на развалинах мира

Под ногами Утахиме колышется земля. Однако она знает, что это уже не так — пусть и не все органы чувств у неё сейчас вообще работают. Правую половину лица жжёт огнём. Глаз застилает кроваво-красное марево — Утахиме наконец-то может позволить себе прикрыть его: проклятие особого уровня рассеяно, успев оставить на её щеке широкий продольный порез; успев почти что убить её. Иори ведёт в сторону — марево постепенно перетекает в мозг, застилая собой любую попытку мыслить здраво. Да, она уничтожила проклятие. Да, она потеряла напарника. Его (имя сейчас не вспомнить) разорвало почти что пополам (Утахиме помнит только то, как легко отошло туловище от пояса; как лопнули под чудовищным напряжением кишки и внутренности) первое проклятие второго уровня, изгнать которое была их изначальная цель. Цель, сменившаяся попыткой выжить и победить. Под рукой, которой Утахиме упирается в бок, омерзительно влажно. Она почти впивается пальцами, сведёнными судорогой, в собственную плоть, удерживая ими расползающуюся в стороны рану. И она явно серьёзнее той, что жжёт сейчас лицо. Она выбивает Иори из пьянящего адреналинового безумства-опьянения, наступающего от одной единственной, непреложной истины — жива. Утахиме не может позволить себе отключиться здесь и сейчас. Уничтожение двух проклятий не может гарантировать того, что где-то поблизости не ошивается третье. То, которое уже точно убьёт её. Тело наливается свинцовой тяжестью, колени подгибаются уже окончательно. Даже если сейчас умрёт, то вот так, обидно и глупо, посередине покореженного здания заброшенного завода, где нет ни единой души. Земля почему-то встречает её довольно упруго. Утахиме окончательно отключается раньше, чем успевает задуматься над этой странной закономерностью. Больничные стены пахнут знакомыми до единой нотки медикаментами, а ещё — жизнью. Иори разлепляет ресницы, щурится от непривычно яркого, пронзительного света, на пробу шевелит кончиками пальцев, тут же отдавшихся мелкими стальными иголочками. У неё дрожат губы — она справилась, чёрт возьми, справилась! Глаза подозрительно щиплет и Утахиме приходится судорожно выдохнуть, высоко подняв ноющую грудную клетку, в которую пришёлся один из ударов проклятия. Один из пары десятков. Наверное, сейчас всё её тело представляет собой сплошную сине-фиолетовую палитру с всполохами белоснежных бинтов. Мечта любого художника. — О, вот и наша спящая красавица проснулась. А глаза уже на мокром месте. Не плачь, не марай подушку. Утахиме роняет руку, уже успевшую сжаться в кулак, обратно на одеяло. — Что ты здесь забыл? Почему он оказывается первым, кого Иори видит, открыв глаза? Повернув голову в сторону голоса, она утыкается до сих пор немного плавающим взглядом (головой тоже успела приложиться? о да, и не один раз, дорогая) в широко расставленные колени. Высота почти плоской подушки не позволяет даже взглянуть в лицо собеседника. Утахиме кривится, напрочь забыв об ощущении плотной повязки, протянувшейся через всю правую щёку, переносицу и затылок. Боль от этой ошибки на мгновение ослепляет её так, что она забывает даже о присутствии Годжо в палате. — Тише, тише, Химэ. Куда же так резко? От него хочется отмахнуться как от назойливой мухи. Химэ без клана. Как же смешно. Вот только на двадцатый раз уже как-то не тянет даже усмехнуться — только скрежетать зубами от собственного бессилия. — Заткнись. Итак голова раскалывается. Где Сёко? — Отлучилась от тебя буквально десять минут назад. Покурить, наверное. Попросила меня немного за тобой приглядеть. Я ведь в этом настоящий мастер, — Утахиме не нужно видеть его лица сейчас, чтобы догадаться о ехидно-ласковой усмешке. И всё же Сатору слишком не привык, чтобы его игнорировали, а Иори реагирует слишком вяло (весь организм будто выжали и пропустили сквозь мясорубку), чтобы как-то воспротивиться чужим мощным рукам. Её усаживают словно куклу, аккуратно подоткнув под спину подушку, а под голову подложив вторую, чтобы Иори находилась в полу-лежачем положении, — вот так гораздо лучше. Сатору улыбается, заглядывая ей в лицо. В стёклах тёмных очков Утахиме видит своё отражение — вставшие дыбом волосы, бинты на лбу и щеках, покрывшиеся корочкой царапины на шее, плавно уходящие под ворот больничной рубашки. Губы снова (против её воли) дёргаются. Очаровательное фарфоровое личико прежним не будет уже никогда. И пусть, пусть Иори на своей внешности зациклена никогда не была, внутри что-то, звеня, обрывается. Годжо слишком близко. Утахиме замечает это лишь тогда, когда, сглотнув ком в горле, случайно заглядывает чуть дальше тёмных стёкол, туда, где блестят ледяные кристаллы. — Снова плакать собралась? — Нет, придурок! Фитиль внутри загорается моментально. Сатору, смеясь, отшатывается назад. Ровно в тот момент, когда в палату заходит Сёко. Следом за ней шлейфом следует плохо выветрившийся запах табака. Парадоксально, что Утахиме только сейчас вдыхает полной грудью. Годжо хлопает себя по коленям и поднимается, привычно засовывая руки в карманы. — Что ж, выторгую благодарность за доставку твоего бесчувственного тела сюда в следующий раз. Всего хорошего, девочки, — Сёко провожает его до двери взглядом, чуть приподняв одну бровь. — Это он меня сюда принёс? — Утахиме вообще не уверена, что её шёпот на грани слышимости достаточно понятен Иери, но та утвердительно кивает головой, сверяясь с какими-то пометками в медицинской карте. — Два дня назад. — И ещё один вопрос. Почему здесь нет зеркала? У Сёко непроизвольно дёргается рука. Почему же никто не хочет сказать ей правду? Даже Сатору не справился, хотя Иори видела, что собирался. Ей разрешают снять бинты спустя полтора месяца. Утахиме стоит перед зеркалом в ванной с ножницами в руках и почему-то никак не может поднять руку. Мысленно пару раз обзывает себя изнеженной идиоткой. Смирилась ведь уже с неизбежным, ведь этот шрам — ничтожная цена за выигранную лотерею, где самой высокой ставкой была жизнь. Утахиме ведь считает себя достаточно умной женщиной, чтобы понимать, что внешность не имеет никакого значения. Особенно если ты уже не принадлежишь к клану Иори. — Давай же, слабачка! Ножницы щёлкают слишком оглушительно — Утахиме задерживает дыхание, дрожащей рукой едва не срезав прядь отросшей чёлки. Упавшие бинты щекочут голые ноги, которыми она стоит на влажном кафеле. Кончиками пальцев она касается тёмного неровного треугольника, прорезавшего её правую щёку и достающего до самой переносицы. — О… Иори медленно кладёт ножницы на раковину, продолжая загипнотизированно изучать новую себя. Не изувеченную, не изуродованную — новую. — Интересно, что сказали бы мать и отец? Испорченный товар, да? Хочется смеяться. От собственной глупости — и вот эта вот чушь её доводила до нервной трясучки? Серьёзно? Пусть шрам в зеркале ей ехидно шепчет — зря смеёшься, Утахиме, ты ведь действительно жалкая слабачка. — Была бы слабой — уже бы умерла. То, что она разговаривает с собой — не лучший знак. Иори поворачивает кран на холодную воду, зачерпывает в ладони и со всей силы плескает в лицо, заглушая в себе эти случайные мысли-всполохи страха и собственной неуверенности. Она не всесильная. Но это ведь не повод вот так сразу прятаться под бинтами или ложиться в могилу. А пока в холодильнике есть холодное пиво, а вставать Утахиме уже через восемь часов. Новую упаковку бинтов, которую ей передала Сёко, она так и не вскрывает. Только наносит на поверхность шрама заживляющий состав. Высокую фигуру на фоне закатного солнца, со всей силы бьющего в окно, Иори замечает сразу же, как только открывает дверь. Сатору сидит прямо на её рабочем столе, достаточно невысоким для того, чтобы сойти ему вместо обычного стула. — Салют, Химэ! Слышал ты наконец-то бинты сняла? Утахиме морщится так, словно в комнату надоедливый комар залетел. Она бы и рада была просто хлопнуть дверью и не вступать с Годжо в очередной диалог, в ходе которого вновь взбесится и растеряет так старательно удерживаемую завесу строгости и внешне-внутреннего спокойствия. Как же жаль, что ей так нужны документы с того самого стола, на котором расположился Годжо. — Посмотрел? Доволен? Можешь сваливать, больше мне нечем тебя удивить. Рыжеватый свет заливает её лицо так, что Сатору со своего места может рассмотреть абсолютно всё. Иори складывает руки на груди, ощущая, как предательски (необъяснимо) холодеют кончики пальцев. Она бесится, когда Годжо говорит, но когда он молчит, ей ещё более некомфортно. — Как же грубо, — Сатору наигранно вздыхает и всё вновь встаёт на свои места, — а я тебя с выпиской поздравить пришёл, цветы принёс. А вот ты меня даже поблагодарить не удосужилась. Не стыдно? — он зеркалит её скрещенные руки, склоняет голову к плечу так, что очки сползают на переносицу. Его глаза — это запрещённый приём. Поэтому Утахиме приходится закатить собственные. — Спасибо за помощь, — её голосом можно замораживать, — и за цветы, — возле Годжо лежит букет белых астромерий, её любимых цветов. Иори не хочет ничего спрашивать. Это ведь может быть банальным совпадением. — Неискренне, — Годжо чешет висок, а очки съезжают ещё ниже, — но это уже что-то. Почти прогресс, — Утахиме хочет скорее всё это закончить, просто забрать документы и уйти, — знаешь, а этот шрам тебе даже идёт. Вот только никак не могу понять: нравится ли мне то, что в тебе стало меньше этой очаровательно-нежной кукольности… — Что? — Иори давится собственным выдохом. Правая половина лица ощутимо горит под чужим взглядом. — Не хочешь забрать эти бумаги? Ты ведь всё-таки за ними пришла, — его лисью усмешку видно даже в наступившей сумеречной полутьме. Утахиме бросает из холода в жар — в руках Сатору держит ту самую папку, без которой она отсюда уходить не собирается. Ловушка захлопывается. — Именно, а теперь не беси меня ещё больше и просто отдай мне документы. У меня нет ни сил, ни времени, — Иори протягивает руку вперёд. Пожалуй, только сейчас, на фоне подступающего к горлу гнева, она чувствует, насколько же устала. — Подойди и возьми. Я не кусаюсь, а вставать мне лень, — Сатору зевает и перехватывает папку поудобнее. — Пошёл ты, — Утахиме не собирается играть по заготовленному им сценарию, не собирается злиться и по-детски краснеть. Она доходит до Годжо, протягивая руку к папке. — И куда же мне пойти? — Сатору отбрасывает документы в сторону одновременно с тем, как взлетают вверх брови Иори. Его ладонь уже лежит на её талии, сжимает так крепко, что она уверена — вывернуться получится, только если применить много физической силы. — Что ты творишь? — Утахиме бы хотела закричать, от души влепить ему пощёчину, но голос подводит, предательски садится, едва не обрываясь ближе к концу предложения. Это не смешно. — А что-то не так? — в таком положении их глаза на одном уровне — ледяные кристаллы напротив серьёзны, напрасно Иори пытается рассмотреть в этом шутку, — Химэ, ты не находишь очень ироничным то, что несбыточная мечта госпожи Иори стала реальностью? — Годжо, ты бредишь. — Поразительно, но я говорю абсолютно серьёзно! — если бы Утахиме знала Сатору хотя бы чуть-чуть поменьше, то абсолютно точно бы купилась на промелькнувшую на его лице тень обиды, — ну давай же, Утахиме, в последнее время ты меня просто поражаешь, так попробуй озвучить вслух то, о чём уже догадалась, — и всё же Иори ошиблась — сценарий, подготовленный Годжо, она предугадать была просто не в состоянии. Во рту резко становится слишком сухо, чтобы хоть что-то произнести. Это бред даже у неё в голове. И Сатору абсолютно точно об этом знает. — Я не понимаю, о чём ты говоришь, — она пытается вывернуться, сделать шаг назад, увеличив расстояние между их телами. Годжо держит крепко, даже не реагирует, когда Иори ударяет его в сгиб локтя. — Знаешь, мне даже кажется, что шрам пришёлся тебе кстати. Неплохая перестраховка от возвращения в клан? Хотя, думаю, у Иори бы просто не хватило сил заставить тебя вернуться… Утахиме хочет одного — чтобы Сатору заткнулся. Прямо сейчас. И не смел больше даже заикаться о её клане, о том, к чему она больше не имеет никакого отношения. Форма Годжо скрипит под её пальцами, когда она резко дёргает его за воротник на себя. Они едва не сталкиваются зубами, но Сатору в последний момент успевает остановить готовую взорваться от злости и горящего на щеках смущения, широкой ладонью перехватив её за щёку и подбородок. Утахиме выпускает его одежду из рук, обхватывает затылок, зарываясь пальцами в мягкие белые волосы, нарочно оттягивая их. Месть так себе, но душу греет. Поцелуй выходит влажным, почти ожесточённым. Годжо целует горячо, подчиняет всё своим правилам, а Иори же остаётся только мешать ему, выворачиваться и даже ухитряться пару раз прикусить чужую губу. Сатору отпускает её только тогда, когда она, пытаясь достучаться от него, едва не вырывает ему пару прядей. Его усмешкой можно резать горячий воздух вокруг них. Утахиме загнанно дышит, пытаясь восстановить напрочь сбитое дыхание. У неё горит лицо и губы. — Будешь целовать меня только тогда, когда захочешь, чтобы я замолчал? Великолепно, это ведь значит, что это будет происходить постоянно! — Годжо облизывает губы, нахально усмехаясь, и гладит Иори по лицу, проходится костяшками по нежной щеке и очерчивает линию подбородка. Ему абсолютно точно слышно, как её сердце пытается пробиться через грудную клетку. Утахиме пытается отшатнуться назад, но вместо этого Сатору ловко усаживает её на своё колено. — Мне нужно забрать бумаги и возвращаться домой. — Ты готова променять Сильнейшего на какие-то бумажки? — Определённо. Он вынуждает её слишком много врать. — Значит мне нужно убедить тебя в обратном… Иори вновь задыхается чужими губами, юрким языком и руками, прижавшими к себе так, что ближе, кажется, уже и невозможно. Годжо говорит много, говорит постоянно, но вот парадокс, от осознания которого Утахиме могла бы засмеяться, если бы находилась немного в другой ситуации, — признаться он не может. Ветер из открытого окна колышет рассыпанные по полу листы, которые уже никому здесь не нужны.