Спектр чувств

      Сокол летел над пшеничным полем. Так низко-низко, раскинув коричневатые острые крылья и изредка ими взмахивая. Он словно связывал небеса, бездонные, светлые, и бескрайние золотисто-жёлтые поля. — Всё любуешься? Не надоедает? — но я ведь знаю, что произносит он это с улыбкой, потрепав по шее своего гнедого, с удовольствием уплетающего яблоко. — Затишье перед грозой, смотри, ласточки! И правда, рассекая тёплый воздух в разлившейся голубоватой тишине, за соколом заскользили птички с раздвоенными хвостами. Вороной вдруг остановился, фыркнув, и повернув голову в сторону небольшого холма. Идти в поле он почему-то отказывался. Может, были еще свежи воспоминания о Вересковой Пустоши, когда, утопая почти по колено в вереске, он мчался к краю мыса. Жеребец переступил с ноги на ногу, грызя удила и я словно очнулась. Соскользнула с седла, привычным жестом перебросив поводья на шею жеребца и, повинуясь секундному порыву, метнулась к колышущейся массе созревающих колосьев. Не слушая предупреждающего ржания верного скакуна, не обращая внимания на секундную боль в ободранной ноге, не замечая что я всё-таки сорвалась с обрыва и неумолимо лечу к всё приближающейся гибели — морской пучине. Я раскинула руки, отчего-то даже не предприняв никаких попыток сгруппироваться и спастись. Глупо улыбнулась, чувствуя солёные брызги на лице и… Проснулась, загнанно дыша, едва ли не раздирая кожу на шее. Побочные эффекты тесного общения со сверхъестественной силой? Я и раньше просыпалась от кошмаров, а этот, скорее всего, был вызван песней моего спутника и моим потрясением, намёком на исполнение моей сокровенной мечты. Нет, это определённо надо прекращать. Тревожно-голубое спокойствие дымкой вьётся около меня, ускользая сквозь пальцы, когда я бросаюсь к окну, вижу слабые краски рассвета и понимаю, что в поместье я одна. Людей нет нигде. Вылететь из мгновенно начавшего пугать дома в сад увядших цветов, увидеть опустевшую конюшню и затрястись в спазмах беззвучных рыданий — плевать! Лишь бы не оставаться в пугающем одиночестве ни на секунду, бежать, бежать! Только вот тут мне уже снова почти ничего не знакомо. В голубой дымке исчезают чувства, растворяется боль, пока я бегу, не зная усталости, как медноногая Киринейская лань к Вересковой Пустоши. Но нет и её — я потерялась, а осознав это, оступилась, глупо попытавшись уцепиться за воздух. Да, голубой мой любимый цвет. Цвет небес, морской воды на мелководье. Это ручеёк, вздыбившаяся река, шторм в море «девятый вал». Это одновременно тревога и тишина мира. Примирения. Прощения. Мужества. Я рада видеть светлеющее небо в последние секунды жизни. Но уж прости, ночная кобыла, сегодня у меня достанет сил тебя прогнать. Я закрываю глаза, зная, что проснусь с мокрыми щеками и, в момент плавного вхождения в воду «ласточкой», подскакиваю на кровати. На столике у кровати лежит мой рисунок — лошадь с шерстью чёрной как смоль, гривой, сотканной из языков пламени и оранжевыми, пышущими огнём глазами без зрачков. Найтмар. Ночная кобыла, вызывающая ужасные кошмары одним своим присутствием, рождающаяся из них и ими же питающаяся. Я всё не оставляю мысли о том, чтобы получить одного такого красавчика. Под рисунком что-то тускло поблёскивает. Рассвет, но в зыбком, пробивающемся сквозь голубой туман солнечном свете можно разобрать выточенную из аквамарина фигурку сокола на серебряной цепочке. — Значит, в особняке тебя можно не искать. По крайней мере, до полудня. И я провалилась в беспокойный сон, до крови сжав в руке драгоценную птицу. «О, для чего я крыльев не имею, Чтобы парить в выси небес-зеркал? Я птицам лишь завидую и млею, Желаю, чтобы ветер мне играл. Но флейта тростниковая не слышит, Моей мольбы, и ветер не спешит, Играясь с зарослью тихонечко камыша, Не обещая, не сказав: «Решим.»

***

Я тихонько напевала, глядя на растущую луну, одну из своих песен, не боясь быть услышанной кем бы то ни было. «Не властно больше время, В душе живёт не грусть! Молитвой песню чудную Твержу я наизусть. «Не властно больше время, Душе моей легко. Она, как сокол белый, Летает далеко. Свободна от порока, Уныния греха. Ведь память раньше срока Напомнит мне себя. Себя ту что рассветы Встречала далеко, На дерево залезла Смеявшись высоко. Венки что не умела, Красивые плести. И ту, что тихо пела, На лунные лучи. Но выросла принцесса, Сбежав из-под замка. Украла из деревни Лихого скакуна.» И прошлое смогла я Немного отпустить. Забыть, не вспоминая — Не лучший выход. Жить, Продолжить надо было, Забыть унынья бред. «И смерть не властна ныне.» — И смерти больше нет.» — Не спится? — я сидела на подоконнике, провалившись ненадолго в дрёму, залитая лунным светом и слушала тихие ночные звуки. Стоило ли говорить, что приглушённый гул тяжёлых шагов выбивался из картины спокойной, расслаблено-благородной полуночи. — Да, — просто ответила я. «Нельзя спать в такую ночь.» — осталось непроизнесённым. Но разве я была неправа? Ночь, пропитанная нежностью запаха цветущих роз — их в северной части сада, там, где я сейчас сидела, было целое море. Белоснежные, как морская пена, алые, словно кровь, жёлтые, рассветно-розовые и персиковые, пурпурные и малиновые, цветы пахли по-разному. И все они вызывали у меня какую-то нежную, светлую грусть, вперемешку с болью, как змея оплётшую моё сердце. Тёплая ночь растущей луны рисовала самые разнообразные картины в воображении, дарила самые смелые и отчаянные желания, пробуждала где-то в глубине подсознания неведомую доселе отвагу. — Давай станцуем? — Среди роз? — Они заменят нам свет тысяч светильников, шелка платья и костюма и мелодии оркестра. Он не отказал. Потому что тоже, наверное, этого хотел. И мы танцевали вальс, неторопливо кружа средь моря приятно пахнущих роз, будто плотным коконом окутывающих нас и отгораживающих от внешнего мира. Дарящих, взамен него, свой собственный и, как мечта, невероятный. — О чём ты думаешь? — спросил мой партнёр наконец, когда я перестала следить за линией танца и, расслабившись, приникла головой к его груди. — О синем. Аромат роз, он ведь имеет разные цвета, каждый цветок пахнет по-особенному. А когда запахи сливаются в один, как сейчас, они становятся глубокого синего цвета. Очень красивого. — Что он значит для тебя? Полночно-синий? — Это цвет моей боли. Постоянное напоминание о застарелых шрамах. Благородство и любовь — всё то, что было в прошлом, десять, пятнадцать лет назад, оно всё имеет этот оттенок. Иногда вспыхивает маленькими цветными искорками счастье, радость и удивление. Ещё это цвет свободы. Ветра в степи, морской волны, вздыбившейся едва ли не на два с половиной метра в высоту и разбившейся на жемчужные капли о пирс. Цвет того момента, когда я катаюсь на качелях, неторопливо, увлечённо читая при этом книгу или гуляю по тенистым лесным тропам, представляя себя богиней-охотницей, сестрой златокудрого Аполлона, Артемидой. Когда я остаюсь одна на морском берегу или плаваю, улёгшись на воду спиной мир тоже становится приятно-яркого, светлого оттенка этого цвета. Как драгоценный сапфир, как даль горизонта. Как крик, в чём-то похожий на тоскливый крик чайки: «Не уходи! Не бросай нас! Ты нужна! Ты не забыта!» А после этого — пробуждение в другом, в первые секунды незнакомом, отвратительном и пугающем до дрожи месте. Так однажды было, в воскресное утро, уже после переезда. Мне было не больше двенадцати и это лето было первым, после которого я не вернулась домой. Слёзы покатились из глаз сами, как в том сне. — Мне снился дом, но изменившийся до неузнаваемости. Стоило мне выйти из квартиры, как я не смогла найти свой этаж. Их стало больше десятки, точно. Даже подъезд был не моим. И мне казалось — всё вымерло, оставив меня один на один с этой болью, сорванным от горестного крика горлом и мокрыми щеками, которые, будто в отместку, жестоко терзал ледяной ветер. Не было ни моих друзей, ни людей вообще. А потом — спустя год, точнее не вспомню, — мне приснилось моё самоубийство. Тогда я должна была так поступить, но умирала я всё там же — дома, с дырой от кинжала в груди. Я была благодарна за то, что тогда я вновь была там. Не изменились кухня и моя спальня, зеркало в коридоре и дверь в квартиру. За это я благодарна. А в тот краткий миг что я спала сегодняшней ночью я увидела утопленницу. Ну, как утопленницу. Девушка, посреди озера стирала бельё. У неё на голове была какая-то белая простыня, частично скрывавшая распущенные золотистые, пшеничного цвета волосы. Вообще, она была довольно недурна собой, постоянно вытирала руки о подол кораллово-красного платья и теребила нитку жемчуга на своей шее. О, что это был за жемчуг! Круглый, крупный, белый, явно безумно дорогой и, по всей видимости, морской. В её ожерельи, причём довольно длинном, присутствовали все виды этих перламутровых песчинок — чёрные, розовые, кремовые, голубоватые бусины и разнообразных форм, размеров и оттенков речные жемчужины! И тут, ощущение тревоги наконец вылилось в тихий плеск. Ты знаешь ведь, как выглядят русалки? Прекрасные девы с длинными волосами и хвостом ниже пояса. А мавки или простые утопленницы? Тяжёлая от воды чёрная, или зелёная грива, голубовато-белая, иногда с отливом в изумруд, кожа, прозрачные глаза. А теперь представь хвостатую красавицу, не утратившую, однако, своей привлекательности с такой, почти прозрачной кожей и нитями жемчужин вместо волос. — Ты отсюда не выберешься! — улыбнулась она, то ли мне, то ли той девушке и, ударив по воде хвостом и вызвав тучу брызг, уплыла. Я не стала ждать развязки — прыгнула в воду, внезапно обнаружив на шее точную копию того, что было у несчастной. Она тоже нырнула, не сняв ни украшения, ни одежды. Плыла я долго, пока не поняла, что стукнулась головой о моё фортепиано, ощущения ледяной воды уже нет и я снова дома. Там, где успела даже умереть. Слова внезапно иссякли, а я поняла, что мы уже давно не танцуем, а просто идём по направлению к открытому окну, с которого я и спрыгнула, унесясь в сад. Луну скрыли облака и внезапно налетевший порыв ветра заставил серебряные серёжки тихонько зазвенеть. Я, по старой привычке, от которой не смогла избавиться даже теперь, потеребила их, оттягивая мочки ушей. — Зачем ты выслушал это? Разве у тебя нет своей боли? — «Тот, кто любит, должен разделять участь того, кого он любит». Мастер и Маргарита. Михаил Булгаков. До рассвета на подоконнике мы сидели в молчании.