<ч/т>

— Экономят на чувствах только бедствующие в любви, и у Чонгука твоего ни гроша за душой, — говорит однажды Чимин. Его почему-то слышно даже сквозь дребезжащий кофейный аппарат. Кажется, в машине прокисло молоко, Тэхён морщится от слов и их вкуса. Всё обрывается (изнутри) во второй половине (декабря), когда снег уже захламил сугробами худые улочки. Он блестит под стеклянными одноногими фонарями рассыпанной сахарной пудрой. У Чонгука запланированная важная встреча с чьими-то губами посреди темноты и узости коридорного тупика, Тэхён выхватывает только пару секунд чужого момента, и этот тупик превращается в стылый тромб эвакуации громадного здания. Он застревает в маленьком сердце. Небо разоблачённое, раскалывается рафинадом. Получается бестолково разрыдаться в чиминовы колени и проигнорировать чонгуково сообщение «С кем ты уехал днём? Почему не дождался?», последнее получается только у Чимина, отнявшего телефон. «Тэхён?» Тэхён баррикадируется в стёганых одеялах. По прогнозу ноль, ощущается как минус сто. Они не видятся три дня, за которые парень успевает разобрать ящики с баночками краски, почистить мольберт и кисточки, и свою голову, настроить себя на безразличие, а Чонгук... Чонгук, наверное, успевает убить ещё кого-нибудь, Тэхёну неинтересно. Отцовский кабинет сталкивает их в своей тесноте под маковым обрубком. Надо было всего лишь забрать забытые альбомы, он не планировал встречаться с Чоном, а тот выглядит завидно равнодушно. Это сначала слегка удручает, а потом не слегка и приходится отвернуться к окну. Погода совсем дура, разрыдалась среди зимы. Тэхёну нужно обратно в нечувствительные августовские дни, когда о распрекрасном, восхитительном двадцатисемилетнем мужчине даже не мечталось. Как-то так по-дурацки всё вышло, не по-взрослому, может, оно и не вышло вовсе, а близость была крайне редкой или совсем выдуманной. Чужой взгляд обесцвечивает и так бледные пятна от масляных красок на худых руках. — Пап, мне нужно пораньше в универ, я пойду, — он поднимается с места и кланяется отцу, а тот смотрит удивлённо и озадаченно. Тэхён отродясь так не делал, но если подойти и как обычно обнять родителя, то лобового столкновения с Чоном не избежать — он стоит близко. — Чонгук тебя подбросит, подожди, — окликает отец, а Тэхёну смешно — он же его уже подбросил. Бросил. — Не нужно, я попрошу Хосока. — Хосок занят, не придумывай, — отрезает мужчина. — Чонгук тоже занят, — он сам видел. — Я возьму такси и позвоню, как доберусь. Они не встречаются взглядами, Чон улавливает только чужую спину, укутанную в диоровский белый джемпер. Немного сутулую, или это непонятная надломленность в их отношениях добавляет желания всё утрировать. Не реагировать не получается, потому что... Потому что, просто потому что. У Тэхёна с Чонгуком что-то случилось, но Чонгук в этом не участвовал, и как-то всё вылилось в обиду и отстранение, по-ребячески. Гюсик недовольно на это поглядывает, но не спрашивает, говорит в шутку: «Милые бранятся — только тешатся», кретин. Они не бранятся. Через неделю загибающегося молчания пассажирское сидение снова встречает хозяина. Тихого, правда, как река в маловодие, но это лучше, чем ничего. Это поправимо, думает Чонгук, иногда бросая на него взгляды. Шины лексуса размазывают снег по дорожному полотну. — Твой отец сказал, ты уезжаешь, — заговаривает первым. Парень кажется уснувшим, или задумавшимся, или продолжающим свою упрямую молчанку, последнее знатно надоедает, поэтому мужчина проводит пальцами по тыльной стороне его ладони. — Куда? Тэхён поворачивается устало и смотрит на свою руку. Устало, потому что чоновы прикосновения всё ещё высоковольтные с разрывом всех связок, но он отчего-то ждёт другой реакции. С этим всё стало только хуже, если быть честным, потому что раньше статическое электричество между ними было нежностью на грани сексуального влечения, теперь всё в разы сильнее болит и кусается, лишний раз тыкая носом в собственную ненадобность. И Тэхён бы не реагировал на такое, будь он, ну... Каким-нибудь бесчувственным куском хлеба, или камнем, или Чонгуком. И ладонь ведь даже не отдёрнулась по-киношному, правильно обиженно, как у людей, которым сделали очень больно. Тэхён живёт по каким-то своим дебилистическим законам и всё ещё хочет хоть как-нибудь с ним соприкасаться. Осознанно. Встреч не ищет, но ждёт. — В Париж, — кидает безэмоционально. Но это же Париж, он же должен вызывать в нём восторг, а в итоге восторг вызывает всё ещё Чонгук со своими безэмоциональными прикосновениями. Погано. — Надолго? — На два или три дня, наверное. — То есть к дню рождения вернёшься? — Да, — автомобиль останавливается у железных ворот, во двор не заезжает. — Спасибо, что подвёз, — теперь это редкость. Как и их разговоры. — Тэхён, — мужчина останавливает его, собравшегося уже вынырнуть на улицу, несильно хватая за руку. — Что происходит? — А ты не понимаешь? — Нет. — Значит, это мелочи. Всё могло решиться сейчас: Чонгук бы сказал, что в кого-нибудь очень влюблён и у них всё взаимно, и нужно бы поменять промятый чехол на пассажирском сидении, а Тэхён в ответ неискренне пожелал им счастья и катиться к херам, последнее — искренне. А получилось, что парень вышел из машины снова ни с чем, точнее, с остаточным негодующим «Тэхён!», но разве оно чего-нибудь стоит? Его никто не держал. Слушать о чонгуковых чувствах к кому-нибудь очень не хочется, Тэхён как-нибудь перетопчется, обойдётся без откровений. Мелочи. Мелочи, мелочи, мелочи. Не отталкивать — мелочь, не делать шаг навстречу — мелочь, не сказать о том, что влюблён в другого человека, — мелочь. Вот тебе и тоскующая нежность в духе золотистого Климта. Париж становится серым моросящим куском дождя, а потом и вовсе неразличимой точкой под железным брюхом немой птицы. На Эльфийской башне распяли тэхёнову любовь к этому городу, и её посиневший трупик так там и остался. Про неё снимут какой-нибудь мрачный артхаусный фильм, который потом запретят к показу. Тэхёна поздравляют с самого утра, пока он спускается по трапу и молча едет домой с личным водителем. Это снова не Чонгук, Чонгук и не водитель. И даже не «личный». Это нужно куда-нибудь записать и как-нибудь выучить, а то так непонятно. В автомобиле дурно пахнет бензином, это наверняка знак чиркнуть спичкой. Дом полон гостей, и любимого сына обхаживают со всех сторон: кто-то дарит деньги, кто-то хочет извернуться в оригинальности необычным подарком. Он сбегает в тишину второго этажа. В комнате пахнет мандариновым благовонием и белая небольшая коробка одиноко усажена на край кровати. Под крышкой толстенький альбомчик с чистыми листами и пять тюбиков дорогой итальянской масляной краски «Цвет чувств», в оттенках серого. Цвет чувств. На дне коробки в две строчки нацарапано: — твои девятнадцать. тч. Мужчина подписывается в манере излюбленного английского: «Твой Чонгук», или то было: «Твои чувства», а разве есть разница? Они все одинаково безразличные. «Чонгук, спасибо большое. Но ты не мой», — не доставлено. Повторить? Новый год им не приносит ничего нового, приходит с тэхёновой подачи запоздало на три секунды: «С Новым годом. Я надеюсь, ты найдёшь своё счастье. В новогоднюю ночь не принято быть одному» «С Новым годом, но я один. За тобой приехать?» «Я не один», — Чон знает, что он с Чимином, но такая формулировка проблемы звучит неприятно. Особенно от Тэхёна. «Повеселись» В январе Сеул решает, что он промозглый простывший Париж, и рвёт небо ливнем. Один трансформируется в ноль, так странно выходит. Телефон озлобленно просится на металлолом, так тоже случается, и город этот тоже отформатировали в ноль, ноль же есть почти круг. Девятый, кажется. Ветер провожает до самого дома. Он озверевшим любовником просится под бестолковую нетёплую куртку и хрустит околевшими костями, душит своей нервозностью. Ему позволено таким быть, наверное. Его никто не научил нежности. — Тэхён? — отец обеспокоено отвлекается от разговора с мужчинами и всплёскивает руками, быстро спускаясь по лестнице. — Ты почему не позвонил? С ума сошёл, там такой ливень! — родитель забирает из замёрзших рук маленький чемоданчик со звенящим бардаком из тюбиков краски и кисточек. Так совсем не получается, это сильно изматывает. В голове такой же звенящий бардак, ночная рефлексия его не вымела. Чонгук тоже здесь (в голове?..), он смотрит изучающе; его ничто не вымело. Тэхён впервые за почти месяц смотрит на него: всё по-прежнему. У него те же лакричные глаза с претензией на прожорливые чёрные дыры, та же острая линия челюсти, по которой бегали длинные пальцы. Тогда, в тёплом ноябре, всё было совсем по-другому, не тошнотворно «по-прежнему»; так говорят об остаточном. Осталась и крошечная родинка под розовой губой. Она всё ещё центр, просто теперь не внимания, а, наверное, как радиант. Её всё ещё хочется выводить губами, будто въевшееся пятно, или самому въесться в Чонгука. Так можно? А раньше можно было? — Я звонил, — с него стягивают мокрую куртку, и почти слышится скрип отсыревших досок рёбер. — Я забыл все карты дома, а потом у меня ещё и телефон сел. — Чёрт, солнце, прости, я отключил звук — у нас была важная встреча, — Хосок расстроенно поджимает губы, смахивает мокрые кудри с его лба и каплю воды с кончика носа. Тэхён проглатывает неспециальный надуманный намёк на собственную приоритетность. Ерунда, папа его любит, просто у него звук всегда выключен — издержки профессии и постоянной занятости. Все вокруг почему-то плохо слышат, но ладно; это тоже проглатывается. Чонгук зачем-то лезет в карман и достаёт телефон: звук включён, ни одного пропущенного. Это тоже намёк на собственную приоритетность, только он специальный. Гюсик опять будет недовольно поглядывать, опять скажет что-нибудь очень стариковское и хер забьёт на чонгуковы прямые обязанности беречь тэхёнову зефирную шкурку. Он сейчас весь в сессии (непонятных закидонов и бзиков) и практически не выходит из дома (из головы?..), так что папаша, видимо, пока не парится. Зато Чон даже очень, рассерженно сжимая челюсти. С Тэхёном никаких нервов не хватит, но ладно; шоу маст гоу он. Он не хочет откровенничать, а Чон не безмозглая собака, чтобы терпеливо таскаться за ним и просить прощения за невесть что. В итоге у непослушного подопечного развивается пневмония, и Чонгук противоречиво продолжает злиться ещё одиннадцать дней, за которые они снова не видятся: «Сука, какой же ты невозможный. Гордость сильнее желания жить?» — взрывается на третий. «Уж точно не тебе учить меня жизни», — нескромно намекает на чонгукову высокую квалификацию. «Прекрати этот цирк и скажи мне, что у нас случилось» «У нас? У каких ещё нас?» «Ты прекрасно понимаешь, о чём я говорю» «Сомневаюсь» «Тэхён. Не веди себя как ребёнок» «Не веди себя как скотина», — не доставлено. Повторить? Повторить? Повторить? Повторить? В середине января снег сединой отмечает смехотворную без году недельную годовщину их такой же опереточной размолвки. Небо призрачное и безразличное, тоже серое, как идиотский шёлковый тюль. Его больше не хочется трогать пальцами. — Скажи мне, пожалуйста, Чонгук тебя обидел? — отец поздно играет в наблюдательность. — Нет, — да... да не то чтобы, наверное. Просто наглядно показал границы их — как это назвать? — а-а-а, сотрудничества. Оно самое. — Тогда что между вами происходит? — Ничего, — ничего, кроме грызни в эсэмэсках и очень тихих тэхёновых стонах в ду́ше, но последнее, скорее, между ним и Чонгуком выдуманным, который не умеет делать больно и целовать других людей. Да, да! Он всё ещё его представляет, оставаясь наедине с собой, давно такое возбраняется? Тело не виновато в том, что оно тупое. — А ты бы хотел ч... Чонгука? Он бы хотел. — Папа, пожалуйста, — Тэхён протестующе поднимает ладонь. Раскапывать душу нет никакого желания. — Прекрати. — Сынок, я доверяю ему, доверяю ему тебя. Получается, зря? У Тэхёна не получается Чонгука из себя вытравить. Со среды на четверг у Чона получается поспать всего три часа, ему снится дуристика с надменным взглядом из-под белокурых кудрей. Он приближается неспешно и всяким движением вызывает первобытный гнев, трогает белыми пальцами чонгуков личный глок, пока тот оглушающе стреляет, разогревая металл корпуса. Он говорит грязно, разглаживая ткань чужой рубашки в районе поясницы, прислоняясь пухлыми губами почти вплотную к чувствительному уху и направляя затихшее оружие на себя. — Shoot it up straight to the heart, please... Чонгук бешено дышит фантомной ненавязчивой сладостью, пока ему навязывают злые белые руки вокруг горячей шеи и разрастающееся желание выпустить всю обойму в мягкое красивое тело. Мужчина просит замолчать, но его это только сильнее раззадоривает. Чон не выдерживает и просовывает раскалённое оружие в чужое несопротивляющееся горло по самые дёрганные пальцы на хлипком курке. Мокрые губы касаются их, разъедая кожу. «Целый глок в глотке, — едва разборчиво шепчет белокурое создание воспалившегося мозга и смеётся истерично. — Видишь, насколько она просторная?». Его лицо заблюренное, с трудом различимые черты пошло смазаны, только белоснежные волосы, умытые в колькотар, напоминают кого-то другого. Чонгук просыпается в холодном поту и уже не ложится больше. Больше курит, анализируя происходящее. Оно перестало злить, мужчина просто очень соскучился, пока они соприкасались вот так впроголодь. У него проблемы с головой, проблемы с Тэхёном, Тэхён в голове; это изматывает. Его отсутствие изматывает. Получается смотреть на него только через толстое стекло окна на втором этаже громадного здания, и это всё в благородной киллерской манере приобретает некрасивую трактовку. Чонгук думает, насколько он сейчас уязвим и как ровно пришлась бы отцовская благословлённая пара пуль Христу за пазуху. Ебать. Это как убить сразу двух зайцев — Гюсика наверняка разломает его смерть. А Чонгука? Куда бы тэхёнова смерть пришлась Чонгуку? На совесть? На руки? Ладно. Тэхёновы руки ныряют под полы прадовского кашемирового пальто отца, а лицо морщится от выдыхаемого им дыма; пальцы выхватывают сигарету из чужих губ. Это наверняка есть инсталляция человеческой заботы. Он бы отбирал чонгуковы сигареты так же? Он отобрал чонгуково сердце, что ему эти грёбаные сигареты. Со всем этим пора заканчивать.