Дазай абсолютно уверен, что Чуя сейчас закатил глаза в душе. Было бы им по 15, возможно, Осаму даже насмешливо высунул бы язык, как любил делать в то время. — Терпеть тебя не могу, — голубые глаза раздраженно поглядывают вбок на Осаму, но лицом Чуя так и не поворачивается. — Я тебя тоже ненавижу, — Дазай косится на своего несносного напарника с абсолютно тем же выражением лица, тоже искоса. Несмотря на сказанные слова о ненависти, повторяющиеся уже 7-ой год, никто из них даже пальцем не пошевелил. Оба остались сидеть на холодном бетоне рядом, молча смотря на горизонт перед собой. Такая уж особенность у Чуи с Дазаем, вцепиться друг другу в глотки, а после молча сидеть рядом принося какой-то комфорт, о котором вслух никто не говорит. Дазай на долю секунды разрешает себе слегка улыбнуться, как всегда делал только с Чуей. Хотя бы что-то всегда остаётся прежним, сколько бы лет не прошло. У него было два человека, приносящих нечто особенное в жизнь. Одного он собственноручно превратил в невинного и светлого. Второй всё еще сидит рядом, а значит дышать пока ещё не совсем скучно.

-

— Я точно никак не ругался на родном языке? — Фёдор сидит за столом с прямой спиной, пока листает книгу просто так. — Ты что-то себе говорил под нос, иногда, но это было невозможно разобрать, — сам Дазай устроился на чужом футоне с закинутыми за голову руками. Почему-то Достоевский сегодня сильнее решил задуматься над тем, что совсем не помнит родного языка и разговаривает только на японском. Его это волновало ещё с того момента, как он понял, что имя его совсем на японское не похоже. Фёдор пусть ни с кем об этом ещё не говорил, до сегодняшнего дня, но сам думал постоянно. У него вообще многое не вяжется в собственной истории, он только память потерял, а не тупым стал. Достоевский не раз чувствовал что-то неладное в рассказах о его прошлом, в глазах своих коллег. Не считая Дазая, разумеется. Там прочувствовать ничего не получается. Фёдор ещё и заметил, что Осаму единственный ни слова не сказал о прошлом в каких-либо деталях. Каждый раз именно он отвечал максимально расплывчато, а то и вовсе заявлял «Не знаю», таким образом заканчивая разговор. Агентство все как один твердят, что до потери памяти мало о нём успели узнать. Сильно о себе Достоевский не рассказывал, да и работал он не так долго. Потерю памяти обосновали амнезией, полученной из-за травмы на одной из миссий. Это звучало довольно убедительно, до тех пор, пока Фёдор не стал сам вдаваться в подробности. Он даже раз разговаривал с Йосано, спрашивая не может ли ее способность вернуть ему память. Оказалось нет, не может. Это… крайне разочаровало. — Я не понимаю, — Фёдор прикладывает ладонь ко лбу, говоря довольно устало. Это даже заставляет Дазая перекатиться на живот, чтобы видеть лицо Достоевского. — Я не один раз читал про амнезию. Ни одну книгу даже прочитал. Однако, до сих пор не понимаю. — Чего именно? — Осаму подкладывает кулак под щёку, слегка приподнимая брови. Не сильно нравится ему этот разговор, если честно. — Должно же быть что-то, что заставит меня вспомнить хотя бы один момент из прошлого. Столько методов для этого есть. Какие-то кажутся дурацкими, вроде гипноза, но я пробовал даже это, Дазай, — произнося последние слова, Фёдор посмотрел прямо Осаму в глаза. Голос у него не такой смиренный, как обычно, более эмоциональный. Разбитый, что ужасно ему не идёт. Достоевский вдыхает, а после продолжает: — Ничего из этого не помогает. Ничего. Сколько бы я не пытался, я не могу вспомнить. Я даже до сих пор не уверен, что меня правда Фёдор Достоевский зовут. За столько времени я должен был увидеть хоть малейший отрывок из прошлого. Быть уверенным в чём-то. Но пока я уверен только в том, что ты Дазай Осаму, и мы были знакомы. Я ничего не помню, кроме твоего имени, — Фёдор всё так же смотрит в карие глаза, надеясь получить какой-либо ответ от единственного человека, которому он доверяет. — Почему? Дазай очень не хотел слышать этот вопрос сейчас. Он незаметно (и больше машинально) закусывал губу изнутри всё время, пока Достоевский говорил. Сам то Осаму чудесно понимает почему все старания не приносят никакого результата. И не удивлён, что Фёдор пробовал множество методов, включая даже гипноз. В прошлом от подобного он бы только ухмыльнулся, но теперь перед Дазаем сидит не какое-то Божественное оружие. Только человек, до конца уставший от всего происходящего, мечтающий понять кем он раньше был. Это всё дело рук Дазая, пусть и не полностью, а от этого легче вот никак не становится. В окно смыться, что ли? — Я не знаю, Фёдор, — Осаму прикрывает глаза и разрешает себе добавить ещё немного. — Есть вещи, которые даже я не способен понять. Это вызывает у Достоевского горькую усмешку. — Тогда, не способен никто, — Фёдор отворачивается в другую сторону после своих слов. Он считает Осаму действительно по-своему гениальным, не похожим ни на кого. Достойный ответ на совершенно любой вопрос Достоевский всегда получал только от него. С Ранпо не получится поговорить так, его мозг устроен иначе. Да, он умнее, нежели Дазай, никто не пытается это отрицать. Но мыслит он не так, как нужно Фёдору. Если уж и Осаму ничего ответить не смог, тогда дела обстоят ещё хуже, чем он предполагал. Разумеется, попытки восстановить память никто не бросит, но с каждой новой неделей надежды на успех становится меньше. Пусть Фёдор и не хочет показывать никому свои настоящие чувства, не желая быть грузом среди остальных. Только сегодня разрешил себе ненадолго высказать накопившееся, и то, исключительно Дазаю. Больше никому он не рассказать не сможет, больше никому не доверяет. Фёдор смотрит в окно с печальным видом, теперь уже молча, обдумывая всё произошедшее за последний месяц. Он не обращает внимания, что происходит вокруг него, да и не хочет. Не хватало его собеседнику ещё больше возиться с чужими проблемами. Достоевский как-нибудь справиться сам, придётся уж. Он не знает, что Дазай какое-то время изучает детально его фигуру. Смотрит сначала на домашнюю одежду, на этот огромный тёмно-коричневый свитер. После детально изучает позу, в которой Фёдор сидит, невольно пытаясь провести параллели с прошлым. И только потом вглядывается в печальные глаза. Такие пустые, но иногда наоборот, более человеческие, чем раньше. Вроде похожие, а вроде совсем другие. Ночью Дазай крутит деревянную палочку от еды в руке, а после ломает её напополам с мрачным взглядом.