Спектр чувств

— Прости за эту сцену, — я нервно кручу на пальце подаренный перстень, пока мы идём по саду и останавливаемся в беседке, среди пурпурных роз. — В этом, отчасти виноват и я, — мы по прежнему не называли друг друга по именам, — Кстати, оно очень идёт тебе. В беседке темно, но свет мы включать не хотели, поэтому ограничились парой довольно ярких фонариков. Хлынул ливень. Мы набросили на плечи тёплые, пурпурного цвета накидки, с серебряной бахромой и таким же шитьём по краям. Тут я обратила внимание на кольцо и в удивлении вскинула взгляд на его дарителя. — Пурпур. Но он ведь только что был глубокого зелёного оттенка! — Пока не зажгли свет — был. Это александрит, знаешь о таком камне? — Тот что меняет цвет в зависимости от освещения? — утвердительный кивок, — Но они ведь безумно дорогие, особенно натуральные! — он смеётся, запрокинув голову и тут я вспоминаю о его сущности, — А, точно… — Знаешь, пока дождь не закончился, расскажи о цвете этого камня. Пожалуйста. — Хорошо! — я искренне улыбаюсь. Непроизнесённое: «Я уж боялась, ты не попросишь.» тяжёлым грузом оседает в недолгом молчании. — Это цвет мира или примирения, прощения. Спокойный, благородный. Цвет верескового поля, запаха хмеля, вечернего ветра или дождя. Цвет путешествия, лично для меня, и олицетворяет спокойствие. Я когда-то хотела выточить из камня много мелких бусинок, проволкой соеденить в соцветия, а их — в венец. А потом, ходить с распущенными волосами, в шёлковом платье и этом венце по вересковому полю, до самого конца обрыва, над замечательно-тёмной, по-ночному спокойной пропастью моря. А потом — раствориться в ветре, гуляющем над обрывом, стать духом хмельных цветов. Хранить их, вглядываться в отдающие перламутровым блеском завихрения запаха и чувствовать наконец спокойствие и ничем не нарушаемый мир. Ян Хуалинг — «вересковая ласточка». Такое имя я избрала бы себе. — Красивое. В нём слышится шум трав… -…и морской прибой… Мы посмотрели друг другу в глаза. В его взгляде я увидела эту картину. Дождь кончился и облака постепенно истаивали, открывая чудную картину предзакатного неба. — Поехали на тот обрыв? — Поехали. В этот раз мы даже не седлали лошадей — понеслись наперегонки с ветром, вцепившись в шелковые гривы. Я плотно сжала губы, давя рыдания и крик невыразимой тоски от того, что моя мечта не могла исполниться. На глаза навернулись слёзы, слетавшие с ресниц, подхваченные резкими порывами ветра. Он уносил маленькие капельки и они оседали на вереске, смешиваясь со следами дождя. Никто ведь не узнает, если в тысячах и миллионах тысяч капель окажутся несколько солёных, правда? — Стой! — окрик прозвучал слишком резко, но я инстинктивно дёрнула жеребца за гриву, призывая остановиться. Скакун сменил направление и теперь шёл, неся меня словно безвольную куклу, к западному краю мыса, где уже разгоралось пурпурное пламя заката, — Ты хотела разбиться на камнях? Смело, конечно, — он издевается, или восхищение этим безрассудством неподдельное? — но животное можно было бы и пожалеть. Или тебе совсем невтерпёж стать духом Вересковой Пустоши? — Я не долетела бы до камней — разбилась бы о воду. Если бы ты не крикнул, я даже не поняла бы что падаю и не успела сгрупироваться, так и продолжала бы витать в облаках, — мы остановились и пустили лошадей пастись, а сами уселись на краю обрыва, — Тут высота десятиэтажки, плашмя упасть — смерть от… Чего-то там, вроде смещения внутренних органов… На самом деле я об этом задумалась только сейчас, — я потянулась к кольцу и снова, едва ли не нервно начала крутить его на пальце. Буйство красок завораживало. Переливы яркой жёлто-оранжевой палитры с прожилками багрянца, нежного голубого и пурпурного… Как жаль, что у меня под рукой не было ни холста с красками, ни фотоаппарата — я очень хотела изобразить этот чудесный закат, хотя ни живопись, ни фотографию я знала не настолько хорошо, чтобы быть уверенной в своих силах. Я откинулась на спину, созерцая постепенно темнеющее небо и ещё тусклый огонёчек первой звезды. Обзор мне загородила плотная чёрная завеса и я даже не сразу поняла, что это грива моего любимца, тыкающегося мне в плечо и рассержено фыркающего. Лицо пощекотал стебелёк цветка. Вереск. Я резко поднялась, всё ещё почёсывая скакуна промеж ушей и, чуть громче чем следовало бы, выдавая моё возбуждённое состояние, спросила: — Дух Вересковой Пустоши, моя несбыточная мечта, ты говорил об этом? Мне не нужно было даже кивка, одного взгляда на мигом закаменевшую фигуру моего спутника хватило, чтобы понять: он услышал и именно это имел ввиду, — Ты можешь? Можешь её воплотить? — Я Сатана, если ты вдруг забыла. Для меня нет почти ничего невозможного. — Это не ответ! Можешь?! — моё лицо опять исказилось в какой-то болезненной гримасе, глаза вспыхнули отчаяньем обречённого, почти бешенством, таким, с каким дерутся загнанные в угол звери. Мне нечего было терять. Уже — нечего. — Могу! — по мысу прокатился нечеловеческий рык, — Но делать я этого не стану! Глупая, избалованная девчонка, ты не понимаешь чего просишь! — Понимаю! Видишь ведь, я даже не пьяна, как вчера, чтобы осмелиться попросить об этом! Так почему же ты отказываешь мне?! Что нужно?! Кровь, душа, жизнь?! Я готова отдать тебе хоть за краткий миг этого наслаждения всё это! Чего ещё ты желаешь?! Я кричала, в отчаяньи не замечая слёз, тёкших по моим щекам рекой, и крик этот колыхал вересковое поле, как ветер, а цветы все слушали и слушали, закат молчаливо внимал пламенной мелодии души, потянувшейся в минуту горя и боли к тому, кого должна была отвергать, ненавидеть, бояться, словом — абсолютно противоположное тому, что делала я сейчас. «Скажи ему хоть сейчас произнести формулу отречения, не понадобится даже принуждать мальчишку, он отдаст его добровольно.» — смазанная цитата пронеслась перед глазами, но в следующее мгновение всё затопила полночно-синяя пелена боли. Я вскочила на ноги и уже готова была, повинуясь безрассудным «авось», надежде и отчаянью, сделать шаг в пропасть, но тут я почувствовала, как что-то горячее прижимает меня к себе. Я схватила его за грудки и почти прошипела в лицо, догадываясь, как страшно выгляжу: — Почему?! Зачем?! Я была ниже его на добрую голову, не в силах сдерживать новые рыдания, я уткнулась ему в грудь, бездумно молотя по ней слабыми женскими кулаками и севшим голосом шипя всё то же: «Почему?!». Он погладил меня по голове, приглаживая растрепавшуюся русую гриву, прижал к себе еще крепче и, казалось бы, задрожжал. — Послушай меня… пожалуйста… И послушай внимательно. Я не умею признаваться в любви и… Дьявол! Нет, я не признаюсь тебе в любви, хотя видят Боги! Ты не сознаёшь, чем тебе это обернётся! Ты — до недавнего момента, еще могла спокойно жить и радоваться этому, возможно по любви выйти замуж и быть счастливой в браке! Зачем тебе отказываться от того, что было лучшим для тебя вариантом?! — А если это самая ужасная судьба из всех что я могу себе представить? Если я не желаю спокойно жить по навязанным правилам?! Если я влюбилась, как семиклассница, у которой отнимается язык при одном взгляде на того самого?! Если я сама готова тебе отдать душу?! Как это называется?! Мы стояли так, у обрыва, я пряталась в его объятиях, а он целовал меня в макушку, призывая разум возобладать над сердцем. — «…И тихо шепнул ей: «Прости… Недолгий отмерен для счастья нам срок, Не можем быть вместе никак. Не могут быть счастливы Дева и Волк, Красавица и вурдалак…» — тишина стала почти осязаемой, — Ты поняла? — А если я отвечу тебе словами из той же легенды? — Нет! — но вопль искренней боли, желания уберечь, помочь, я проигнорировала, сплетая, как сети клятвы, колдовскую вязь слов из древней магической песни. — «…Застыла она, словно он невзначай, Словами доставил ей боль, Но твёрдо рванула сорочку с плеча Не дрогнувшей белой рукой: «И в горе и в радости ношу нести С тобой я готова, поверь». С улыбкой плечо обнажив: «Укуси, Смелее, любимый мой зверь». Он застыл, потрясённый, и только в его глазах я видела беспокойство. «За меня? Или…» Он навис надо мной, будто мы танцевали, а потом подхватил на руки и закружил. Я слышала его смех, совсем непохожий на тот, который я слышала раньше. И улыбка у него была абсолютно другая — не оранжевая, не золотая. — Пурпурная… Ему будто стало легче. Так выглядят люди, скинувшие вековой груз печалей и боли. Я могла лишь улыбаться, роняя пурпурно-алые слёзы и шептать слова любви, хотя она только зарождалась в наших сердцах. — Можно?.. — я слышу смущённые нотки в этом голосе? — Это обычно не та фраза, которую говорят перед поцелуем, но, да. Можно… Нет, мир не взорвался на тысячи искрящихся осколков. Но я явственно слышала биение наших сердец — в унисон они отстукивали песнь льда и пламени. Песнь наших чувств. Знаете почему во время поцелуя люди закрывают глаза? Потому что зорко одно лишь сердце. «Что же ты делаешь со мною…» — эта мысль, кажется, промелькнула у нас одновоременно, как двое всадников, боровшихся за превосходство в скачках, но не увидевших, что жеребцы миновали финишную прямую в одну секунду и даже с одной ноги. Не было никаких пресловутых бабочек в животе, были сильные руки, разливающееся по душе тепло и поцелуй на фоне закатного неба. Только когда мой… а я даже не знаю, как нам друг друга называть… В общем, отрезвило нас то, что мой спутник очень уж увлёкся и, по неосторожности, прокусил мне губу до крови. — Выглядишь как вампирша… — ошалело смотря на меня и борясь со сбитым дыханием, прохрипел он. — Ты, честно говоря, тоже… — колени дрожжали настолько, что я почти упала, но в который раз он успел меня подхватить. Мы вновь улыбнулись, в каком-то смущении. Он перебирал мои волосы, пока я расслаблено прижималась к его груди. — Ты как Джен Эйр, — вполголоса рассуждал он, — Она тоже привлекла Рочестера своей прямотой и смелостью, вроде того. — Не в этом дело. Просто мы каждый день, незаметно для обоих становились ближе, а сейчас дошли до точки… Чего? Невозврата? — Скорее всего так и есть. Давай, сегодня тебе спою я. Я лишь молча поудобнее устроилась у него в объятиях. «На мысе над морем стоящим, Цвёл вереск пурпурным покровом. И барда струною летящей Воспет он был снова и снова. Закат с ним играл, каждый день, подаря, По прихоти новый свой цвет. Молчал тихо мыс и молчали моря, Уснув на все тысячи лет. В скале вили гнёзда, бесстрашно живя, Крылатые вестники бурь, То ласточки были — теряй не теряй, Туда они снова придут. Им нежную песню шептали всегда Пурпурно-хмельные цветы. Но всё оставался один мыс когда, Пришли времена темноты. Закаты встречал и полуденный зной, Рассветы, полночную тень. И вот мы пришли на обрыв: мы с тобой, И пара красавцев коней. Цвет хмеля, дождя благородный пленил, Заставив забыть обо всём. И вот ты сказала: «Любимый, смотри! Хочу раствориться я в нём! Хочу королевою быть навсегда, Крылатою, с именем птиц, Имеющим здесь хоть четыре гнезда, Хоть десять — хоть сто единиц! Хочу раствориться в ветрах над землёй, Что вновь породила тут вереск. Хочу видеть души прекрасных цветов, Заботиться их и лелеять.» Ответил отказом влюблённый в тебя: «Прошу, не оставь меня снова! Ведь ты не вернёшься оттуда никак, И не услышишь ты зова!» Напрасно влюблённый к рассудку взывал: Капризна прекрасная дева. И в час, когда полночь пробил уж удар С обрыва она полетела. Об этом легенду сложили, потом, На мысе желав стать хозяйкой, Разбилось о воду почти миллион, Девиц и парней «виноватых». Закаты пылали, рыдая о них, Рыдали цветы безутешно. Легенду забыли и в этот же миг, Зажглася звездою надежда. «Не горных дорог он отнюдь господин, Но Адской пустыни кровавой!» — Шептались всё люди, все как один: «Не он ли так скор на расправу? Вдруг знает, как ветер себе подчинить И пурпурный цвет может слышать? Хранит для своей королевы ту нить, Что свяжет с конём её рыжим? Прекраснее, будто такого коня, И не было в целом свете! Пасётся он где-то, одна лишь рука, Способна уздечку надеть!» Так думали люди, оставив тот мыс, В почтении или в страхе. Да, способ есть, но хоть раз ошибись — Твоя голова уж на плахе. Есть много легенд, немалую часть Придумали сами люди. Пусть спят же спокойно, имея власть Над мнимо своими судьбами. Сейчас над обрывом зажглась звезда, Слабым огнём загоревшись. Слухам людским не верь никогда, Просто усни, согревшись. » Я уже не слышала нежного мотива, а он, осторожно неся меня на руках прошептал: — Спи спокойно, моя маленькая Вересковая Ласточка. А потом ты обязательно его нарисуешь.