Оленье солнце

Невидимой рукой багрянец мажет по небесному своду, взбивает пуховой периной облака прежде чем ладони сложить под щекой, стан обнажить, готовясь ко сну. Солнечный диск близится к закату. Народ собрался на площади чтобы попрощаться с ним. Углы губ дёргаются в горькой усмешке, когда Алина замечает ступившего вперёд Апрата. Ломко поправляет она капюшон, наглухо скрывая пучки бледно-медных волос, так и норовящие наружу пробраться и жар погребального костра с танцем пламени отразить, впитать. Во рту копится мерзкая горечь. Она продолжала вязать на шее шарф и застёгивать выданное Женей пальто наглухо, под самое горло. И всё равно участок кожи, скрытый прежде ошейником, терзает, жжётся. Шея кажется непривычно голой, необычайно уязвимой. Совершенно чужой. Она мотает головой, стараясь отрезать себя от невыносимого скрежета мыслей, неутихающего ни на секунду. Сложенные в щепоть пальцы механически чертят крест. Мерзость отступает, когда тягучая молитва зачинается в изморщиненых устах священника, подхваченная роптаньем сотен зевак. Не мученикам кланяются они, каждый молится о своём. О солдатах, поглощённых ненасытной равкианской землёй, о тех, что лишь недавно были призваны на фронт, в недра утягивающий поколение за поколением. Природа внемлет: ветер подхватывает заунывно, безрадостно. Треплет крупные кольца Зоиных волос и путается в лацканах голубого мундира Королевича. Легонько, импульсом касается щеки. Алина ластится, подставляется пылающей лихорадочно кожей. Тяжесть комком неповоротливо крутится в груди. «А потом ты пойдёшь смотреть, как я горю», — сказала Алина будущему Королю всего каких-то двадцать минут назад. Опальная Святая знала, что ранила его, добила то, что оставила скверна, пущенная в его тело Дарклингом. Видеть Николая таким было невыносимо. Её идеального, неунывающего принца-корсара, который умел творить самые настоящие чудеса — впервые настолько поникшим, задумчивым. Ушедшим в те бездны, шрамы которых одним шутовством не облегчить. Но поступить иначе она не могла. То была не её судьба. Чья угодно, не её. Эта война искорёжила их всех. Он по осколку забрал у каждого. У принца-корсара, у мальчика, ставшего клинком, у храброй шквальной и портнихи, дух которой сломить не удалось и стае проклятых чудовищ. У той, что он считал своим предназначением. Пульс под кожей не бился — он роптал и терзался, извивался пойманным в снасти зверем, колотился раненой птицей. Чужим было всё её тело. Непривычным, ненавистным. Она просила Давида найти способ, она хотела избавиться от ошейника — бессмертного символа его власти над нею, носить который суждено ей было до скончания времён и многим позже. Но теперь осталась одна горечь. Пустота и дичайший зуд. Алина запрещала себе думать о ладонях, о пальцах, с которых никогда не сорвётся искра света. Только усмехнулась вспыхнувшему у закатной черты солнцу — дескать, всё же буду скучать, — и заставила себя уставиться на процессию во все глаза. На молящуюся толпу, на Апрата, читающего сказ, на стоящего рядом с ним молодого наследника равкианского престола. На Женю и Давида, прячущих сплетённые ладони в складках кафтанов. На небеса, расстилающие путь, на облака, взбитые так бережно, словно пряди шёлковые рассыпались, любовно гребнем расчёсанные. Она взглянула на двух Святых, замерших на перине из сена, держа за руки друг друга. Санкта Алина. Маленькая Святая. Сол-Королева, которой она могла стать. И он. Беззвёздный Святой. Так нарекли его люди. Уложенный так бережно, что Алина невольно изумилась — чьих же рук то было дело? Совершенно безумна, глупа мысль, — на какой-то миг Алине стало жаль, что прах его смешается с истлевшими костями Руби, погибшей славной, честной смертью. Не оттого, что сожалела она о чужих останках, о родителях, которым и похоронить будет нечего. Отнюдь. Просто держать в посмертии его руку в своей должна была она, Заклинательница Солнца. Его противовес; ведомая жаждой власти; единственная, кому под силу было тягаться с мощью, взращиваемой веками. Опальная Святая, что могла стать его Королевой. В конец концов, та, кем она себя прежде не видела, не ощущала — гриш. Та, чьи ладони теперь предательски мёрзли. Чья шея зудила. Чей взор полнился тьмой. Алина сморгнула наваждение. Поблагодарила Святых за то, что Мал решил не идти. И воздела сложенные ладони к подбородку. Санкта. Помолимся же Санкте. Ана Куя поведала однажды о душах умерших родственников, что, по преданию, способны в детях переродиться. Алина знала, какая-то частица её родителей навечно осталась с ней, но встретить их так, пускай даже так, — хотела. Алина всегда с удовольствием нянчила в приюте младших сирот. Она знала, что однажды обзаведётся собственными детьми. Девушка глянула на два тела, устроенные на перине из сена. Заклинательница Солнца, Заклинатель Тьмы. Король и Королева Равки, наречённые святыми. Вспомнила его глаза, пылающие желанием, сверкающие агонией, бессмертной внутренней борьбой. Она ненавидела себя, но в самом деле готова была наплевать на всё — себя, друзей, даже чёртову Равку, которую его чернильная игрушка страшным шрамом надвое рассекла. На всё, лишь бы пальцы скользили по шее в поощрении, лишь бы он и дальше лелеял её одиночество, растил и подкармливать жажду, будил в ней неутихающий, неумолкающий голод. Лишь бы и дальше так на неё смотрел. А шёпот лился в уши свято оберегаемой ложью. Способная ученица. Подрагивающая прохладная ладонь зарывается в складки шарфа, сдавливая горло. Чертит по памяти завитки оленьих рогов, пока Маленькая Святая распахивает глаза пошире. Молчать и смотреть. Алине всё то известно: сколько себя ни тешь, упущенного не воротить. Но пальцы стискивают кожу. На губы наползает улыбка. Взгляд падает к его ногам. Он бы никогда не дал ей того, о чём Алина мечтала всю свою жизнь. Покой. Дом. Любовь. Всеобъемлюще. Навылет. Не суждено было двум осколками вечности обзавестись детьми и жить долго-счастливо, как девочка себе всегда то представляла. Это другая сказка: вместо мальчика и девочки здесь лишь они: два чудовища. Непримиримые, озлобленные. Трепечущие, заживо горящие в руках друг друга. Один другого стоящие. Упрямо тлеет огонёк, сжимаемый в пальцах безутешного ветра. Сулит он тому надежду, играючи тешит её, веселя. Оленёнком замирает солнце на небесном своде дольше нужного, глядит да бдит — упрямцу шлёт багрянца шёлк. Алина себя забывает. Тонет в касании и захлёбывается жаром, терновым прутом заковавшим, лавиной обжигающей захлестнувшим. Лёгкие жжёт от потёкшего по округе горького смрада, глаза слезятся. Святая молится. Тёплая ладонь дотрагивается до крыльев лопаток, скрытых плотной тканью, находит завязку и тянет её, обнажая на пару жалких сантиметров шею. «Мал...» — со свистом проносится в голове. Огонь подползает всё ближе к щиколоткам уложенных Святых, и она отмечает скольжение ладони по коже отстранённо — как голос, звучащий сквозь толщу воды, словно кожа ей не принадлежит, словно тело её горит. Горит. Пламя лижет им пятки. Охватывает ноги... Алина отворачивается, зажимая ладонью рот, прижимается к груди Мала и цепляется за того, как за последнюю нить ускользающей реальности. Ладонь скользит по голове, бережно убирает от лица волосы, заправляя за уши. Алина выпрямляется, тянется к нему. И замирает, сквозь толщи воды слыша собственное сердце. Она горит. А он — за нею. Её ладонь в его руке. Чудовище улыбается ей, с нежностью оглаживая участок шеи, где раньше носила она воздетый им ошейник. Ощущение чудится знакомым — словно к его хватке она успела привыкнуть. Словно без неё она уже и не была собой. Алина улыбается, промаргиваясь. Оленье солнце прячется за чертой, обласканные огнём скреплённые руки серым пеплом опадают. Наземь. Она обнимает себя подрагивающими ладонями, стискивая края платка судорожно. Дарклинг истлел. На растянувшемся над Святыми небесами зажглась первая звезда.