Бродячий пиит

«Любовь без ответа – Сильная мука. Она – пустыня без ветра, Деревня без луга. Наводит тоску и печаль, Как ранняя осень, Как холодный февраль, Как сбитый олень. Он в лесу погибал И кровавой рекой У травы истекал. Честно скажу, не тая, Жизнь без любви Не стоит гроша – Лучше в объятья стрелы»

      Читатель замер в ожидании последующих строк, автор же погибает от знойной жары, которая мяла всмятку человеческие капсулы с цветущими органами и расстреливала насквозь студентов, умирающих в тесных помещениях и зарывшихся в тоннах документов. Антон прекратил вечерние похождения вопреки собственной нервной системе и переключился на дурное курение возле дряхлого входа у общежития. Последняя встреча с Арсением опечалила юношу, но практика, которая со всей дури впечатала парня в тяжелые условия, словом, разнесла его чувства, как торнадо покоящуюся деревушку на окраине России. Времени не хватало катастрофически, с утра настроение шло на убыль: духота травит терпение, морская вода катится с тела противными каплями, просыпаясь, ощущается влага и, Господи, это продолжается до самого вечера. Днём практиканту надоедают с бумажками и официальностями важные люди, еда в горло не проталкивается, вода вечно вязкая и горчит, а самая изюминка в ситуации – сердце, которое воет и требует источник своего сердцебиения.       Вечером состояние парня поднималось, погоду опускало палящее солнце, ветер леденел, а воспоминания туманились в разуме. Голова забивалась информацией, которая пришла в течение дня, руки до конвульсии боялись содрогаться с ручкой и ровно расчерченным листом, так как после их прикосновений три часа уходило лишь на то, чтобы исписать каждую чертову клеточку краткими цифрами. Антона топило, как будто прорвало платину, и вся жизнь студента затонула в хандре. Он курит не от эмоционального дискомфорта, а по привычке, простой, но приближающей к смерти. Алкоголь первое время дешевый, с низким градусом, ошивался в комнате юноши, на бутылку хватало стипендии, правда, цена в дальнейшем росла, и парень не стеснялся тратить на него все сбережения. Каждую зелёную бумажку он пропивал впустую тремя бокалами игристого вина.       «Я перестал волноваться, — отмахивался фразой юноша и перед родителями, и коллегами по практическим занятиям, — вы все всё видели, — усмехался он, — и ангел вам не пошутит про это».       Шастун рассуждал, долго ли, мало ли, но рассудок сходил на нет, пока неожиданно не вспомнился силуэт бывшего поэта, который поцеловал парня в щеку перед этим самым заклятым общежитием, ещё в июне, когда ночь белела, а Антон не стерпел и не пытался сдерживаться. ...Студент не собирался отпускать магмовые чувства, поэтому властно, игнорируя все прикосновения к своему стану, зацепил пальцами подбородок мужчины, вжался второй ладонью в прорисованную спину и прильнул губами к влажным, восковым подушечкам на лике Попова. Поцелуй сотворился каменным, тяжелым, не романтичным вовсе, но сколько переживаний впихнул в него Антон, переполнив до самых кончиков нежностью и бархатностью. Арсений испугался порывов страсти, его плечи напряглись, а глаза зажмурились, будто он никогда не целовался, колени гадко подкосились. Поэт отстранялся от горячего Шастуна, упирался разогретыми ладонями в грудь парня, томно мычал и осязал, как Антон жмёт его к себе, ближе и крепче, не прятав губ, так он топил поэта, как топит жизнь его на данный день. Воспоминания мимолетны: Арс, содрогаясь, просит отступить и освободить через напористые губы, и мольба до ходит до ушей экономиста, он освобождает поэта, кажется, навсегда. Попов сбегает, как выпущенный дикий зверёныш, студент провожает того взглядом, поднимается по лестнице, нагло врывается в комнату, пропуская мимо ушей вопросы товарища, с грохотом падает на пружинистую кровать, мямлит, что, мол, дурак, а в груди сердце сплавилось и стекает по всем ребрам дерьмом. С конца последней встречи героев спустя набежало шесть меланхоличных недель... —Шасту-ун, — борзо провыл имя товарища Илья из распахнутого окна, — там твоего бродячего по телевизору показывают!       Антон резко дёрнулся всеми конечностями тела, пепел с сигареты свалился снежинками на потресканный асфальт, и он побежал в квартиру широкими шагами, пожалуй, падая и спотыкаясь по лестнице, ударился локтём о штукатуренную стену, которая местами была исписана нецензурной бранью, недовольно фыркнул, а когда ввалился в уютное помещение, то расплылся в улыбке. На огромной плазме окруженный десятками людей красовался Арсений, мужчина в классическом костюме: в чёрном пиджаке на пуговице, скрывающем за собой молочную рубашку, ворот которой строго фиксировал галстук-бабочка, открыто выражался красивыми фразами классиков литературы. Попов давал интервью ненасытным корреспондентам. Экономист с иронией изучил увиденное на экране и подумал: «Какой же ты Попов – выпендрёжник. Совсем недавно отвечал на вопросы маленьких людей, мило строил личико и отмахивался от грубых предложений. Был неким «бродячим поэтом», присланным от Её Величества поэзии, а сейчас посмотрите на него. Стоит в центре бездушного сброда, у которых вместо сердца мешок с деньгами. Уважаемый человек, что за абсурд?».       Арсений читал стихотворение молчаливой аудитории, но они вникали в строки, адресованные отвергнутому, на экране телевизора. Студенту было бы глупо держать на поэта зло, но обида сжирала душу парня. Нацепив маску поистине радующегося человека, Шастун позабыл об учёбе и бросился гулять по ночному Санкт-Петербургу. —Ты куда? — спросил его Макаров, изгибая в изумлении русую бровь. —Погуляю немного и ворочусь, — отвечал слабо студент. — Свари, пожалуйста, пельмени, хорошо?       Илья одобрил предложение, и Антон немедля покинул двухкомнатную квартиру среди ей подобных. Шастун направился на Площадь Искусств, где впервые познакомился с Арсением, где испытал яркие эмоции и впечатления. Дорога заняла минут тридцать. "И всё пройдет, и я закончу, как это сделал Маяковский, — завораживающе щебетал Попов в мыслях экономиста, ссылаясь на суицид. — Поэзия падёт, и я заплачу". Юноша перебрил ногами тяжело, ступал неаккуратно, грубо, а на губах выветривались остатки табака, дым прозрачным облаком окружил поле зрения парня. Он не противился, а уныло направлялся, сука, (читатель простит автору нецензурную брань), к памятнику, будто бы вместо Александра Сергеевича Площадь озарял своим величием сам Арсений. Антон удивился, когда на скамье под густой листвой осины ошивался знакомый вздыхатель, который несколько дней назад грозился умчаться в другие города и рассказать о проекте России. Парень уселся рядом с поэтом, развалившись и уронив голову ему на плечо. Попов не возражал, а наоборот, уверенно возложил кисть руки на тускло-золотые волосы экономиста, приговаривая: "Я глупец". —Почему остался? — пусто спрашивал Антон. —Тебя бросить испугался, — робко выдохнул Попов. — Всё это время я не покидал Санкт-Петербурга с той самой дурацкой мыслью, что, мол, выше любви. Когда-нибудь поэты обязательно канут в лету, я напишу тебе об этом летом, а любовь цветёт всегда. Антош, прости, я повёл себя как дурак и испугался чувств. —Как это ты испугался? Нынче вон как по телевизору интервью направо и налево раздавал, а как ты искусно попрощался со мной:

«К чёрту милые мечты, Любовь в романах Полна обмана, А я выше земной любви. Будь здоров, не болей, Чрез тысячу дней Увидимся мы, До свидания, прости»,

— цитировал последние строки из стихотворения поэта, представленного на интервью, недовольный студент. —Антош, это мартовская запись эфира, — успокаивающе шептал мужчина на ухо парню. — Тогда я не был знаком с тобой и считал, что любовь – коварное чувство, которое прицепляется к обреченным на поражение.       Арсений вздохнул, бойко тонкими ладонями завладел худыми скулами Антона и припал к губам зелёного экономиста. Касания лёгкие, как крылья чайки над морем, никаких скомканностей, нежные обхватывания, жгучее дыхание и влажность в ротовой полости. Присутствие мышцы без костей набухало, дыхание покидало молодых людей, когда Попов настойчиво внедрялся в пространства Шастуна, страстно изнывая и покусывая уста. Мужчина полностью окунулся в эйфорию, пока студент не оторвал его словами: "Арсений, — выдавил он, сглатывая комок слюны, — а ты умеешь целоваться!".       Попов замер на секунду, перебирая кучи воздуха вокруг, но потом сморщил нос и серые глаза, которые отдавали морскими волнами, его измученное помыслами лицо осчастливил румянец, а на стройных щеках образовались впадинки, так называемые в народе – ямочки. Антон расцеловал лико поэта безмятежно, медленно, внедряя всю свою любовь, которая не остыла к бродячему незнакомцу. Он был рад прикасаться не только к родинкам, ямочкам и морщинкам от бессонных ночей подле глаз, но и задевать холодные по-июньски ладони, пальцы и останавливать себя на факте: чувства наконец-то взаимны.