<ч/т>

Тэхён верещит в трубку, что «новенький» оказывается распрекрасным, восхитительным двадцатисемилетним мужчиной его мечты. Чимин тихонечко шепчет в ответ: «Ты имеешь в виду новенького в вашем клане убийц?». К тишине и лёгкому травяному аромату салона чонгукова лексуса акклиматизация проходит быстро. Октябрь прощается с ворованной духотой. В первый день их совместного времяпровождения или, вернее сказать, чонгуковой вынужденной подработки нянькой парень решает забрать все свои работы из класса. Тридцать с хером папок ожидаемо не помещаются в тонких руках: «Кто просил тебя тащить всё разом? Дай сюда, боже», он удовлетворённо улыбается всю дорогу, один раз соприкоснувшись с мужчиной пальцами. Чонгук возит Тэхёна в институт, забирает его оттуда, отвозит домой. Катает по городу, шатается с ним по магазинам. Однажды говорит ему: — Ты же понимаешь, что можешь позвонить кому угодно и за тобой примчатся через секунду? Необязательно выдёргивать меня с другого конца планеты, — он не возмущается, скорее несерьёзно и неосознанно жалуется Тэхёну на его отца, мол, тот совсем его загонял. Тэхён решает думать так. — Я хочу именно тебя, — раздосадовано кидает ответ в приоткрытое окно, его едва слышно сквозь шум ветра. Солнце — пёстрый резиновый мячик — катится к горизонту. — Попрошу папу меньше нагружать тебя другими, — невольно. Чонгук выработано не реагирует. Он собой не делится, не позволяет залезть в личное, а Тэхёну до зуда под кожей туда надо, там его место — быть чонгуковым «личным». Аксиома. Он вдавливает себя в кожаное пассажирское сидение, отпечатывает на нём свою задницу, чтобы другим не было места. А в сердце так не вдавишься, не врежешься, зато можно врезаться в острый профиль: Чонгук нечеловечески красив. Когда молчит, когда разговаривает, возмущается, хмурится, устаёт, ворчит, вздыхает. Чонгук красив даже в том, как Тэхёна не любит. — В нём влюблятельно... влюблябельно... абсолютно всё... бля...ть... — пьяно и тоскливо скулит вечером Чимину Тэхён. Его гладят по белокурым кудрям и просят не падать в очевидно невзаимные чувства. Он валится в них кубарем с разбега. Это ещё не адски, но уже покалывает. Тэхён болтает без умолку, говорит, что никогда не был в Париже, но восхищён Эйфелевой башней. Чонгук тоже там не был, говорит, что Эйфелева башня собрана из человеческих костей, рассказывает про тёмные катакомбы и в целом Париж нарекает городом смерти. — Зануда, Господи Иисусе, — глубоко вздыхают в ответ. Тэхён выучивает его привычку портить настроение. Он случайно узнаёт, что в Штатах Чон учился на криминалиста. — Можно узнать, почему такой разброс по специальностям? — не нарочно. Бирюзовый пузырь мятной жвачки лопается щелчком затвора с отдушкой ментоловых сигарет. Тэхён беспрепятственный в венозном распространении непредсказуемый детонатор. Его не отследить по датчикам движения, он прессует чонгуково нутро элементарной истиной — история циклична. Время есть Колизей для поножовщины с самим собой. — Профессиональное выгорание, — отрешённо, как будто и не в ответ вовсе. Небо вдалеке уронило масляную лампу заката, он кусал пламенем бледную кожу, играя тенями. В конце октября Чонгук сталкивается с совершенно другим Тэхёном. Тот звонит ему в середине дня в выходной, о чём мужчина любезно ему сообщает. — Прошу тебя, Чонгук, пожалуйста, — звучит пугающе горько. Его забирают с кладбища, пока на улице ледяной осенний дождь хочет порвать терракотовый зонтик. Он выглядит разбито, у него мокрые волосы и руки в пыльных разводах. — Куда? — Куда угодно, кроме дома, — Тэхён позволяет себе задушено разрыдаться прямо в салоне, уткнуться в расслабленное чужое плечо, пока тёплое любимое тело рядом. Его привозят в незнакомую местность. Чонгук объясняет, что у сестры сегодня именины и он обещал быть с ней весь день. Тэхёну комфортно в небольшой квартире на окраине Сеула, он гладит пальцами серый шёлковый тюль, впервые вторгаясь в чонгуков личный огороженный мир, и ему даже не стыдно. Неловко только за то, что пришёл с пустыми руками, но на это никто не обращает внимания. Он удивительно быстро находит общий язык с именинницей, торжественно нарекает её «Ланью» и знакомится с очень ласковой кошкой Евой, она облепляет кирпичного цвета штаны от Роберто Кавалли чёрной шерстью. Мать Чонгука облепляет Тэхёна плюшевым белым пледом, закармливает его тортом с киви и просит рассказать об искусстве, потому что Лан тоже проявляет способности к рисованию. Тэхён снова болтает без умолку. Все трое: мать, Лань и кошка сходятся на мнении, что он невозможно красивый. Чонгук уже признавал это. Достаточно. — У тебя очень красивая сестра, — тихо, уже на подъезде к собственному дому. — Похожа на тебя, — говорить ему комплименты не страшно, слов вряд ли когда-нибудь хватит, но их много, они распиханы по карманам. Глаза выхватывают чужой язык, проехавшийся по нижней губе, пока в лобовое стекло стучится свет фар встречной машины и ловит с поличным. — Спасибо, — они на секунду сталкиваются взглядами, мужчина отворачивается первым. Он успевает запомнить бледный чмок луны на кончике чужого носа. Тэхён весь в белом золоте лунного света, этого оказывается достаточно, чтобы почти на нём зависнуть. Он тормозит внутри все процессы, может, это его первородная потребность всё выморить в сумасшествии, как делают демоны. Кто-то рождён быть хищником, кто-то обязан быть ему кормом. Тэхён рождён с серебряной ложкой во рту и белоснежными волосами. Чонгук его относит к зефирным овечкам, которые наряжают волков в свои шкуры. — Проводи меня, — парень устало зевает. Его дом встречает их мягким светом хрустальной люстры под белым потолком и взбунтовавшимся терракотовым тюлем, взлетевшим вверх от осеннего сквозняка. — Я очень тебе благодарен, — Тэхён поворачивается к Чонгуку лицом и прослеживает, как разглаживается складка меж чужих бровей. Мужчина всё ещё лишь догадывается о том, кого тот навещал на кладбище. Тэхён делает маленький шажок вперёд, становясь ближе только на сантиметр, но это всё равно дальше, чем Солнце от забытого Плутона. Всё, на что хватает крошечной смелости, — обвить руками чонгукову талию и прокопать носом себе могилу в его груди. Он хочет в тесный капкан, в тюрьму его рук. Пальцы, забравшиеся под полы пальто, скользят по шёлку мужской рубашки на спине, и Тэхёна отчего-то тянет снова истерично разрыдаться и рухнуть грузом к чужим ногам, чтобы они вместе утонули в этой безжалостной неоперабельной тоске. Белокурые кудри прыгают шёлковыми пружинками и щекочут кожу лица. Чонгук тяжело вздыхает и накрывает тёплой рукой беспокойную голову, парня с каждым днём становится всё труднее от себя отталкивать. Чон старается изо всех сил, но Тэхён всё твердит о каких-то расхристанных параллельных вечностях: «Может, мы в какой-нибудь из них счастливы. Может, мы счастливы и в этой» и забывается в подоплёке этого блядского верования. Ощущение концентрированной близости длится меньше минуты, но людям иногда этого хватает сполна, чтобы почувствовать себя живыми. — Доброй ночи, — Тэхёна от мужской груди отрывает чувство стыда за чужой испорченный выходной и свою навязанную компанию. Горечь переламывает брови, и его идеально жалобное лицо можно штамповать на плакатах онкологических центров и детских домов. — Извини меня. Всё, что связано с Чонгуком, выливается отчего-то в нетерпеливое, нестерпимое, болезненное. О таких на этикетках пишут: «убивает». Тэхён никогда не слышал его смех. Дождь больше не стучится в зашторенное окно, из непогоды здесь лишь бледные влажные щёки. — Доброй ночи, Тэхён. Мужчину проглатывает холодная темнота улицы, ветер там высушит тепло чьих-то ласковых рук. Чонгук-а-разлука. В машине Лана снова поёт про отбракованную любовь, и воздух между ними двумя состоит сплошь из беззащитных чувств. Они звучали где-то на стыке слов «нужен» и «мне» в выпирающие шейные позвонки, пока за широкой спиной разрешали прятаться. — Не расстраивай меня, не доводи меня до слёз. Иногда одной любви недостаточно, и всё усложняется — я не знаю почему, — Тэхён подпевает, повернувшись к окну. В стекле бледно отражается чужое безразличное лицо. — Тебе нравится? — А повеселее ничего нет? — Это моя любимая. — Зачем любить что-то настолько горькое? Лана замолкает разочарованно. Она не знает ответ. Грязный снег сбивал с толку, пока его заледеневшие корки сбивали с карниза. В середине ноября такое редко увидишь, даже солнце ещё подпаливает перьевые облака. Прислуга встречает дружелюбными улыбками — в этом доме ему всегда рады. — Чонгук? — Тэхён останавливается наверху, смотрит удивлённо. — Почему не позвонил? Папы нет дома. Взгляд без разумного разрешения кидается ему в ноги — на нём домашние серые шорты до середины бедра. Красиво. Красивые ноги. Пальцы за спиной пережимают запястную кость, пока парень считает голыми ступнями прогретые доски лестницы. Тэхён расшатывает нервы, как пластмассовую низкорослую этажерку. Впечатывается детским металлическим паровозиком в стены его терпения, и это даже не нарочно, он бы сказал элегантно по-лондонски: «By accident, sorry, my bad». Чонгук отворачивается — ему противопоказаны чужие заскоки. Стены в доме картонные. Свет разбежался искорками в маленькие стеклянные шарики на преждевременной рождественской ели. — Я подожду здесь? — Конечно, — губы напротив демонстрируют довольную улыбку. Тэхён помогает ему снять пальто, бережно стягивая грубую влажную ткань с мужских плеч, и совершенно специально касается пальцами чужой спины. — Не рановато для ели? — Чонгук кидает взгляд на густо-зелёное дерево, щекочущее белый потолок веткой. — Будь моя воля, она бы весь год здесь стояла, — они проходят на кухню, там маленький двухместный диван скромно стоит в отдалении большого стола. Мужчину усаживают ближе к левому краю. Чонгук думает, где ещё в радиусе двадцати километров нет его воли. — Устал? Голоден? — Нет, спасибо за беспокойство, — произносит небрежно, но Тэхён уже научился считывать чужую натуральную благодарность. Чон никогда с ним не церемонится. Это складывается на раз-два: Тэхён обычно много болтает, развлекает, или увлекает, или привлекает (последнее больше похоже на правду или, наоборот, меньше всего на неё походит). Это видно невооружённым глазом, но Чонгук разучился так смотреть. Всё выхватывалось постепенно, пока сердце напрягало грудь и долбилось в неё, как коллекторы в двери должников. Неосознанно, нервозно, растерянно. Тэхён стал ему сниться. Иногда. Вслух это не обговаривалось, люди живут с диагнозами и похуже. Солнце в окне мутное, будто его пытались растворить. Тэхён усаживается рядом, держа в руках эмалированную миску с ярко-красной клубникой. — Хочешь? — предлагает, откусывая половинку. — Давай, я же вижу, что хочешь. Чонгук всматривается в размазанный по стене свет от ёлочной гирлянды, кажется, в него вмешивали блики их полуживой звезды. В кабинете у начальника на стене распяли маковую требуху, а здесь концепты поворачиваются к благородству и чистоте. Дом, милый дом. Чон помнит: отец приносил такие же крупные ягоды в сером полиэтиленовом пакете, а они грязно мялись в пюре, потому что он никогда не заботился ни о чём ломком и хрупком. Это всегда плохо кончалось, но мёртвым больше не о чем сожалеть. Теперь Чонгука просятся покормить с заботливых рук злопамятным лакомством. — Нет, спасибо. — Хотя бы одну, — Тэхён наклоняется, приближая ягоду к чужим сомкнутым губам. — Она сладкая. Он думает, что чужой язык обязательно коснётся кончиков его пальцев, разреши мужчина себя покормить. И Тэхён будет смотреть на это столкновение повлажневшими глазами, а потом нарочито долго и громко облизывать подушечки. Или чонгуковы губы. Как повезёт. — Тэхён, у меня аллергия, — Чон говорит в сторону, отвернувшись от кормящей руки. От него тоже отворачиваются. Резко. Концентрируя воздух вблизи своим ароматом. Парень проходит всю кухню, открывает дверцу тумбочки, за которой спрятано мусорное ведро, и демонстративно вытряхивает в него все ягоды. — Ну и зачем? — на него смотрят недоумённо. — Между нами не должно быть никаких раздражителей, — высказывает он и возвращается. Его слова иногда бывают... Слишком. «Между нами», «нам с тобой», «мы», «вместе», «рядом», «хочу» и «тебя», «Чонгук», «я сказал, тебя», «мой». Автоответчик такое заучивает, и ему безразличны безобразно отзывчивые рвения изнутри чужой покалеченной душонки — он повторяет стабильно шесть раз перед сном, как молитву. «Между ними» всё ещё условно правильная дистанция, между ними есть понятие дружбы, оно тоже условное, сквозит феромонами. Или это не дружба, наверное. Сотрудничество. Чонгук бы больше не назвал его вынужденным, он бы признался — привычное. — Если скажу, что на тебя у меня тоже аллергия, ты дашь мне посидеть спокойно? — шутливо. Тэхён себя уверяет. — Быть такого не может, — заявляет с важным видом, откидываясь на спинку дивана и подбирая под себя ноги, садится боком впритык, врезаясь коленям в чонгуково бедро. — Я гипоаллергенен, а ещё панацея, и у тебя показания ко мне, — тебе прописан постельный режим, у меня есть постель, пойдём. Плацебо? — Как там? Помнишь, Лана пела? You got that medicine I need, dope, shoot it up straight to the heart, please... Тэхён пахнет ненавязчивой сладостью, и это воспринимается катастрофически просто, обыденно, будто мозгу всегда не доставало этого знания. Чонгук на него не смотрит, зато стабильно несколько раз в минуту косится на полуголые бёдра. Неосознанно. На парня и не посмотришь по-другому — он невменяем в демонстрации своей красоты. Чон сидит ровно, справа много свободного места (а ещё можно просто встать и уйти), но тело не двигается, Тэхён сидит слева, он заполняет собой всё пространство. Наглеет, обводя пальцами чужую ушную раковину. Ласково. Она упругая, прижатый подушечкой хрящик забавно отскакивает обратно, раскачивая круглую серёжку. И непонятно, кому из них сейчас дано больше свободы. — Не помню, — мужчина отрицательно качает головой, тэхёновы пальцы задевают гладкую скулу и висок. Приходится к нему повернуться, чтобы посмотреть очень строго и очень по-взрослому попросить отсесть подальше, но это скорее выстрел в упор, чем условно правильная дистанция. «Тэхён очень правильно близко», — проносится в голове. Неосознанно. И эти болезненные первобытные умозаключения Чонгуку не нравятся. Зато его телу нравится Тэхён — руки просятся его потрогать где-нибудь очень ласково, как он сам обычно делает. Может, это впервые что-то осознанно взаимное. Он не разбирается, ему далеко до психологии чувств. Взгляд пугливо и осторожно переползает на губы — не чонгуков, но Тэхён хотя бы не отрицает очевидных желаний. Он хочет Чонгука поцеловать. И ещё что-нибудь сделать с Чонгуком очень хочет. Это уже адски. Мысль есть пульсирующее полупризнание, и она током бьётся на кончиках пальцев. Они скользят по шёлку мужской рубашки в районе воротника у тёплой шеи. — Можно т... — его прерывает громкое уведомление. Он закатывает глаза и глубоко вздыхает, когда Чон ожидаемо отворачивается. — Что там? Новый заказ? — укладывает беспокойную голову на чужое плечо и тянется заглянуть в экран телефона. Чонгук хочет сосредоточено прочитать текст, но это всё равно только несчастная попытка убежать от мысли о почти заданном вопросе. Что бы Чонгук ему ответил? Он бы ему ответил? Во рту фантомный сладковатый привкус клубники щекочет рецепторы, пока Тэхён белокурыми кудрями щекочет шею. — Кто на этот раз? — интересуется совсем обыденно, Чонгук бы даже сказал, бессердечно. Ему не любопытно — простое желание поддержать разговор или поддержать (?), Чонгуку невдомёк его хитровыебанные мотивы разболтаться на щекотливые темы. Тэхён родился в серпентарии и терпеливо ждёт, пока Чон допривыкнет к ухабистой дороге, в которую втоптали всякую мораль. Гюсик запрещает приближать его к делам компании, в особенности к оружию, а смышлёный сынок находит свои методы приближаться. К запретному. В какой-то статейке писали про сладость нарушенной недозволенности, кажется, это была желтуха. «Очень правильно близко». Чон назвал бы так одну про старика, вырастившего отчасти послушного тамагочи. В Сеуле снова норд-вест и долгострои по-прежнему никому не нужны, а Чонгук-то думал, что новая жизнь начнётся, когда змея от безысходности наконец перегрызёт зубами собственный хвост. Непереваренная еда стабильно выблёвывалась ещё несколько раз, теперь его тошнит только желчью, потому что в правило вошло не ужинать перед. «Перед» случается относительно часто, и от Чонгука снова ждут безупречного хладнокровия и бездушия. Он хотел не прижиться в ледяном климате, как капризная орхидея, а в итоге прижился пересаженной на язву кожей и теперь вместе с ней дружно гниёт. Люди заказывают смерть другим людям за свой счёт, как золотистую Маргариту со сливочными кудрями. Маргарита для тонкокостных неудобных женщин, для малолетних златовласых дочек неудобного чиновника, для молодого неудобного директора корпорации. Каждый треугольник вкусно хрустит купюрами. — Много будешь знать — скоро состаришься, — безапелляционно заявляет мужчина и блокирует экран. — Тоже мне, Джеймс Бонд нашёлся, — Тэхён отлипает от него, обиженно складывая руки на груди. — А я тебе всё рассказываю. — Рассказывай, я слушаю, — на него смотрят расслабленно. Это всё непритворно и наверняка существенно отразится на чьих-нибудь нервах, но у Тэхёна язык чешется рассказать о низкочастотных стонах, впитанных подушкой, пока выдуманные чонгуковы руки ласкали его тело. В комнате было жарко, одеяло шуршало, дёргано взбиваемое ногами, а мысленный суд присяжных не нашёл в этом ничего предосудительного и оправдал все ожидания — его всё ещё хотелось чаще, чем воздуха. С ним всегда так. Точнее, чуть меньше трёх месяцев — это же не всегда, но что-то похожее. Чимин обязательно даст за такое по лбу, потому что ждёт для Тэхёна заграничного принца на белом коне. У Чонгука чёрный лексус, но он тоже заграничный. И лексус, и Чонгук. — Иди в баню, — кидает надуто, а потом слышит громкий выдох со стороны и резко поворачивается — Чонгук смеётся. Его мгновенно размазывает с таких аккордов, ударной волной влетевших в нестройное дыхание. У Тэхёна оно тоже расхлябанное, просится слиться с чужим смехом до схватившегося удушающего безумия и смешанной блестящей слюны. Бледная точка под розовой пухлой губой становится центром жадного внимания: «всё». Всё. Всё. Хочет сказать: «Впрочем, может, пойдёшь ко мне?», не скажет, конечно, Чону, наверное, лучше всё показывать наглядно. А если так, то нет никакого смысла ждать, и почти можно (можно т?..) чуть-чуть придвинуться, чтобы сцеловать сползающую улыбку, потому что мужчина перестаёт светиться от даже не шутки и спотыкается взглядом на чужом лице. Может, опять неосознанно, но хотя бы не исподтишка и сколько-нибудь задерживаясь. Так близко. Тэхён подползает ещё ближе оттого, что дыхание же просило смешаться, а руки обнимать тёплое тело, как пыльные кольца обнимают бледно-жёлтый Сатурн. Чонгук не двигается, и это страшнее своевременного отказа. Время уже упущено и его не отмотаешь назад. Наощупь находится бедро, ладонь скользит по нему знакомо ласково, а Чон Тэхёна себе всё ещё не позволяет и так трогать его не рвётся. Изнутри рвётся, но это другое. Снег бессовестно стучится в окно, хочет замести следы этой тоскующей нежности. Может, нужен секундный толчок, как сквозняк толкает в спину маленьких детей и они валятся с лестницы — Тэхён успеет переломать себе все кости, пока Чонгук будет пытаться закрыть какие-то окна и кого-то спасти. Отрезвляет только чужой голос, доносящийся из прихожей: — Чонгук? Почему не позвонил? — Гюсик, стряхивающий снег с воротника чёрного пальто, смотрит заинтересованно. Не нарочно нарушает их только-только устоявшийся лад. — Давно ждёте? Уже прилично. У Тэхёна всего секунда на сожаление и додумывание несостоявшегося поцелуя в духе золотистого Климта, пока его отрывают от любимого тела, как разболевшийся зуб. Это всё равно что-то меняет — Чон его не отталкивал, значит, тоже хотел. Хотел его поцеловать. Может, до сих пор хочет, хотя бы неосознанно. — Па, привет, — он вскакивает с нагретого места и подбегает к мужчине, быстро оказываясь в родительских объятиях. — Чонгук совсем недавно пришёл. И правда. Меньше часа назад. Меньше секунды назад его разогретое тёплым дыханием тело отпустили тонкие руки, пока он ловил себя на горячем (можно...) и силился не податься вперёд. Он бы поддался. Чон значительно уступает в решительности и сильно опаздывает в действиях, зато прекрасно держит лицо и условно правильную дистанцию. — Не решился отвлекать вас, господин Ким, — он поднимается с дивана и кланяется начальнику, спокойно встречая его сообразительность, выраженную ухмылкой. — Как прошла встреча? — Все нервы вытрепали, кретины, — сокрушенно вздыхает старший мужчина и накрывает ладонью белокурый затылок сына. — Ты получил?.. — говорит намного тише, будто так Тэхён ничего не услышит. Чонгук кивает. — Так что, ты говоришь, у тебя стряслось? — Хотел отпроситься у вас на пару дней, — он кидает взгляд на Тэхёна, а тот в ответ только недовольно хмурится, мол, и этого мне нельзя было раньше сказать. — Что-то срочное? — Лан очень скучает, хочу побыть с ней, — отвечает честно, всё ещё косясь на светлую макушку. — Хорошо, — мужчина устало кивает и понимающе улыбается. — Отпускаю. Это тебе мой рождественский подарок. Заранее. «Рождественским подарком» Гюсик именует временно приоткрытую клетку, потому что, пока у Чонгука есть иллюзия выбора и свободы, он будет делать всё правильно. Это не обман, просто ловкость очевидной манипуляции. «Правильно» — это убивать людей, смерть которых желанна. Гюсик говорит: «отпускаю», но он не отпускает грехи, как всепрощающий Отец. Наверное, для Чонгука смещение морального и аморального полюсов не прошло без последствий, и куда-то подевалось стремление себя оправдывать, только вот чувства вины и в помине не было. Двулично, зато пока на прицеле. Серый есть не совсем чёрный, но и не кристально белый, и с таким убеждением наверняка не взяли бы на работу в какую-нибудь прокурадуру с высоконравственным начальником и пятью звёздочками в гугл картах; скорее всего, не повесили бы на доску почёта. Чонгук воображает: как быстро всплыла бы вся его подноготная? Вероятно, Гюсик бы и здесь постарался, у него обычно ничего не всплывает. — Спасибо, господин Ким, — Чонгук снова кланяется. — Я могу идти? — Конечно, отдохни, — соглашается Гюсик. — Подожди, — Тэхён выскальзывает из чужих объятий и уносится на второй этаж. Возвращается через пару минут с толстым квадратным альбомом в руках: — Это для Лан, там мои старые скетчи, может, ей понравится техника, — протягивает вещь Чонгуку. — Передай это и привет. Кидается к заповеди: понравиться семье, а потом всё остальное. Про него не вспоминают «тот беленький мальчик», он уже «давно не заглядывал к нам, котёнок, Лан тоже скучает». Если верить чоновой матери, то Лан скучает по каждому камню на улице, но это всё равно делает своё дело. С Чонгуком всё обострённо и неустойчиво, а так у Тэхёна будет хоть какая-нибудь константа, тесно с ним связанная. Хоть какое-то пересечение. — Спасибо, — ещё одно пересечение — в тёплых пальцах, намеренно схватившихся за чужие. Кто-то кого-то держит и просит любить. — Спасибо, Тэхён. Она будет рада, — Чонгук искренне улыбается. А это мой рождественский подарок. Тэхён улыбается в ответ, в чужое красивое лицо, а потом в спину, когда мужчина уже уходит, пожав руку отцу (ему руки он не жмёт — их нужно целовать, это по мнению Тэхёна, по мнению самого Чонгука, им двоим достаточно прикосновений на сегодня). Кто-то должен кого-то держать.