Свободное падение

      За стойкой его встретила удивительно белокожая девчонка-администратор. В больничном холле царил полумрак, и казалось, все местные — выходцы из потустороннего мира. — Мозырский, — назвал город свою фамилию. Кивнув, призрачная красавица принялась искать запись в журнале посещений. Поиск затянулся; то и дело покачивая головой, администратор несколько раз пролистала список, но, когда мозырянин уже отчаялся, что его найдут, подняла глаза и вежливо улыбнулась. — Марк Святославович, так? Да, вы записаны на сегодня. Вас проводить? — Нет, спасибо, я знаю, куда идти. — Как скажете. На второй этаж, по коридору налево до упора, затем через стеклянные двери в небольшую рекреацию и снова по коридору — он помнил дорогу наизусть. Возле дверей, ведущих в маленькую палату, Мозырский немного поколебался, как будто пытался оттянуть момент истины, но затем все-таки решился: глубоко выдохнув, постучал и нажал на ручку. — Здравствуй, Олег, — хрипловатое приветствие беларуса нарушило больничную тишину, и в следующую же секунду глаза Марка встретились с мудрыми глазами цвета выцветшего неба. Город без населения выглядел так же, как и год назад, разве что стал еще тоньше, отчего казался ужасно хрупким, словно сделанным из стекла. Палата, где жил Чернобыльский, была очень тесной, на заре постройки этого здания тут, в заднем коридоре, скорее всего ночевали слуги, которым, как известно, требовалось куда меньше места для отдыха, чем их хозяевам. В советское время бывший дом безымянного помещика несколько раз перестраивался, внутри него сносили и возводили перегородки, так что Мозырь сомневался, что изначально эта келья не являлась частью другого, более просторного помещения. Так или иначе, но вот уже тридцать лет комната, где с трудом помещались узкая больничная койка, тумбочка, шкаф и два стула, служила пристанищем городу, балансирующему на зыбкой границе миров. Внешность бедняги соответствовала его печальному положению: он был смертельно бледен и худ. Чернобыль полусидел на своей постели, ноги его скрывало одеяло. Руки лежали поверх, под широкой белой рубашкой выделялись острые ключицы. Тонюсенькие, как у лагерного узника, запястья, пальцы с пугающе выделявшимися суставами, обтягивавшая костяшки мертвецки бледная кожа, седые жидкие волосы… Все это вызывало слишком явственные ассоциации со смертью, и только огромные, сияющие какой-то глубинной мудростью, глаза напоминали, что постоялец приюта жив. Кивнув, полупрозрачный человек грустно улыбнулся своему гостю. — Рассказывай, — повелел он негромко. Это было так неожиданно и так просто, что внутри Мозырского как будто бы что-то щелкнуло. Опустившись на придвинутый к кровати стул, гость удивленно уставился на своего визави, не веря в то, что он слышит. Он готовился к другому, к совершенно другому. Он настолько перенервничал, настолько замучился в неведении, что уже практически убедил самого себя, будто брат его не узнает!.. Но весь вид Чернобыля выражал спокойствие и уверенность, без слов свидетельствуя: город все помнит, беспокойство мозырянина оказалось необоснованным. Если бы у него имелись крылья, сейчас бы Мозырь распахнул их! Оглушенный неожиданной радостью, «железный Марк» сдался, эмоции, которые он весь этот чертов год тайно носил в себе, не смея даже мельком демонстрировать окружающим, прорвали плотину. Боль, страх, гнев, отчаяние… не в состоянии терпеть эти муки дальше, Мозырский схватил брата за руку да разрыдался. Впервые за тридцать лет непробиваемо сдержанный человек позволил себе быть слабым. Когда слезы иссякли, задыхаясь и дрожа, бедняга признался во всех ошибках, которые, по его мнению, совершил, без утайки открыв все свои непростые мысли. Пан Чернобыль не возражал, утешительно гладил Мозыря по голове, и Мозырь сам не заметил, как пустился в долгий рассказ — про себя, про соседей, про жизнь вокруг, которая менялась, пока пациент сидел в четырех стенах, изредка покидая комнату только ради прогулок по больничному саду. Завершил откровение Мозырь горьким признанием: он винил себя в беспомощности и в том, что не мог ничем помочь брату, выручить его из беды, спасти… — Мы ничего не можем. Гэта уже привычно моим жыхарам — бачыць, шо вси их попытки тщетны, — вздохнул Мозырский. — Но гэта так цяжка — жить в вечном бессилии… — Послухай мене, Марко, — Чернобыль деликатно прервал чужие излияния. На бледных губах хворого появилась понимающая улыбка, положив ладонь поверх чужой ладони, он проговорил медленно, с расстановкой, как если бы подбирал нужные слова: — Все мы знаем, шо ты для мене робив, за тобой нет вины. Но то, шо ты говоришь, это ведь гордыня. Взгляды братьев столкнулись. Мозырь отпрянул, но брат, по всей видимости, и не думал осуждать его. — Пойми, есть вещи, над которыми ты не властен, — мирно пояснил свою мысль Чернобыль. — А брать на себе занадто — гордыня и есть. Если ты не можешь это изменить, не тебе нести за это ответственность. Відпусти себе. Он смолк, потому что Мозырь красноречиво вздохнул. — Мне уже это говорили, — заметил он не без раздражения. — Не ты першы. Но я не способен совершить подобный подвиг, прости. — Тоді відпусти мене. Это было уже нечто новенькое, беларус, поначалу не понимая, о чем толкует брат, хотел было возразить, но внезапно его прожгло догадкой. Все еще до конца не веря своим ушам, он вяло переспросил, желая убедиться, что интуиция его не обманывает: — Тебя? — Да. Я не хочу, чтобы ты себе заставлял. — Чернобыль по-прежнему оставался спокойным, даже отстраненным, словно разговор его не касался — со стороны это смотрелось странно, и, если бы тема беседы не была для Мозыря столь болезненна, он бы наверняка заподозрил неладное. — Дело не в том, приедешь ты до мене чи ні, а в том, шо ты відчуваєш. Считай это моей просьбой. — Просьбой… — беларус почесал затылок. — Добра, Олеже. Не обещаю, но попытаюсь. В дверь постучали: время посещений заканчивалось, к больному явилась медсестра, чтобы провести стандартные процедуры. Пришла пора прощаться. — Чуть не забыл, — спохватился мозырянин, поднявшись на ноги и порывшись в чемодане. — Гэта тебе. От меня и моей промышленности, — на тумбочку опустилась пачка пастилы с вишневой начинкой. — Дякую, — улыбнулся Чернобыль: он по-прежнему любил сладкое. Напоследок Мозырский обернулся, махнул рукой и, пропустив в палату медработницу с тележкой, исчез за дверью. Город без населения снова остался наедине с тишиной. А Мозырь тем временем покидал старое здание приюта в совершенно иных чувствах, чем заходил сюда — мысли, целая туча мыслей вмиг овладела им, закружила его, завьюжила и понесла прочь от киевских улиц… Слова брата стали для него откровением и едва ль не спасеньем, в которое он уже почти что не верил — точно своей просьбой он давал Марку разрешение оставить опостылевший пост. Странно, но факт: впервые после встречи с братом в больнице Мозырь не желал ему смерти и, тем самым, освобождения для себя — может, потому что уже был освобожден?.. На вокзале в ожидании поезда Мозырскому невольно подумалось, что его нынешнее, не знакомое ему прежде, чувство напоминает свободное падение в игре на доверие, модной в современных компаниях. Когда ты летишь в руки других, снимая с себя ответственность за свою судьбу, а тебя ловят твои коллеги. Раньше Марк считал эту игру полной глупостью, вероятно, таковой она и была, вот только чувство… Он никогда бы не поверил, что потерять контроль может быть нестрашно. Марк смотрел в мутное окошко вагона и улыбался. Поезд вез его домой, в Беларусь.