Декаданс

"Мне приснился страшный сон: Тронный зал и приговор, Перезвон цепей могильный И дорога на костёр..."       Маяковский разглядывал носы своих ботинок. Запыленные, они были насмешкой стилю. Руки с перебитыми пальцами прочно сцеплены за спиной - Иван явно знал, что делает. Регенерация спасала лишь на первых парах, теперь же была бесполезна. На запястьях гремели наручники, но они были не совсем простыми. Особый сплав не поддавался вампирам, а иногда, при излишней продолжительности попыток, даже начинал жечь кожу.       "Как же там Мэри? Надеюсь, эта девчонка не пошла меня искать. - думал Владимир, чтобы хоть как-то отрешиться от своего нынешнего состояния. - Слишком много смертей было в моей жизни, чтобы я так просто потерял ее."       Эти мысли бились в его голове уже сутки, сколько он и сидел здесь. Сырая комната напоминала камеру той тюрьмы, в которой он сидел по молодости. Но теперь Бутырка казалась Раем на земле в сравнении с этим местом.       Осознание, что все это время Володя после своей громкой смерти был на крючке у этого выродка, заставляло рычать от бессилия, а ведь он думал, что уже давно избавился от Ивана.       Казалось, Маяковский тогда продумал все, предельно четко осознал, что после побега от ошейника и поводка Лили ему грозит капкан англосакса. Ощущение скорой смерти тогда и заставило двинуться футуриста своим путём. Но время показало - все зря.       Дверь в мрачное подземелье распахнулась, пропуская через дверной проем главного злодея этой пьесы:       - Владимир, какая встреча! - наигранно, а от того и пафосно улыбнулся Иван. - А что же ты сидишь на полу?       Маяковский выгнул бровь. Или старый идиот выжил из ума (что навряд ли, при сыгранной партии), или здесь и сейчас разыгрывает ещё один акт своего спектакля. Отвечать глупо, а потому поэт промолчал.       - Я забыл, ты не можешь встать, какая жалость. - критик присел рядом. Острие трости прижалось к шее Володи, уперлось прямо в артерию. Вова уже давно понял: вампир - это проклятие. Был бы человеком, уже б давно сдох и было все равно. Нет же, мучайся теперь. - Ты серьезно думал, что тебе удастся от меня уйти? После всего, что ты натворил, ты думал, я тебя отпущу?       - А тебе не кажется, старый ты мудак, что после всего, что натворил ты, ты это заслужил? - огрызнулся Маяковский. Ярость ревела в груди. Мысли были четкими, а образы в голове ясными.       - Я заслужил ее смерть? Ты заигрываешься, щенок. - едко выплюнул вампир. Злоба исказила его лицо. Сквозь голубизну радужки стал пробиваться алый цвет.       - Ты отобрал самое дорогое у меня. Я поступил также. - выдал футурист и на мгновение пожалел, что он об этом сказал.       - Мне не следовало обращать тебя. Но судьба сама подкинула мне шанс. Я снова сделаю тебя твоей же тенью - жалкой и беспомощной, какой ты и есть на самом деле.       Владимир застыл. Без сомнения, он прекрасно понимал, о чем, а, вернее, о ком идёт речь.       - Не трогай ее! - закричал мужчина, дергаясь и пытаясь встать. Наручники были крепки, а цепь, что шла от них к крюку в стене, держала узника намертво. - Слышишь, ублюдок! Тронешь ее - и я убью тебя!       Но дверь за Создателем захлопнулась, оставив Маяковского наедине со своей болью и сломленностью, как и всегда. Сколько раз он так оставался один, когда больше всего нуждался в ком-то? Из ныне черных глаз показались слезы, но мужчина до хруста сжал зубы и запрокинул голову, заставляя слезы, если не затечь обратно, то хотя бы скатиться к вискам.       Извне раздался крик. Знакомый, почти родной, которого здесь быть не должно. Его звучание здесь было чудовищной ошибкой. Этот крик ударил прямо в сердце, отчего то замерло в груди, а после футурист почти что завыл, начиная осточертело вырываться из смертельных объятий цепи. Та звенела, грохотала, но была по прежнему крепка. То, как сейчас метался футурист и в подмётки не годилось инциденту на кухне в квартире "Брики. Маяковский." Запястья раздирались в кровь и под конец мужчину свалило от усталости. Кровь лениво стекала на пол, замирая отвратительной красной лужицей.       Холодный камень пола остудил его пыл и Маяковский прижался к нему виском, в попытке привести мысли в порядок и унять боль.       - Прости меня. Молю, прости, родная... - прошептал он и тело конвульсивно дёрнулось вперёд, навстречу. - Воздуха, воздуха...       Мозг же понял, что хозяина надо спасать, а потому предпочел отправить его в сон, чтобы тот совсем не свихнулся.       Словно страницы из книги, зашелестели воспоминания и этот уродский калейдоскоп звал за собой. Настойчиво, предлагая нырнуть и захлебнуться... 1929 - 1930 гг, Москва.       Ужасное предательство раздирало душу. Маяковский не находил себе места. Он метался, словно загнанный зверь, а его сознание снова и снова подкидывало ему произошедшее - как ровно лежит в руках Лили письмо и насколько спокойно она читает написанное в нем.       "Таня... И замуж... - думал Владимир. - Это невозможно!"       Сердце стучало очень сильно и от этого стука было очень больно. Было ощущение, что ещё немного и хрустнут ребра, разлетятся осколками по всему организму.       Его милая, добрая и прелестная Татьяна - и замуж? Как так?! Променяла его на какого-то виконта!       Хотя, конечно, он богатый, устойчивый. А Володю, как истинного человека искусства, бросало в разные стороны, словно бумажный кораблик на волнах.       Ещё и эта холодная улыбка Лили, как будто это была самая лучшая новость за весь двадцать девятый год.       Вова вспомнил, каким взглядом "обласкала" его она, когда узнала про Элли и что у той дочь от Владимира; вспомнила, как писала, чтобы он не смел жениться, когда был в Ялте. Казалось, тогда Маяковский был самым счастливым человеком во всем мире, ведь Брик показала, как нуждается в нем, что без него не ощущает себя целостной. Он тогда вновь бросился к ней, помня слова Осипа, что Лиля - это стихия и с этим ничего не поделаешь. Теперь же ясно осознавалось, что в этой стихии говорила привычка. Ещё бы! Ведь он уже столько времени с ней, она и привыкла, что Володя считает ее своей музой. Это подтверждал инцидент в гостиной, когда Лиля узнала, что он посвятил Яковлевой один из своих стихов.       Владимир выдохнул в форточку и закурил, но казалось, что он сам состоит из густого и сизого дыма.       За его глубокой ревностью и ужасной злостью, внутри, куда никто не достанет, было что-то ещё. Что-то мерцало в глубине темноты его глаз.       Это была мысль.       Откуда же Лиля узнавала обо всем? Это не тот вопрос - ее сестра верной служкой передавала каждый шаг футуриста. Когда-то изначально он был влюблен именно в нее...       Но были места, куда и Эльзе было не добраться. Как же именно из таких мест все узнавала Брик? Ответ находился лишь один - все это время рядом с Маяковским был предатель.       - Владимир. - в дверном проёме возник Иван с крайней озабоченностью на лице. Казалось, будто он помолодел. - Чего ты здесь?       - Покурить захотелось. - процедил мужчина сквозь зубы, делая новую затяжку.       - Кажется, это можно делать и в гостиной. - изрёк свое сомнение и подозрение критик.       - Там не курится. - отозвался футурист и распахнул пошире форточку, впуская в квартиру осенний ветер.       Англичанин окинул его взглядом и, поежившись, вышел из кухни.       Кажется, они оба догадывались.       В тот самый момент, когда Володя вышел из дома, критик подошёл к окну, выходящему на улицу, и проводил его высокую фигуру крайне мрачным взглядом. Иван ясно осознавал - щенок начал догадываться о происходящем, а это было крайне плохо. В добавок к этому, он окончательно слез с кокаина, что не могло не огорчать. Критик потратил слишком много сил, денег, влияния и времени, чтобы настроить публику против Маяковского, чтобы растравить его и Лилю между друг другом.       Вопрос - зачем? Это была изощрённая месть... Каганам.       Когда-то давно, ещё в далёком тысяча девятьсот пятом году, когда Лили Каган только пошла в пятый класс гимназии, что была на Покровке, ее и заметил молодой мужчина по имени Иван Озерецкий. Заметил и пришел в ярость. Он помнил, как заскрипели его зубы, едва остановился посередине улицы.       - Ой! - ойкнула девочка с темными грустными глазами, врезавшись в живот мужчины. От неожиданности момента она упала ему под ноги. - Простите, пожалуйста.       Иван присел на корточки. Его голубые глаза взглянули на нее с неподдельным интересом. Он изучал, смотрел на нее и находил такие до безумия любимые черты лица, что его едва не колотило от жгучей ревности и собственности. Хотелось схватить эту девочку и броситься прочь, спрятать от всех, чтобы она была лишь его, чтобы всецело принадлежала.       <i>"Господи, как же она на Нее похожа! Надо ее забрать. А что, не зря говорят стерпится-слюбится. Полюбит его, как не смогла сделать Она."       - Вставай. - Иван протянул ей ладонь. Лиля покорнейше взялась за руку, робея от этого внимательного взгляда ледяных глаз, и поднялась на ноги. Не в силах ничего с собой поделать, Озерецкий отряхнул ее платье от пыли, подал то, что она растеряла.       - Как тебя зовут?       - Лилия Каган. - пролепетал ребенок, хлопая ресницами.       - Вот что, Лили, впредь смотри на дорогу, когда бежишь.       - Конечно. Спасибо большое. - и вновь помчалась прочь. Заскочила в здание, чтобы пропасть внутри.       Иван поглядел вслед, понимая, что этот ребенок украл его сердце. Вернее, то, что осталось от этого глупого органа.       В тот же день, наняв экипаж, Озерецкий появился на пороге дома Каганов. Память гнала его вперёд, а за столько лет ее набралось крайне много.       - Вам что-нибудь угодно? - на пороге появилась юная и прелестная девушка. Очевидно, что она была кем-то, вроде прислуги. Поглядев на ее нежную и розовую кожу на шее, где проходили венки, Иван едва сумел удержаться от того, чтобы облизнуться.       - Да. Кто-нибудь из господ дома? - поинтересовался мужчина, вернув самообладание. Лишь голубые глаза были ледяными настолько, что в них можно было замёрзнуть.       - Да, Елена Юрьевна.       - Мне нужно ее увидеть.       - Хорошо, - произнесла служанка, впуская гостя в дом. - Обождите пока в гостиной. Как мне вас представить?       - Скажите, что Аноним пришел. Она поймет. - конечно поймет, ведь он так подписывал все свои послания к ней.       Прислуга вышла.       Озерецкий поглядел в камин, на пламя, чувствуя, как же сильно ему хочется есть. Но вместо этого пришлось оглядеться, отмечая убранство дома.       - Уютно устроилась, лицемерка. - прошипел он, оглядывая цветастый гостинный гарнитур из тахты и пары кресел. Повсюду цветы, много света... Вероятно, это осадок после тех темных встреч, когда он едва не забрал ее с собой.       По лестнице послышались быстрые шаги. Иван обернулся. Елена стояла в проёме гостиной. Руки сцеплены в замок, а побелевшие губы сжаты в полоску. Лишь эти темные глаза. Темные волосы оттеняли белую кожу.       - Что ты здесь делаешь? - гневливо спросила женщина на немецком, зная, что служанка может их подслушивать, если они заговорят на русском. Зачем ей потом скандал с Урием?       - Приехал посмотреть, на кого ты меня променяла. - точно также на немецком едко отозвался мужчина. - И ради этого жида ты меня отвергла?       - Я бы попросила тебя не говорить такие вещи про моего мужа. Все же ты пришел ко мне в дом. Будь добр - соблюдай приличия.       Служанка наблюдала за перепалкой из коридора, притаившись словно мышка. И, хоть она ничего не понимала, но это было и не нужно - и так становилось ясно, что встреча не из приятных. Елена Юрьевна была взбешена так только единожды - когда пролила кофе на дорогой ковер.       Теперь явно ковром и не пахло.       - Я за тобой ухаживал, я мог тебе дать все, что ты только бы пожелала! - на немецком языке голос Озерецкого был крайне неприятен. - А ты бросила консерваторию и меня ради этого недоразумения!       - Ты всегда мне был противен, разве ты не в курсе? Я начала новую жизнь, чтобы скрыться от тебя, но ты решил, что это я так флиртую? Не знаю, зачем ты пришел, но уходи. Я тебя не люблю. Сколько раз мне нужно это сказать, чтобы дошло?       Иван усмехнулся. Да, Елена всегда была прекрасной, а особенно, когда злилась. Он ведь ее и полюбил за эту красивую злость. Пока молодая девушка, которая сейчас стоит перед ним женщиной, не растоптала его сердце своими звонкими каблучками. Это была самая глубокая любовь в его жизни.       Мужчина прошел к двери, взялся за ручку, и уже уходя, ненароком обронил:       - Дочь у тебя красивая. Твоя копия.       Не успела Елена испугаться, как он ушел.       Время шло. Девочки взрослели, кружили кавалерам головы. Мать не могла на них наглядеться, пророчила самое счастливое будущее, пока не узнала, что за Лилей ухаживает мужчина по имени Джон.       На одном из вечеров, Елена Юрьевна его увидела. Это был Иван, но постаревшим. Теперь он выглядел на все сорок лет. Он смотрел на Лилю со стариковской цепкостью, где было растворено собственночество. Казалось, что где-то за пазухой у него спрятана цепь, которой он хочет приковать юную прелестницу к себе. Сама же девушка не знала, что это тот самый мужчина, что поймал ее тогда на улице.       Тогда-то мать и сказала ей держаться подальше от "Английского критика", как тот назвал себя, и указала на молодого человека по фамилии Брик.       Так и вышло - вторая Каган разбила остатки сердца вампира, заменив любовь (или ее подобие) на жгучую ненависть.       Иван обернулся, смотря на собравшихся в гостиной людей, и размышляя. На Осипа Брика воздействовать было бесполезно - он обладал устойчивой психикой и примерился с выходками своей ветреной жены. Здесь у Озерецкого не было ни единого рычага воздействия, да и это ничего бы не дало.       После того отказала ему было крайне тяжело играть в дружбу, но вампир осознавал, что так нужно. Нужно понаблюдать, узнать, как можно сделать побольнее, а после ударить.       И тут на пороге квартиры в 1915-ом году появился Маяковский. Все это время критик внимательно наблюдал за происходящим и анализировал, чтобы вскоре начать действовать.       Он знал, что Маяковский личность сумбурная и порывистая, и уже на одном лишь этом можно сыграть. Иван начал подкидывать идеи для ссор с Лилей и привязывать футуриста покрепче к себе. Подсадил на кокаин, подтолкнул к парочке романов, но Володя, словно пёс, все время возвращался назад к Брик.       Чудной.       Но Озерецкому крайне нравилось наблюдать, как все эти действия приносят боль молодой женщине. Так он мстил и ей, и ее матери за их единогласным отказ.       Теперь же Иван растаптывал Владимира, как писателя, прекрасно осознавая, что этого он может не пережить. Вот только футурист начинал выходить из-под его контроля, что было категорически ненужно. Даже противопоказано.       - Дедушка, чего ты замер, как статуя?       К Джону подошла молодая женщина с чудными золотистыми волосами, и схватила его за руки.       - Ничего, Софи, задумался. - ответил старик внучке, которая на самом деле приходилась ему внучатой племянницей. - Пойдем к остальным.       Это сложно - притворяться дальним родственником, когда на самом деле это родство очень близкое. Вот и Софье он голову запудрил. Эта девушка была единственным лучиком в его мрачной и вечной жизни, которую он ведёт уже с начала русско-французской войны. Озерецкий ею дорожил, ведь кроме нее у него никого не осталось.       В тот момент Иван и не догадывался, что Володя уже нащупал его слабое место.       Уже в 1930-ом, в феврале, когда Брики уехали в Европу, Маяковский пришел в гостиничный номер, где в Москве остановился критик. Навстречу ему, из двери номера, выпорхнула молодая и красивая женщина.       — День добрый, Владимир Владимирович! — лихо поздоровалась особа с ним и застучали каблучки по коридору. Футурист посмотрел ей вслед и стряхнул ранний снег со своего пальто, чтобы после зайти внутрь.       — Заходи. — произнес критик, приглашая своего гостя. Вова зашёл и присел, пару минут понаблюдал. Создавалось впечатление, что Озерецкий помолодел. Сейчас он выглядел молодо, на 45-50 лет, и трость ему была не нужна. И это при том, что в тот миг, когда они встретились, Иван выглядел на все 70!       — Что-то на тебе лица нет. — произнес англичанин. — Если б я тебя не знал, подумал что передо мной сидит мертвец.       — Я знаю, кто ты. — вместо этого ответил футурист. — Давно уже понял, внимательно присматривался.       Иван помрачнел, сложил руки на груди.       — И?       Маяковский усмехнулся:       — Краткость тебе не к лицу. Я хочу отомстить Лиле за то, что она сделала со мной за все эти годы. Но мне нужно будет как-то замести следы, а человеку сделать это не под силу. Измени меня.       В номере повисла пауза.       — Ты хоть понимаешь, на что ты сейчас подписываешься, мальчик? — спросил Озерецкий.       — Прекрасно осознаю. Иначе б не просил.       — Тебе будет больно. Очень. Первые недели ты будешь думать только о еде.       — Я согласен. — твердо ответил мужчина.       Смотря в темные, карие глаза, Иван не осознавал, что им манипулируют.