Бродячий пиит

«Я не мудрый писатель и не актёр, Не музыкант и отнюдь не позёр, Не вдохнуть на листке Ваш силуэт, Отныне навеки я завядший поэт! Стихотворенья мои Вам смешны, Они безрассудны, пусты и немы, Да только поэту: зритель - судья, Петербуржцы, прошу, услышьте меня!»

      Кучевые облака медленно тянулись к многоэтажному горизонту, каменные великаны не намеривались покидать твёрдый грунт, поэтому существовали неподвижно, ежесекундно мелькая окнами в разных уголках и отражая напоследок в них прятавшиеся лучи закатного солнца. Небесная вата со вкусом спелого абрикоса зачаровала сердца миллионов, которые успевали оставить мертвый след природы на электронных гаджетах. Жители белого Петербурга свободно расхаживали по Площади Искусства, они чувствовали на некрепких телосложениях каждую минуту растущего дня и убывающей ночи. Если ненароком взглянуть на толпу присутствующих, то можно представить себе поле цветов: дамы в пёстрых платьях разгуливали с кавалерами под ручку, с зонтами на кистях рук, городские дети, шалуньи и негодяи, катались на скейтах, ловко вычерчивая всевозможные трюки, разрисованные пигментом подростки голубиными стаями толпились у выкрашенных скамеек в социальных сетях Instagram, Twitter, VK, пожилые особы равнодушно обсуждали изменения в буднях, считая, что молодежь в край распустилась и не уважает нравственные нормы, приезжающие на всепогодных поездах, прилетевшие на самолётах и стоящие битый час в пробках туристы из холодной Сибири, изумрудного Урала, мерзлотного Востока и горного Юга России, раскрывая широко рты и захватив в грудине дух, фотографировали великолепные сооружения человеческих рук. В вечерние часы площадь, которая расположилась в Центральном районе Санкт-Петербурга между Инженерской и Итальянской улицами, сохраняла на асфальте сотни шагов, вздохов восхищения и крупинки звонкого смеха. Скульптура Александра Сергеевича Пушкина гордо возносилась над головами манерных людей, русский писатель откинул лёгкую руку в сторону, выпятив грудь вперёд, он устремил зачарованный взгляд в небытие. "...Вражду и плен старинный свой Пусть волны финские забудут И тщетной злобою не будут Тревожить вечный сон Петра!...", — мутно перебирал в сознании навеянные старыми страницами учебника по родной Литературе строки стихотворения Александра Сергеевича зелёный и растерянный юноша. Молодой студент, направленный в исторически-культурную столицу Российской Федерации на практические занятия по экономическому делу из скромного Воронежа, уже несколько часов бродил по петербургским достопримечательностям и, замерев у памятника "Солнца русской поэзии", не смел оторвать крупные от удивления глаза, густые пшеничные брови и оседлавшие металлом перста, которые неловко прислонились к губам, от звучно повествующего стихотворные рифмы мужчины в чёрных одеяниях. Герой рассказа наблюдал, как незнакомец шевелил бледными устами и выдавливал из пересохшего внутреннего мира наикрасивейшие журчащие словосочетания:

«Кругом людские хороводы, Глаза, пропитанные злобой, Под головою небосводы, В груди моей сердечной бой. Вы ворчливы, безобразны, Добрее будет старый дед Ваши помыслы мне ясны: "Пора заканчивать, поэт!" Поверьте, я бы спать пошёл, Покинул бы центральный хол, Придался бы луне, забвенью, Если б душа сдалася пенью»

— хриплый голос разносился по многолюдной площади торжественными нотами, а эхо утопало в далеком шуме автомобилей и гаме человеческих рощ.       Поэт остерегался косых, неодобрительных кивков, резких движений, мятых поворотов от ворчливой зрительной толпы, он озирал милых девушек и проходящих мимолетно студентов, бурно жестикулировал, придавая словцам исключительную эмоциональность. Ветер бестактно заигрывал с его корневыми волосами, изредка отдергивая короткие пряди, потоки воздуха помогали глубже вдыхать кислород в лёгкие выступающему, потому как веяло живыми цветами, не приторно сладкими, каким обыкновенно бывает мёд на базаре, а свежими, как питерский прибой в полнолуние. Ртутная футболка со снежной горизонтальной полосой, на котором дизайнер высочил #япересталволноваться, слабо вальсировала с ветром. Зауженные к низу брюки без громадных карманов не теснили поэта, поэтому он смело без какого-либо смущения пританцовывал у скульптуры Пушкина, отбивал ритм жемчужной подошвой модных кроссовок и сверкал оголенными щиколотками. Экономист, конечно, почувствовал напряжение в образах спешных шепотков и противных насмешек, нависших над площадью Искусств, но лучезарная гримаса на ладном лице мужчины заставляла расслабиться, окунуть барабанные перепонки в море поэзии и удовлетвориться человеческой эстетикой, не заостряя внимание на колкостях общества. Когда незнакомец кончил повествование, полыхнула волна аплодисментов, в той самой жидкости и присутствовал Антон Шастун. —Извините, здравствуйте, — приветствовался он, пока окружающие с яркими улыбками на лицах рассасывались перед каменными глазами поэта и спешили покинуть площадь, — я бы хотел задать вопрос, — молвил юноша, наблюдая за топчущимися детьми у его длинных ног, которые показывали друг другу языки и, казалось бы, специально ступали по недавно купленной новой обуви, — чьи это стихи? —Глубокоуважаемый, — вежливо отозвался незнакомец, — не стихи, а стихотворения, — заметил он, — Арсения Попова Сергеевича.       Мужчина слабовато нарисовал перевернутую дугу из губ, одним движением открыл стеклянную бутылку с минеральной водой и облил пустынное горло, которое пересохло, как съежившийся подсолнух. Антон растерялся, побледнел, как поганка, и зацепил зубами нижнюю губу — он не мог вспомнить такого писателя, прозаика или поэта ни из книг, ни из кинематографа, а Арсений засмеялся, мягко хлопнул нового знакомого по острому плечу и проговорил: "Мои стихотворения, студент, не робей, мои". Шастун взбодрился, когда мужчина объяснил, что каждую неделю выступает на Площади Искусств со своими девственными авторскими работами, наблюдает за жизнью прохожих, разговаривает с ними, если те позволяют и подпускают, слушает горячие комплименты, советы, философские теории. —Не танцевать, не петь, не выть я не могу, но рифму строк сохранить навеки хочу, — произнёс величаво Попов. — Поэзия в XXI веке сдала обороты, поэтому мне захотелось запустить проект "Строки хотели жить". Он бы позволил желающим творцам выражаться на публике, разгласить всему миру о личном маленьком достижении, — продолжал рассказ обладатель васильковых очей, шагая по аллее за молодым подростком, пока его не дернул вопрос: "А куда собственно они направляются? А кто мой собеседник?". — Простите, но куда мы с вами идем, любезный... —Антон, — откликнулся парень, звякнув заурядными браслетами на тонкой кисти, которые как никак, но привлекли внимание поэта, — в кафе какое-нибудь, я бы хотел угостить вас кофе, если, конечно, вы пьете. —У меня есть слабость – Это не усталость, Это не любовь, Не зависимость И не из носа кровь. Слабость – эта цвета Горичи во рту, Каждому студенту Она невмоготу Парой густою ночью Глаза слезятся сном, А ты сходи на кухню Поведай нам о нём Это слабость, дети, Не торт, не серпантин Это слабость, дети, Осторожно, кофеин! Когда тошнит от скуки – Используй смело кофе Используй смело кофе, Когда тяжки грехи, Когда порывы боли Душевны и сильны Моя, ребята, слабость, Увы, неизлечима, Но не откажусь, я правда, От кружки кофеина! — выпалил радостно Арсений, а затем залился смехом, приговаривая: — Прости, прости, привычка отвечать стихотворением, которое недавно было написано и забронировано для вечного хранения в извилинах мозга! Я с удовольствием выпью кофе с тобой, Антон. —Ох, — Шастун неловко выдохнул, — в следующий раз предупреждайте, Арсений Сергеевич, пожалуйста, а то я серьезно перепугался. —Антон, называй меня просто Арсений или Арс, пожалуйста? Не старь меня, я еще вполне так себе ничего! — требовательно произнёс Попов, встряхнувшись в области плеч. — Правда порой криворукий, так как постоянно проливаю кружку чая с лимоном или стакан воды с мятой на родившееся стихотворение и, блин, невысохшие чернила расплываются по молочному листу, как нефть по поверхности моря. Да и перо часто ломается в моих кривых пальцах, о-ох, а как сильно я не люблю перьевые ручки, ты бы только знал. Они противно протекают, оставляя кляксы и пятна хуже, чем чай или компот. —Постой, постой, — опешил Антон. — Ты пишешь пером и используешь чернила для бумаги, Арс, серьёзно? А почему не шариковой ручкой, карандашом или чёрным маркером? Почему нельзя сочинять перед экраном компьютера, на телефоне в записях? Боже мой, ты в каком веке живешь? — вырвался поток вопросов с уст зелёного экономиста. — Ты, может быть, еще и рано утром бегаешь до ближайшей реки и вдохновляешься разводными мостами? Закаляешь в холодной ванне со льдом? Кормишь уток крошками батона? —Батон, — повторил поэт с некой задуманностью. — Батон - Антон! — вскрикнул он и лучезарно одаряя собственное лицо ямочками, оголил облачные зубы. — Какая интересная рифма, Батон Шастун, а ты как считаешь? —Батон Шастун... Что, чёрт подери, в твоей голове происходит? — глубоко восхитился юноша, переманив улыбку на худые скулы. — Ладно, для меня всегда поэты были не от всего мира, поэтому ты – не новизна. А что это за кафе?       Студент указал вытянутой ладонью на вывеску из световых букв, которая черным по белому гласила: "Подвалъ бродячей собаки". —Это арт-кафе: место, где петербуржец да и иностранец не только имеет возможность насыть достойно желудок, но и посмотреть спектакли, пьесы, занавески, известных актёров и знаменитый личностей Санкт-Петербурга, выступления музыкантов, вспомнить истории русской литературы и аристократия, — повествовал Арсений. — Оно существует довольно долго, в 1912-ом году было открыто антрепренёром Борисом Прониным в подвале дома Жако и закрыто весной 1915 года, во время Первой мировой войны, вскоре после антивоенного выступления Владимирова Маяковского. По-моему мнению, лучшего писателя своего времени. Приличные цены, красивый дизайн, богатая история, словом - центр культурной жизни Серебряного века.       Шастун внимательно слушал собеседника, местами кивал и перебирал подушечками больших пальцев кольца на указательных, а его глаза не сходили с эмблемы на козырьке над входной дверью подвального кафе. Белая, лохматая собака сидела с недовольной мордой и лапой прижимала театральную маску, на шее болталась безобразная верёвка, которая зави́лась, как и хвост пса. —Приличные цены говоришь, — ответил в конце концов парень. — Думаю, что мы бы могли попробовать, да и время позволяет нам, как раз до закрытия целый час, кофе успеем выпить. А если перепадет, то и музыку живую послушаем, хотя я с классикой не особо дружу. Ну, Арсений, идём? —Идём! — поддерживающие отозвался поэт, и молодые люди будто бы спрятались на шестьдесят минут от ночного Санкт-Петербурга, глаз и помыслов общества в истории Серебряного века.       С тех самых пор наш ценитель поэзии и его младший товарищ начали игру в прятки с жестокой реальностью, игру, в которой они примеряли на собственных телах роль прятавшихся; забывая о накопленных проблемах за томный день и обязательствах, Антон и Арсений чувствовали, что действительность покидала их в подвальном кафе, что именовалось ныне не просто, как место отдыха, а как что ни на есть секретное убежище. Шастун каждую неделю, пока ему позволяла студенческая жизнь, и практика не давила всем ощутимым весом на натянутые нервы, встречал на Площади Искусств Попова, он яро жаждал вечерних встреч с мужчиной, мимолетных взглядов, притупленных касания и рваных вздохов. День за днём мучительно отзывались в сердце юноши, час за часом кричали парню о том, что он кубарем катится в бездну диких чувств. Лишь жалкая минута прояснила причину масштабного бедствия – Антон влюбился, но влюбился не в фигуристую девушку, не в грудастую женщину, а в самого настоящего мужчину, сука, простите за литературную брань, в Арсения Попова. Студент осознал тягостную любовь одним белым вечером, когда поэт рассказывал биографию Маяковского, хлебая миниатюрными губами трюфельный кофе, по пути к общежитию парня. Город переливался столбчатыми фонарями, которые впустую тратили энергию и силы освещать улицы, в Санкт-Петербурге в период белых ночей довольно светло до второго часу ночи. Неоновые фразы на витринах бутиков завлекали красотой, пышный ансамбль общества, ровным счетом, заставлял поразиться художественностью города Петра I, автомобили и транспортные средства шумели громче, чем стаи птиц в парках, но стук содрогающегося сердца в грудной клетке Антона был подобен ядерным взрывам. —Антош, ты меня слушаешь? — поинтересовался Попов, отпугнув внутреннюю войну и помесь чувств, а кончив вопрос, вздрогнул и померкнул. — О-ох, прости, пожалуйста, могу я тебя так называть, ну, "Антошей"? Случайно вырвалось из уст, у меня просто... — решил было оправдаться Арсений, но Антон остановил намерения поэта, мягко муркнув: "Конечно, без проблем". Попов нежно хихикнул, помялся секунду на месте, которая по, казалось бы, не смущающей ситуации протянулась в минуту молчания, а та, как бы подытожила итоги вечера и довела товарищей до общежития. —До следующей недели, — предположил Арсений, — Антош?       Тишина все-таки задела мужчину, конечно, не до открытого ранения, но до вечно ноющей ранки, которая и не кровоточит, и не просит хирургического вмешательства, но страстно стонет и угнетает по самое не хочу. Попов трезво осознавал, что Антон странно себя ведёт в последние две недели, которые они провели рядом друг с другом вплотную: студент обливался маком при его комплиментах сплошь до кончиков ушей. Попросту терялся он в словах и запинался в светских разговорах, витал в пушистых облаках, надолго залипал на произносящие устами стихотворения, не отводя волнительных глаз от лица Арсения, а говорить про реакцию юноши, когда мужчина обращался к дамам – полный смех и абсурд! Видно же, что Антон искренне ревновал. Движения сковывались, как цемент твердел, эмоции гасли; он в те моменты ссылался на усталость, жестко критиковал мелкие ошибки поэта при выступлении, а Арсения подбешивала и выводила из себя такая критика, поэтому они прямо на площади вцеплялись друг в друга, утыкались прищуренными носами и выжигали без слов тишиной. Пока один из молодых героев не сорвется, звонко засмеявшись, обыденно таким оказывался Арсений, а экономисту оставалось плюнуть на ревность и робко обнять в знак прощения плечи тайного вздыхателя. Шастун нравился мужчине, как близкий друг, а в меньшей степени младший брат, зритель или глубокоуважаемый почитатель, но любовная интрига у Попова не вязалась к сердцу студента, возможно, симпатия была, глупо отрицать, но не слепая любовь. Арсений выше любви. Арсений у ног поэзии. —Арсений, — шёпотом молвил юноша, приласкав еле тёплые ладони мужчины, он собирался рассказать о чувствах, страшащихся запретов общества и выбивающие его из колеи, пока Попов резко не оборвал его словами: —В ближайшее время я должен уехать, — серьёзно молвил поэт, вырывая дёрганные запястья и пульсирующие пальцы. — Антош, спасибо за прошедшие впустую дни, которые ты по рублю потратил на кофе, спасибо за часы, которые ты посвятил на меня кривобокого. Но, пожалуйста, пойми, я - бродячий поэт раз и навсегда! Мне нужно успеть рассказать о проекте всей России и найти единомышленников, пока поэты не канули в лету. В Санкт-Петербурге множество талантов, я признал здесь жизнь поэзии, теперь нужно идти дальше, поднимая с колен литературу! — щебетал он, а серые глаза молили о понимании в стеклянных очах друга.       Юношеское сердце разбилось, и читателю украдкой остаётся наблюдать, как взрослый мужчина на прощение медленно тянет к себе за ворот клетчатой рубашки молодого подростка, смачно целует его в легко небритую щеку, сжимает худую талию и тонет в теле Шастуна, как в болоте.