письма падшего.

Надо мной даже небо проклятое, серьезно. Растворить бы всю эту печаль ложечкой в емкой на треть испитой жизни, постучав по краям, задев кого-то, оскорбив. Утро такое многообещающее, день — тянущийся, вечера отдают приятной прохладой, а ночи — усталыми яркими красками, алкоголем и никотином, который, вообще-то, «purple wave» и не чувствуется другими. Забывается. Я бы мог продлить свою карьеру художника ради тебя, вновь рисовать твое худое стройное тело, выделяя каждую деталь новой сочной краской, чувствовать тебя, знать, что ты в моих руках расцветаешь, течешь и травишься, но я давно уже бросил это дело. Мне просто неинтересно. Тебе это неинтересно, будем честны. Ты любишь барокко, а я — готику. Ты раз за разом наслаждаешься, а я всего лишь, представь себе, всего лишь захожу в церковь. Стою прямо по центру, смотрю, изучаю. Не отмаливаю, нет. Мне нечего. Такие как я там обычно горят, блюют и падают замертво. А я все стою на ногах. Сам себя проклял, сам себя провозгласил, сам себя низверг. Именно поэтому мне никогда не страшно разбиться на бешеной скорости, смешать спиртное с седативными, рассказать кому-то страшную тайну, где-то случайно потеряться и не найтись — такая нечисть вроде меня, знаешь, не умирает так просто. Врачи, вроде тех, что наблюдают за мной где-то над моей головой, должны были давно от такого как я отказаться, но они почему-то прописывают мне сценарий и продлевают лечение на несколько десятков лет вперед. Говорят: «Не смотри. Сам все узнаешь, увидишь, поймешь». Но я же не дурак — подглядел, пока они отвернулись, вновь что-то заполняя в своих белоснежных бумагах. На последних страницах подробно говорится о том, как главный герой умирает в нечеловеческих муках и полном, страшнейшем одиночестве.