<ч/т>

В пятницу у него заканчиваются нервы терпеть все эти выходки. Чонгук же взрослый серьёзный мужчина, у него же должно было быть больше опыта в решении жизненных неурядиц: сорок с хреном дней он выпытывал у девятнадцатилетнего подростка, почему тот больше не хочет с ним… Дружить… А потом чуть не обиделся сам. Как-то так. Хосок однажды, глядя на его перекошенное злобой лицо, брякнул, мол, Чону директорский сынишка поперёк горла встал (а какая всё-таки замечательная формулировка!). «Где ты?» Тэхён молчит целый день, хер положив на чужое волнение. Он красиво назвал это «детоксом», мол, нервы есть зло, их надо все вытрепать. Он плевал на сообщения и звонки, чоновы обязанности и дальше там что, а Чонгук привык клин вышибать клином. Он устал, это и не его проблемы, раз кто-то разучился пользоваться языком (обучение входит в его компетенцию?). То есть нет, конечно, Тэхён — его проблема (звучит грубо), Чона же ему отдали в личное пользование (звучит странно), а папаше его он нужен только как лошадка на скачках — на время актуальности ставки, только этот гит уже затянулся. Как-то… уродливо получается. Но жизнь и не музей, перетерпится (слюбится?). Тэхёна он в итоге находит в одной из дочерних компаний — самой южной — в комнате ноль-сорок четыре, разрывающего картон дуростью пуль в нестройных выстрелах (пришлось всё выпытывать у Чимина: его разговорили последней попыткой вернуть улыбающегося друга). — А я думал, ты послушный мальчик, — чонгуков голос громкий и звучит, как автоматная очередь. (Он врёт и так не думал). Ким не обращает на него внимания. Чон даже не удивлён найти его здесь — комната звуконепроницаемая и без камер, да и отец вряд ли станет искать сына самостоятельно, а взрослых дяденек задобрить проще простого. С Чонгуком же прокатило. Или нет? А как теперь задобрить самого «директорского сынишку»? Чон не знает, как им обойти это («это» — разницу в эмоциональном интеллекте), такие горки с Тэхёном ему обходятся слишком дорого, но если жизнь не музей, то точно какой-нибудь цирк, и у него в программе куча мёртвых петель, а у кого-то в шкатулке под замочком спицы. Он смотрит на чужие тонкие руки: парню брутально идёт чёрный глок, но Чонгук бы лучше смотрел на кисточки в длинных пальцах. — Кто разрешал тебе трогать оружие? Всё немного смахивает на тот безумный сон, который знатно его потрепал. Чон себя тоже тогда знатно потрепал, два раза выдрочив всю душу в ванной (ну и шиза, блять). Сейчас он выглядит расслабленно, но это фальсификация когда-то выработанной сдержанности. Переработанной. Нервы перерабатываются во враньё. Так проще и легче, ещё легче станет после примирения с «директорским сынишкой», но это пока только в перспективе. А Тэхён размышляет над чоновыми экстрасенсорными способностями и обещает себе дать Чимину в глаз. — Всё, что здесь находится, принадлежит мне. Кроме Чонгука. Конечно, кроме Чонгука. В теории это так, но на практике он хоть и единственный прямой наследник компании, только явно никогда не встанет во главе: отец не допустит этого. Тот сказал ему однажды, мол, пачкай руки в краске — не в крови. Тэхёну нужно жить, а не убивать. Как-то так, не по-киношному. Он убирает оружие в шкаф. И принимает решение уйти сейчас. Грызться с Чонгуком не хочется, но по-другому у них больше не получается. Ничего не получается, может, оно и к лучшему? Да, он пришёл; да, он скорее всего волновался; да, он здесь, но по-честному не дотягивает в их негласном соревновании ответных реакций. На чувства, на правду. Без разницы. Без холодной войны, потому что между ними не было ничего жаркого — даже лёд иногда обжигает, а у них просто не вспыхнуло. Только расход (энергии, нервов, времени). Всё в убыток, так недолго и кармически задолжать. — Куда ты собрался? — любопытничает мужчина, преграждая путь. — Домой. Доберусь сам. — Конечно, могу даже денег на проезд дать, — недовольно. — Не стоит, благодарю. Занимайся своими делами, — насмешливо. — Я только ими и занимаюсь, если ты не заметил. — Сейчас ты прохлаждаешься. Я позвоню папе, — главное, чтобы он услышал, конечно, но это уже другой вопрос, — и нажалуюсь на тебя. — Давай сразу Джеки Чану. — Чонгук, дай мне пройти, — всё это быстро надоедает, а Чон-то недавно думал об их межличностном социальном недоедании. Как же всё-таки по-разному они смотрят на мир. — Поговори со мной, — негрубо. Ласково цепляется за локоть, потянув на себя. — Пожалуйста. — Нет. — Тэ. — Нет! — Тэхён! Грубо всё равно получается его к себе дёрнуть, но цель оправдывает средства или потом оправдается в их будущем тесном контакте и компенсирует все неустойки. Тэхён неустойчивый, ему нужна опора, а у Чона ноги прирастут к земле, если он попросит. Только он не просит, скорее наоборот, хочет от него отделаться, и эта навязанная близость ему как разрежённый воздух, или его давно уже нет (один только Чонгук как кислородная маска, и к ней очень тесно просят прижаться). Дыхание скомканными клочками срезается в мужскую шею, он почти утыкается носом в тёплый уголок плеча и невпопад, нестройно осознаёт собственную непоправившуюся привязанность. Непоправимую. У Чона распущены руки, в них можно подавиться вспыхнувшей ревностью: а другие, должно быть, обнимались охотнее. И от него пахнет сигаретами, ещё приятным парфюмом, едва уловимо, это только если быть очень близко. А Тэхён разве близко? Он размышляет о мире духовном, о слиянии душ и прочей подростковой романтизированной чуши, в которую очень хочется запихнуть грязное, пошлое желание обладать чужим телом и выдать это как выстраданный an object d'art. Запястья пережимают чужие настойчивые пальцы — почти больно, маловероятно надолго, вряд ли охотно. Чужие, и так ведь до безобразия. Тэхён пытается оттолкнуться от этих изначально уродливых детсадовских взаимоотношений, от сильного тёплого тела, разморяющего теснотой сжатого до миллиметров пространства, чтобы снова не наделать ошибок. Ошибки не окупаются. Не хватает сил на обдумывание их разницы в весовых категориях. Это была его невзрослая придурь играться в недолюбленного с совсем не любившим, а потом оказаться внезапно победителем. Или проигравшим? Как… пережить это, в самом деле?.. От Чонгука никуда невозможно деться (некуда?). — Отпусти! Что ты д… Неосознанно. Нервозно. Растерянно. Чонгук заставляет его упасть в себя, задохнуться, споткнуться в их молчаливом забеге. Или он просто его роняет. Целует в мягкие пухлые губы. А показалось сначала, будто опьяневшая земля столкнулась с небом. Бам! Лобовое. Лоб щекочут чужие спадающие волосы, и руки поверх тэхёновой талии — тоже бам! Щекочут. Сжимают. Тянут к себе поближе. Он неторопливый, но ещё взвинченный и неожиданный, как ветер, выламывающий зонтикам кости. Пятится с чужим оцепеневшим телом в сторону, отчего Тэхён спотыкается, но если и падать куда-то, то в гадостный серый снег, перемешанный с грязью. Там им и место с этой блевотной претензией на чувства. И поцелуй этот пошлый как подачка, на отъебись, просто возьми и отъебись, — он у Чона точно такой же: мягкий, но обязательный, ревностный; Ким чувствует горечь ментоловых сигарет вперемешку со сладкой жвачкой, или то вкус его разболевшейся тоски. Чоновы руки настырные, теперь тесно прижатые к выпирающим напряжённым лопаткам, чтобы у Кима не было никакой возможность извернуться и допустить пустое пространство между их телами. Больно. Но разве не только об этом мечталось? Молчаливо. Тэхёну обидно, потому что его не спросили (можно т?..), потому что они ничего так и не выяснили. Мирно, по-взрослому. Тэхён же почти научился. Разговоры снова не в почёте. Может, они не такие уж и разные. — Чнгк! Бам, бам, бам. Сердце грохочет. В грудной ракушке слышится скулёж тёмного синего моря — оно просится захлебнуться Тэхёном. Чонгук теряет себя в этом саднящем поцелуе, на который ему не отвечают, но это ладно. Это не беда, свыкнется (кто?). Можно ведь жить и без разговоров, с проблемами, далеко на этом не уедешь, а Чону и не нужно далеко, с Тэхёном нужно только близко и, может быть, глубоко, даже если кромсать друг друга, будто от этого охотнее заживётся. Ким слышит скромные стуки дождя в пластиковое окно, он и сам такой — пластиковый, очень послушная куколка, больше не сопротивляется. Мокрое причмокивание в противовес погоде — нарочито наглое и громкое, но разве им повезло? Ни признаний, ни чувств, ничего. Только руки по всей площади дрожащей спины, и злые настырные губы скользят по чужим с завидным рвением испробовать каждую чёрточку. Чон переходит границы и сталкивается скользким языком с ровным рядом столбиков зубов. Бам! Его голова послушно дёргается в сторону, как у болванчика, щека болезненно вспыхивает. Чонгук зависает так на пару секунд, а потом переводит на парня рассерженный взгляд. — Сдурел?! Я не разрешал тебе меня целовать! — тот дышит загнанно, у него мокрые блестящие губы и злой голос. — Тебя папа прислал? Снова по поручению? — Мне плевать на твоего отца, Тэхён, смирись с этим, — мужчина всё ещё очень близко, его руки крепко держат за талию (там что-то было… держи друзей близко, а…), сам он держится (из рук вон) плохо и силится не прижаться к пухлыми губам снова, — а вот то, что я стою здесь и пекусь о твоих бзиках, должно тебе о чём-то сказать. — Нет, — парень морщится от нелестного упоминания о близком человеке и тычет пальцем в чужую грудь, — к сожалению, оно молчит как рыба. У-ста-лость. Конечная, здесь они сойдут и опять разбредутся по разным концам планеты, которая всё равно круглая, тогда и усталости между ними нет ни конца ни края. И руки, и губы, и сбитое дыхание — всё совпало; по тэхёновым меркам Чонгук — всё ещё распрекрасный, восхитительный двадцатисемилетний мужчина его мечты, просто не жизни. Они же не в сказке, и облака сверху не сахарная вата. Тэхён взрывной, иногда неконтролируемый, как нервный и суматошный ветер, выламывающий зонтикам кости, ему до штиля ещё расти и расти, а Чонгук уже вырос, у него всё уравновешено и по полочкам. Ким думает, что эта их разница в весовых категориях кого-нибудь однажды доконает, вопрос только в чьём-нибудь первенстве. Плевать, даже если чувства. Чон перетерпит, Тэхён перебесится, они переживут друг друга, но такой исход, кажется, не входит в условия контракта. Мужчине всё равно на его умозаключения, он тянется обратно вместе с красивыми назойливыми губами, поэтому приходится от него отвернуться, чтобы очень строго и очень по-взрослому попросить отпустить разволновавшееся тело, но это скорее выстрел в упор, чем свободное пространство. Между ними по-прежнему из свободного только падение. А земля тянет к себе небо, как сильные руки сопротивляющегося «директорского сынишку»? (…а Тэхёна ещё ближе). — Прекрати, — он опускает взгляд на пуговицы мужской атласной рубашки, они пролезают в прорехи его серого свитера крупной вязки. Там и застревают. — Пожалуйста, Чонгук, я хочу уйти, — голос хрипит, теряет эту свою злую изюминку. И правда, конечная. Только застрявшие пуговки не выпутываются, протестуют. — Я ведь здесь, с тобой, сам тебя целую, что тебе ещё нужно? «Твои чувства». У художника, кажется, опустели все тюбики. — У тебя этого всё равно нет. — Бля-а-а, — громко выдыхает мужчина и утыкается лбом в тёплое плечо, — Тэхён, какая же с тобой нервотрёпка. — У тебя с кем-то не вышло, да? Чонгук поднимает на него вопросительный взгляд и сразу хмурится. — Ну… не сложилось с кем-то, и ты решил… раз уж я в тебя влюблён, то можно и со мной тогда? Поразвлечься? Слова как подаяние, кто-то же до сих пор беден на искренность. Звуки разлетаются и звенят, как карманная пыльная мелочь, но на неё не купишь желаемого тепла (слов никогда не бывает достаточно) — одну соль, которой можно посыпать раны. От Чонгука не раны — просто дыра, но она чёрная и всё внутри выжрала. — Да о чём ты, блять, говоришь? — Я… тогда, в декабре, ты целовался с кем-то. Я ждал тебя у кабинета отца, а потом просто… случайно увидел вас. Тебя и… кого-то ещё. Вдвоём, вы целовались. Я не заявляю на тебя никаких прав, боже упаси, только… ты мог сказать, что у тебя уже кто-то был, я бы… Чон бегает взглядом от одного глаза к другому, наверное, хочет посмотреть на случившееся как в кинотеатре. Наверное, Тэхён всё сохранил в своей кудрявой голове и иногда пересматривает, растравливая душу. Наверное, он думал, чем мог оказаться хуже, и почему ему прибредилось, будто у них всё было взаимно. — Ты бы что? — Не знаю. Да ничего. Попросил бы папу не напрягать тебя… мной. Чонгук вспоминает свою полуразложившуюся голову за месяц чужого молчания и очень хочет остаться под напряжением. Он же мог всё решить быстрее, раньше, по-умному, но гордость была сильнее желания (жить?) помириться. В конце концов её пришлось заткнуть, потому что Тэхён дороже любой звёздной болезни. Мужчина устал и соскучился, даже по запаху его шампуня, поэтому нос нагло проезжается по острой линии челюсти рядом с мочкой. — Это была помощница твоего отца, не помню её имени… стой, ну, подожди, — он перехватывает его крепче, потому что Киму такое положение (дел) не нравится ещё больше, и он снова дёргается. — Подожди, я сказал. Она сама меня поцеловала: затащила в какой-то угол и прыгнула на меня, а я не успел среагировать, оттолкнул её секунды через три, максимум пять. — Зачем ты мне это говоришь? Не надо передо мной оправдываться! Мы друг другу никто! — Не говори так. Я хочу, чтобы ты мне доверял. — С чего бы мне тебе доверять? — А с чего бы мне тебе врать? — Ну не знаю! Может, я для тебя последний вариант с кем-ниб… — Ты — первый и единственный. Что ты там хотел сказать? «С кем-нибудь» что? Поразвлечься? Я уже вышел из возраста потрахушек на одну ночь. Тэхён замирает совсем растерянно, смущённо, потом отворачивается, потупив взгляд. — Я тебе не верю. — Или хочешь остаться в драме? — Ты сделал мне больно, — возвращает к нему глаза. — Я так больше не поступлю, обещаю. Мне и правда нужно было раньше всё это решить. — А не много ли ты на себя берёшь? Считаешь себя моей нянькой? — Я старше, а знач… — А значит умнее? — язвительно. — Я хотел сказать «ответственнее», — спокойно отвечает Чонгук. — Мне очень важно твоё доверие, и я бы ни за что не стал играться с тобой, да и вообще с кем-либо ещё, за кого ты меня принимаешь? — он делает паузу, но ответа на вопрос явно не дождётся. — Тэ, я и подумать не мог, что ты всё видел, и не рассказал тебе, потому что там совсем ничего не было — я же сказал, что оттолкнул её. А ещё он не обязан оправдываться. Не обязан. Не-о-бя-зан. Но оправдывается ведь, разжёвывает всё, раскладывает по полочкам, потому что у них всё обострённо и неустойчиво, и по-прежнему нет никаких «их», вслух это не обговаривалось, а Ким устал строить догадки и додумывать всякое — себе дороже. Парень поджимает губы, опустив голову. Он слушает ветер за окном, слушает Чонгука, а его спокойствие разлетается, как вирус. Вот Тэхён уже позволяет ему слабо чмокнуть себя в лоб, потом прижаться к нему щекой; позволяет себе прикрыть глаза, немного расслабиться, попадает в свой штиль. — Тэ… — затылок гладят тёплые руки. — Почему… почему оттолкнул? — негромко и нерешительно. — Потому что хочу, чтобы это делал ты. — Чтобы я делал что? — Целовал меня. Тихо. И в голове, и вокруг, даже взволнованный выдох получается негромким — никто не слышит, кроме Чонгука, ловящего его с мокрых губ. Немного честности не помешало, даже если она припозднившаяся. Чон не разбирается, ему далеко до психологии чувств, но его взрослое растревоженное сердце не долбится в грудь, только если к ней прижмётся Тэхён. Аксиома. Спирали его кудрей проводят ток, он уверен, по-другому на нём бы не замкнул каждый его датчик. Мужчина выдыхает спокойно, обнимая чужое тело. В конечном итоге все эти дрязги привели их друг к другу. Их всё в конечном итоге приводит друг к другу (смерть, шёлковый тюль, Лана, снег, коридорный тромб, цвет чувств в оттенках серого, застрявшие пуговки). — Тэ… — снова тихо зовёт мужчина. По спине скользят его руки, и от этого хочется зажмуриться, чтобы, если что, не увидеть, как всё прекратится. — Я же всегда с тобой, откуда кому-то ещё между нами взяться? Тэхён не хочет знать откуда. Он ничего не хочет, только Чона рядом. Капкан сильных рук, тёплые губы, влажно отпечатывающиеся на его лбу, шелест атласной рубашки и запутавшиеся в прорехах серого свитера круглые пуговицы. Тэхён пытается не рассыпаться на атомы от того, как он в Чонгука смертельно и по неосторожности. Стыдливо поднимает глаза, укладывая ладони ему на плечи — погладить. А можно? А раньше можно было? — Без тебя было тяжело, — говорит вполголоса. Руки переползают на сильную шею, выше, задевают пальцами мочку уха, раскачивая круглую серёжку. Он прикладывает узкую холодную (это от нервов) ладонь к настрадавшейся щеке, поглаживая крыло носа большим пальцем. — «Без меня» больше не будет, — Чонгук тоже говорит шёпотом. Они боятся кого-то спугнуть. Их только-только устоявшийся лад, наверное. — Можно тебя поцеловать? Ким хочет сам. И целует. Прилипает искусанными (это тоже от нервов) губами к чонгуковым, прижимается к его телу до сплющенного в фанеру кислорода между ними, до внутричерепных калейдоскопических вспышек, бросающих в дрожь. Он запутывается в движениях, не успевает за Чоном, легонько кусает его нижнюю губу в наказание за спешку, и почти роняет себя на (в?) него, пока сильные руки сжимают его тело, как пыльные жадные кольца теснят бледно-жёлтый Сатурн. Тянут к себе поближе (но уже некуда). Он рассыпает поцелуи по всему лицу, в особенности по настрадавшейся щеке, это его своеобразное «извини», но Чону грех жаловаться. Когда губы возвращаются обратно к чужим, их аккуратно разводит язык — это чонгуков, он поддаётся очевидным желаниям. А Тэхён и рад потакать его прихотям, у него звенит в ушах от долгожданной близости. Мокрые сцепившиеся языки делают что-то критично взрослое — ему так кажется. Всё тело в зверском смятении прилипает к Чону, как наэлектризованная бумажка. — Можно сегодня остаться с тобой? — Ким говорит в перерывах. — Только сегодня? — Не знаю? — А кто знает? — Мне страшно, — честно признаётся, легонько чмокая мочку уха с круглой серёжкой. — Я рядом, — Чонгук целует в висок, куда-то в волосы, гладит белокурый затылок. — В твоей кровати хватит места и для меня? — Возможно. Надо проверить. Хочешь узнать? — А можно? — Я думал начать со свиданий. — Это скучно. Тем более, мы были уже на трёх тысячах свиданий. — Я как-то упустил этот момент. — Ничего страшного. Обновим счётчик? Они выходят к машине. Февральское небо покрылось трещинками, как лобовое стекло. Чонгук слегка нервный, до сих пор взвинченный, Киму с этого немного смешно, но сам не лучше, и пока тот копошится с ремнём безопасности, он притягивает его к себе за затылок — снова поцеловать. Сталкивает их мокрые языки для всяких разных взрослых неприличных вещей — Тэхён устал, он соскучился и невменяем в демонстрации и так очевидного влечения к любимому телу. Лексус отъезжает от ворот (Чон никогда не заезжает на территорию здания, это его подростковая максималистская прихоть). — Чонгук, мы едем к тебе. Мы едем заниматься сексом, — зачем-то уточняет Тэхён. Мужчина предпочел бы назвать это «близостью» или «занятием любовью» — он старомодный и до сих пор не уверен в моральной стороне вопроса. Пространство вокруг них сужено до сантиметров чёрной душной капсулы на колёсах, но никто больше не старается говорить тише. У Тэхёна всплеск адреналина (и дофамина?), он сжимает похолодевшими пальцами бёдра в тесных светлых джинсах, почти набирается смелости сжать так же и чонгуковы, только они не в джинсах, а в нервном напряжении, и такое прикосновение обязательно сулит какие-нибудь последствия. Ким впервые видит его таким. — Нам необязательно это дел… — начинает Чон в благородной джентельменской манере. — Обязательно. Я тебя хочу, — Тэхён прерывает резко — он устал и соскучился. — А ты? Хочешь меня? — А как ты думаешь? — Мне надоели шарады, скажи прямо. — Очень, — он на секунду поворачивается к нему, чтобы сказать это в лицо. Чтобы Тэхён был уверен. Чтобы он ему верил. — Нам нужно заехать в аптеку. — Хорошо. Он бы даже сказал, замечательно. Его не может не радовать отсутствие у Чона дома всяких приблуд для секса. В конце концов, Чонгук не выглядит как тот, кто постоянно кого-то к себе водит. Тэхён так думал раньше, потом думал по-другому, теперь вернулся к первоначальному мнению, но ревность — тупая бестолковая сука, её не заткнуть даже пулей. Это всё непритворно и наверняка очень существенно отразится на чьих-нибудь нервах, но у него язык чешется расспросить Чона про его прошлых партнёров, ему невдомёк собственные хитровыебанные мотивы разболтаться на щекотливые темы. Может, это его эгоистичное желание распознать его слабости и на них надавить, чтобы хотя бы в этом быть у него первым. Тэхёна всё доводит до предела, светлые джинсы с каждой секундой становятся всё теснее, ему душно, почти дурно с Чонгуком в запертом пространстве, он так действует. Его сильные руки на руле, напряжённые крепкие бёдра, сосредоточенный профиль — всё вынуждает потянуться к гладкой щеке и оставить там поцелуй. Вряд ли целомудренный, едва ли недвусмысленный, с трудом сдержанный. Рука скользит по чужому плечу, атлас под пальцами собирается гармошкой. Мышцы его живота и сами собираются гармошкой от ощущений чужой силы. Тэхён разглаживает нежный материал, задевая подушечками горящую кожу запястья, и замечает, как лихорадочно Чонгук сжимает руль, злобно стискивает челюсти, упрямо смотря только на дорогу, чтобы они быстрее добрались до этой ёбаной аптеки, до дома, до прохладной белоснежной простыни. — А если бы на его месте были мои руки? — Ким кивает на скрипящий под чужой несдержанностью кожаный руль. — Я бы их целовал. Такой ответ его вполне устраивает. Пока мужчина отходит в аптеку, Тэхён открывает бардачок. Дверца больно стукает по коленке, он шипит, а потом цепляется взглядом за содержимое на дне — пластмассовые коробочки компакт-дисков аккуратно сложены в ряд и прижаты со всех сторон каким-то барахлом, наверняка чтобы не разбились во время движения («Born to Die», «Ultraviolence», «Honeymoon»). — И что за дела? — он спрашивает и вертит перед лицом дисками, когда Чонгук возвращается в машину с небольшим пакетом. Тот смотрит слегка удивлённо: — Ну, я скучал по тебе, — не задумываясь отвечает. — И что, прямо послушал все песни? — парень опускает взгляд на пластмассовые упаковки. У него краснеют щёки. — Тэ, мы послушали их вместе, если ты забыл, — мужчина заводит машину, — диски я купил, чтобы заполнить тишину в машине. Они поворачиваются друг к другу, но ведь тоже молчат. Между ними только мурлыканье заведённого автомобиля, частые выдохи, движение языка во рту, который хочет ляпнуть что-нибудь совершенно откровенное, вконец взрослое, непременно искреннее или просто опять прицепиться к чужому, размазывая по подбородкам слюну. Это какой-то другой уровень, совершенно другая высота, но, если внизу будут ловить сильные руки, Тэхён даже не станет раздумывать (он рисовал их, чтобы заполнить пустоту в альбоме). — Чонгук, ну почему ты такой, — шепчет, поглаживая уголок небольшой коробочки. Потом его ладони снова на своём месте — где-нибудь на чонгуковом теле, палец цепляет круглую серёжку (ей-богу, она не даёт ему покоя). — Почему диски, а не флешка? — Ты не понимаешь, я старый, — серьёзно говорит Чон, выезжая на трассу, — и люблю атмосферу. — Ты не старый! — шутливо возмущается Тэхён. — Я собирался подарить тебе их четырнадцатого февраля, — спокойно добавляет. — Это день для влюблённых. — Я в курсе. Чонгук кидает на него быстрый взгляд. Ему не трудно признаться в собственных чувствах, куда сложнее доказать их Тэхёну. Он замечает каждый его взгляд в сторону, каждое его выражение потерянного к нему доверия, потому что даже то, что Ким был в его руках, до сих пор сидит в его машине, потом будет в его постели, мало что значит для какой-нибудь там… ну… уверенности? Какого-нибудь постоянства. Он хотел хотя бы иллюзию идеала, но у Чонгука слишком много скелетов в шкафу. Им далеко до эталона человеческих отношений, Чону и вовсе далеко до «человеческого», его руки по локоть в крови, и сегодня они будут пятнать тэхёново белое тело. Он позволит сам, он позволил. Он сам позвал. Грех, который дозволен богом, не существует. — У меня виниловые пластинки этих альбомов, — Тэхён улыбается, — а ещё нет cd-плеера. — То есть cd-плеера у тебя нет, а граммофон найдётся? — Чонгук, уже давно существует современный виниловый проигрыватель! — он хохочет во всю. — Диски — это прошлый век. — Справедливо, — отвечает мужчина, усмехнувшись. — Придётся найти для тебя что-нибудь другое. — У меня уже есть мой главный подарок, — тихо признаётся Тэхён, — мне ничего больше не нужно, — и смелеет, укладывая влажную ладонь на чужое бедро, что сразу же напрягается. Отвлечённый разговор слегка разрядил обстановку. Можно было даже представить, что они все предыдущие двадцать минут не ехали по направлению к чонгуковой постели, никто не покупал смазку и презервативы в аптеке, ничья рука не сжимала дёрнувшееся бедро. Это почти сделало их нормальными, но они никогда такими не будут. Тэхён никогда не шёл против себя. Чонгук и подавно. Ким не знает другого, «нормального». Он принимал за свидания их каждодневные поездки по городу и бессмысленную болтовню о костях Парижа. Ещё хуже, блять, если он просто повёлся на его смазливую внешность. Чонгук ему не показал другого, «нормального», он с таким незнаком, но разве не сам же повёлся на чужую красивую мордашку? Чон запутался сильно во всей этой свистопляске, но лучше исстрадаться в ней до потери рассудка, чем позволить кому-то чужому быть рядом с Тэхёном. Какому-нибудь не крайне доверенному лицу. Себя он относит к исправной ответственной няне, ему не нужны заместители. Это уже адски. Полыхает каждая отдельная клетка, потому Ким думает, как скоро они к херам взлетят на воздух с таким градусом возбуждения, влечения, невообразимой тяги. Он даже не успевает понять, как заводится снова (Чонгук за-во-дит машину, за-во-дит Тэхёна) и хочет приплавиться к чужому телу до схватившегося безумия, до смешанной густой крови. — Тэ. Чон боится такой тишины. В ней можно услышать всякое разное, например, стон. Недолгий, негромкий, но показавшийся гвалтом. Тэхёна несильно подбрасывает на сидении, потому что они неожиданно наезжают на искусственную неровность. Грубый шов на джинсах, стесняющих до предела возбуждённое тело, врезается в промежность. — Чонгук! — в кожу впиваются его ногти даже через ткань брюк. — Прости, — мужчине приходится перехватить его руку, сплести пальцы, потому что у Тэхёна бешено горят глаза; потому что он творит с ним что-то невозможное; потому что Чонгук сам едва дышит в этой ёбаной печке. Он же старше, рассудительнее, ответственнее, он же должен предотвратить всевозможные аварии. Чон целует тыльную сторону чужой ладони, чувствуя, как парень тянет их сцепленные руки к себе, высвобождая свою. — Тэ… У него едет крыша. Он ведёт чонгукову ладонь вверх по своему бедру. — Тэхён, я за рулём. Прижимает её к выпирающей тазовой косточке. В шлёвках нет ремня, под пальцами только выпирающая та-зо-ва-я кос-точ-ка, потом — дрожащий, втянутый до предела живот, поэтому рука свободно проскользнёт в джинсы, даже не расстёгивая ширинку и пуговицы. — А мог бы уже быть глубоко во мне. Это, блять… Тэхён… он просто… Зубодробительно. Кислород забивает ноздри — вата, Чонгук больше не может вдохнуть, потому что тут всё пропиталось чужим ароматом, чужим озверевшим желанием. Сердце отскакивает от рёбер, как теннисный мячик, оно растрескало ему грудь. Он тормозит собственную ладонь, возвращает её на начальную точку у коленки (тэхёновы ноги невозможно перестать трогать), сопротивляясь его настырным попыткам задрать её выше. Через минуту она всё равно оказывается в крайне стеснённых обстоятельствах — между его сжатыми бёдрами, крепко вцепившись во внутреннюю сторону одного из, но Чон не понимает всю шаткость ситуации; он не понимает, что это то же самое. — Прошу тебя, — Ким давится вдохом, почти складывается пополам, разглаживая суховатую кожу мужской руки, — хотя бы немного… Им остаётся пара минут до дома. — Тэхён, остановись, — требовательно шипит Чон, — или остановлюсь я. В итоге он действительно останавливается. Около подъезда ни одного фонаря. Зато Чонгук наэлектризованный. Взвинченный, нервный. Он выдёргивает Кима из салона, прижимая к себе почти до рёберных переломов. Его руки грубые, давят на поясницу, чтобы их возбуждённые тела почувствовали друг друга; чтобы Тэхён почувствовал, что он с ним делает. Парень пытается поспеть за движениями чужого языка, снова путается, стягивает чоновы чёрные волосы на затылке в дрожащих пальцах. Между ними что-то вспыхивает. Снова. Они рвут тишину улицы влажным причмокиванием. Сзади хлопает дверь машины, потом автомобиль слегка взвизгивает, сообщая хозяину о блокировке, и Чонгук подталкивает Тэхёна к подъезду. Они целуются у железной двери, у почтовых ящиков, в лифтовом холле, в тесном и душном лифте, хер положив на камеру. В поясницу больно вдавливается металлический поручень, Ким пытается прижать мужчину к противоположной стенке, но чонгукова ладонь просто сползает на низ его спины, совершенно специально забираясь под свитер. На его запястье шуршит трясущийся от движений пакет. У квартиры всё затягивается минут на десять, потому что Тэхён не даёт ему вставить ключ в замок, постоянно отвлекая на свои губы, шею, играясь с круглой серёжкой пальцами, надевая её как кольцо (у Чона от этого едет крыша). Он боится сломать Киму нижние рёбра, сжимая талию, но ему почти больно сдерживать себя. — Пару секунд, котёнок, пожалуйста, — от такого обращения испуганно расширяются чужие глаза, парень чуть-чуть тормозит, чувствуя, как по спине бегут мурашки. Тяжелый воздух подъезда толкает их в тишину квартиры. Та сразу рассеивается, потому что Тэхён шумный, он гиперактивный, гиперкрасивый. Чонгук не успевает делать ему комплименты, пока они снова сцепляются губами и языками, едва не снося полочку в прихожей. Ким почти въезжает затылком в изогнутую ручку шкафчика, пытаясь разуться, не прерывая поцелуй. — Осторожнее, — шепчет мужчина, прикрыв острый уголок ручки ладонью. — Не бережёшь себя. — Ты береги. Полутёмный тесный коридор, по неосторожности щёлкнувший свет в гостиной, острые лопатки, прижатые к холодной стене. Выскользнувший из объятий Тэхён с мягкими пружинками прыгающих кудрей. — Я быстро, — он скрывается за дверью ванной, забрав аптечный пакет. Его нет добрых двадцать минут. Чонгук за это время успевает закрыть все окна, перестелить постельное бельё, включить подогрев полов. Порывшись в холодильнике, нарезает сыр и открывает банку оливок. Вина нет, но есть апельсиновый сок. Это не похоже на свидание, не похоже даже на попытку, он считает это извращением, Тэхён заслуживает куда больше, чем сыр неровными кубиками и мячики склизких оливок. Но это — Чонгук, это его естество. Оно вот такое. Неровное, склизкое. Они же никогда не станут нормальными, по крайней мере, на себя Чон ставку не делает, а Тэхён… Он примет его любым. Он с самого начала его принял. Когда Ким выходит из ванной, свет из кухни лижет его голые колени. Он отыскивает мужчину у раковины. — Я позаимствовал твою футболку, — успевает оповестить, прежде чем прилепиться к чужим губам. — Не слишком короткая? — чонгуковы руки скользят по круглой заднице, еле скрытой хлопковой тканью. Тэхён не надел бельё. — Может, слишком длинная? — он толкает его к выходу. — Может, — мужчина улыбается в поцелуй. — Подожди. Ты, наверное, голоден? Хочешь? — Чонгук кивает на скудный перекус на стеклянном столе. — Очень хочу, — Тэхён не поворачивает голову, — ты даже не представляешь как сильно. Этого достаточно. Его подхватывают под задницу, заставляя обвить ногами чужую талию. Мужчина несёт его в спальню. Она забрызгана лунным блеском. — Ты когда-нибудь был с парнем? — в конце концов нервно вырывается у Тэхёна. Он не сомневается в чонгуковой осведомлённости по поводу порядка действий в сексе с мужчиной. Он уверен, что Чон не сделает ему больно (ещё раз?). Другое. Он его ревнует. Страшно. Но жалеет о заданном вопросе уже через секунду, потому что это может к хренам порушить их только-только устоявшийся лад. Потому что это не его дело, но ему до зуда под кожей туда надо. До сих пор. Залезть в личное, быть его «личным», быть его. — Пару раз целовался, — честно отвечает мужчина. Чужие пальцы щекочут кожу груди, торопливо расстёгивая круглые пуговки на рубашке. Свои он устраивает на мягких боках, забравшись под футболку. — А с женщиной? — Ким тут же прикусывает язык. — Прости, прости-прости-прости, — целует его в линию челюсти, поднимаясь к мочке, — пожалуйста, извини, Чонгук, не говори, это было до меня, не моё д… — Я с другими завязал, Тэхён, — он убирает кудрявые волосы с его лба. Лунный прожектор превращает их в стружку белого золота. — Нет никого, кроме тебя. Слышать это приятно до подрагивающих коленей и поджавшихся на ногах пальцах — Чонгук открыт с ним, честен, целует за ушком, несильно сжимает руки на тазовых косточках. Он ласковый, улыбается на чужое любопытство. То же было почти признание, заставляющее и так нервные руки задрожать сильнее, нечаянно царапнуть крепкую грудь ногтем (Ким зацелует эту царапину позже), опустить голову и попытаться сосредоточиться на белых пуговках. Получать чмоки в макушку. Острее ощущать каждое чужое прикосновение. А их много. Прикосновений. Следы их будут разбросаны по всему телу. В какой-то момент Тэхён останавливается, поднимая к нему серые глаза. А потом проскальзывает ладонями по чужой талии, распахнув полы атласной рубашки, спрятав спину под чужими сильными руками, потому что мужчина тут же обнимает его в ответ. Они стоят так чуть больше минуты. Ким сопит в чужую шею, зажмурившись. Шёпотом: «Прости меня» «За что?» «За то, что я — это я» «Ты — лучшее, что со мной случалось» «Я нас чуть не разрушил» «Мы всё исправили. С нами всё будет хорошо» «Я тебе верю, Чонгук. Я верю тебе» Они бы и раньше пришли к этому, но не с таким остервенением, наверное. Без примеси тревоги, просто теперь понятно, каково будет потерять друг друга. Удушиться гордостью было дешевле и проще, так принято, однако всем известно, что скупой платит дважды. Тэхёна от мужчины отрывает собственный ноющий член, упёршийся в чужой живот. Он густо краснеет, расцеловывая чонгукову шею, его дрогнувший кадык. У него не хватает терпения на свои прыгающие внутричерепные трагедии. — Ты очень красивый, — Чонгук озвучивает крутящиеся в голове мысли, он скользит ладонями по прогнувшейся пояснице. — Тэ, ты — божество, — шепчет. — Собираешься поклоняться мне? — пружины матраса прогибаются под тэхёновым телом. Он седлает взрытый холм стёганного одеяла, продолжая раздевать Чона, покорно ждущего у изножья кровати. Звенит пряжка ремня, потом ремень падает, потянув за собой брюки. Он видит очертания чужого возбуждённого члена даже через тёмную ткань белья, это бросает его в дрожь. — Собираюсь обожать тебя, — Чонгук наклоняется, требовательно приподняв кудрявую голову за подбородок, и втягивает парня в настойчивый долгий поцелуй, напирая сверху, заставляя поползти к подушкам и упасть спиной на белоснежную прохладную простынь. Собирает в гармошку футболку на нём, это адски смущает. Тэхён прикрывает глаза, чтобы не краснеть от чужого прямого взгляда на его обнажённом теле. Руки тоже на нём — сжимают каждую мягкость, выбивая из него рваные выдохи. — Ты невыносимо красивый, — Чонгук говорит в полутонах. Его ладони — всё ещё настырные — обводят выпирающие тазовые косточки. — Просто восхитительный. Я хочу тебя съесть. Тэхён бы похихикал с его глупостей, но это только добавляет сердцу дистанций. Он задыхается от чужих слов. — Замолчи. Чона затыкают только его губы. Через пару минут нагота достигает всех своих пределов. Ким не может осмыслить, насколько сильно они сейчас близки, поделив постель, слюну, кислород. Чонгуковы пальцы скользят по его рёбрам, он одержимо, обрывочно гладит мягкий дрожащий живот, потом — плечи, и снова живот, прижимает его запястья к кровати, сотрясая дыхание демонстрацией силы. Тэхён давится от растущего изнутри катастрофического желания быть ещё ближе. Ближе, чем кожа, пока ощущения чужих рук на собственной туманят все чувства. Это рвёт их обоих на части, только каждый кусочек до сих пор липнет к другому, как наэлектризованная бумажка. Они делают друг с другом что-то невыносимое, что-то накалённо сумасшедшее, ненормальное, заражая этим безумием кровь, бегущую по вспыхнувшим телам. Их пришивает друг к другу болезненной тоской, тем случившимся недопониманием, которое оттянуло близость. Ким целует чужие губы очень извинительно — за свои выходки, за свою незрелость, за свою неспособность быть Чонгуку достойным партнёром; тянет его за затылок к себе ближе, теснее, крепче, жаднее, ощущая его изнемогающее возбуждение, упёршееся в низ живота. Спешить некуда, но Чону отчего-то хочется разогнаться, ускориться. Наверное, чтобы вмазаться во всё это смертельно и будто по неосторожности. Раскрошить себе голову, чтобы Тэхён смотрел на его холодный посиневший труп и видел, как умирают убийцы. Серые глаза наблюдали бы за грязной растёкшейся кровью, кислород которой был украден из его горячего мокрого рта. Слышно только постельное бельё, нервно взбиваемое ногами, потому что в ушах шум, а под пальцами сильное горячее тело. Парень раздвигает ноги, чувствуя, как Чонгук устраивается между ними, как он рычит в поцелуй, стоит ему тесно сжать его бока бёдрами. Стоит ему шире открыть рот, позволяя скользкому грубому языку глубже вылизывать его глотку. Их члены нечаянно сталкиваются, это к чёрту выбивает весь воздух из лёгких почти до задушенного кашля. Тэхён мычит в чужие губы, просит мужчину хоть что-нибудь с ними сделать или хотя бы отодвинуться, чтобы вкрай не поехать головой. А Чон в своей садисткой манере только плотнее к нему прижимается, теснее, обжигая белую кожу, заставляя Кима жалобно хныкать, ёрзать под ним, даже чуть-чуть отталкивать, пытаться просунуть между ними руку (мужчина безжалостно её ловит и вдавливает в матрас), отворачиваться от поцелуев, всё равно получая их рассыпанными по всему лицу, и шее, и груди, и плечам. — Я сейчас тебя укушу, — Тэхёну в какой-то момент всё-таки удаётся освободить руку, он подхватывает ею чужой подбородок. — Вперёд. — Сделай что-нибудь с эт... — недовольно шипит парень, — ...им! Давится стоном, потому что Чон кусает его первый. За плечо, а потом за круглый сосок. Пальцы впутываются в чёрные волосы, дёргают. Наверняка больно. Чонгук сам виноват. Это ему в наказание за всю эту взрывоопасность, за это бесстыдство, безобразие. Размытость. Тэхён понимает, что все границы размыты, он вмешивается в него, и их больше не отличить друг от друга. Как они похожи сейчас. Так сильно. Как они хотят друг друга. Так. Сильно. Руки скользят по его плечам. Прощупывают каждую напряжённую мышцу. Им будто тесно под упругой кожей. Ким набирает воздуха в рот, но его тут же выгоняет чужой мокрый язык. Постоянно. Его изворотливый кончик проскальзывает по ребристому нёбу, щекотно. Тэхён улыбается в поцелуй, потом не улыбается, уже не смешно. Потом стонет. Чонгуковы пальцы слегка щипают у основания бёдер, прямо у складочки, очень близко к паху. — С чем? — невинно интересуется мужчина. — Господи, со своим членом, Чонгук, сделай что-нибудь уже! А он будто оттягивает момент. Тэхён оттягивает его волосы. Страсть на грани зверства. Рты снова в пугающе жадном столкновении. Снова. Душно. Жарко. Мокро. Смято. Матово-синее. Почти блёклое. В фиолетовую крапинку. — Какую? — мужчина отрывается от него резко, растянув липкую нитку их перемешанной слюны, которая тут же падает на пухлые губы обратно. Он её слизывает. — Без всего, — парень соображает пару секунд, выбирая из трёх купленных смазок ту, что без вкуса и запаха. Чон быстро шагает в ванную, где в аптечном пакете остались бутыльки лубриканта и презервативы. Он замечает своё отражение в зеркале: голый, взлохмаченный, глубоко дышащий, с парой терракотовых мазков на шее и груди — это тэхёнов колорит. Это Тэхён. Он так действует. Когда Чонгук возвращается, с Кима приходится стягивать одеяло. — Тебе холодно? — он копошится у его ног. — Нет, мне страшно, — тот признаётся полушёпотом. Он весь мокрый, по-прежнему возбуждённый, но ему страшно. — Я тебя напугал? Мы можем отлож… — Я очень хочу тебя, Чонгук, — Тэхён притягивает его за шею, вынуждает совсем расслабиться и снова полностью лечь на себя, — это мой первый раз, — он легонько целует чужие припухшие губы, пока его внимательно слушают, — я не уверен, что тебе понравится со мной, подожди, — не даёт возмущённому мужчине высказаться по этому поводу, — но я очень тебя хочу, — повторяет. — Чонгук, я очень хочу заняться с тобой се… Его рот накрывает чужая ладонь. — Любовью, — исправляет мужчина. У него строгий взгляд. Потом Тэхён мало что улавливает глазами. Он слышит щелчок открывшейся пластмассовой баночки, сразу напрягаясь, стесняя Чона ногами. Через пару минут он уже ощущает прохладную субстанцию, размазанную по кольцу мышц, испуганно вздрагивая от распирающего чувства, пока Чонгук проталкивает первый палец, едва ли двигаясь. Тэхён слышит причмокивания чужих ласковых губ, расцеловывающих ему грудь и шею. Успокаивающий шёпот на ухо и себя, глубоко дышащего, без остатка доверившегося другому человеку. Мужчина никуда не торопится, хорошо подготавливая скользкое тугое нутро, чтобы максимально исключить чужую боль. Чтобы Тэхёну с ним понравилось. Чтобы он не захотел другого. Нормального. В этом нет ничего приятного, по крайней мере, сначала, а Ким себе навыдумывал. Психологически успокаивает только то, что рядом Чонгук, что это происходит и с ним, что оно тоже его волнует. И Тэхён его волнует. Боль утихает только спустя десять минут, тело потихоньку привыкает, и два пальца скользят свободнее. Он чувствует чонову дрожь — его свободная рука упирается в матрас, прижимаясь к его рёбрам, она страшно дрожит, напрягаясь от разного рода давления. Физического. Атмосферного. Пространство вокруг задыхается вместе с ними. Небо валится с хлипких подпорок на тёмную бесплодную землю. — Чонгу-у, — Тэхён шепчет, тратит дыхание, — мне хорошо, мне очень хорошо с тобой. Врёт. С ним невозможно, почти невыносимо, непостижимо хорошо. Когда в него входят три пальца, он крупно вздрагивает. На грани болезненного. Это знатно пугает обоих. Чон слегка замедляется, взволнованно вглядываясь в чужое запрокинутое лицо, извинительно целует в подбородок, смахивает белые кудри с зажмуренных глаз, приподнимаясь с белого тела, боясь задавить. — Больно? Мне остановиться? — Нет! Нет, нет, нет, — Ким сталкивает их лбы и дышит загнанно, — мне приятно, Чонгу, очень, — громко вскрикивает, когда мужчина снова надавливает на найденную простату. Ему дурно от ощущений, с которыми тело никак не может до конца свыкнуться. — Хочу тебя. Пожалуйста. Когда тот отстраняется, чтобы надеть презерватив, Тэхён еле как принимает сидячее положение. — Подожди, — он пристально смотрит на чужой возбуждённый член, несмело протягивая руку, сглатывая быстро скопившуюся слюну, — можно я?.. То есть… — Тэ, что ты делаешь? — Чон не двигается. — Хочу потрогать. Сначала рука накрывает крепкое бедро, слабо поглаживая вверх, потом вбок, тоже щипает у основания, у самой складочки. У него кожа чуть-чуть грубее, суше, немного темнее и мало просвечивает венки. Кимова ладонь повлажневшая, не соскользнувшая, а будто резко дёрнувшаяся вниз, всё равно невесомо касается подушечками дрожащих пальцев розовой головки. Он проводит по всему члену костяшками, снова испуганно вздрагивая, услышав протяжный негромкий стон. Чонгук утыкается лбом в его плечо. — Тэ… Ему нравится. Это придаёт уверенности. Он смелеет, несильно сжав орган у основания в кольцо, а затем немного поднимаясь вверх. Головка сочится предэякулятом, Ким размазывает его большим пальцем. Он отдалённо размышляет о том, каково было бы взять его в рот. Этот член, взять в рот, прямо сейчас. Обхватить губами розовую головку, вбирая глубже, позволить ему ощутить тесноту собственной глотки, скользить по нему языком, играться, смачивая слюной. Сильно. Слышать его громкие стоны, чувствовать его нервные пальцы, не смеющие сжиматься в белых кудрях, его едва ли разрешение себе потом брать Тэхёна грубо, размашисто, совершенно невоспитанно и не по-джентельменски. Херов аристократ. Что было бы с Чоном? Да он бы сдох. Наверняка. Это слегка веселит Тэхёна. Его руку накрывает чужая, направляя движения, смазка с его пальцев помогает скользить по коже свободнее. Пары таких движений оказывается достаточно, чтобы Чонгук часто дышал и дёргался, как умалишённый, как совершенно потерянный в ощущениях человек. Он теряет контроль, грубо впиваясь губами в чужие, неосторожно кусая нежную кожу, вдыхая тэхёнов аромат givenchy и вмешавшийся с его футболки запах стирального порошка, путаясь в его кудрях пальцами, всё-таки дёргая. Наверняка больно. Но тот молчит. Не мычит в поцелуй, даже не пытается укусить в отместку — он его принимает. Он принимает его любым: спокойным, нервным, хмурым, ворчливым, дёрганным, злым. Наверное, позволяет высказаться на собственном теле. Искусать, исцеловать, смять до пыльно-синих пятен. Разорвать душу. Сожрать её целиком и безжалостно, как делают демоны. Не даёт ему оторваться от себя, прижимая свободной рукой за вспотевший затылок, не даёт сделать вдох, наоборот, будто просит задохнуться стонами, ощущениями, собой. Их помешанной вспыхнувшей сопредельностью. — Тэхён, — тяжело выдыхает мужчина, с трудом отстраняя свою и чужую ладони, в поцелуе толкая его обратно на постель. Парень не помнит конкретный момент их максимальной близости — его отвлекли. Напором руки на таком же возбуждённом члене, напором жадных губ, присосавшихся к еле поднимающейся груди. Потоком ласковых слов, комплиментов (он услышал не всё, но Чонгук, кажется, похвалил каждую его клеточку). А ему так хотелось запомнить. Почувствовать, как внутрь в первый раз проталкивается его член, стоящий колом (это он его таким сделал). Как он скользит внутри, как собственное тело распирает от ожидаемой — но всё равно — неожиданности, как ему тесно. Чон бы об этом ему сказал? Что ему жарко, что он задыхается от того, что Тэхён хорошо растянут, но в нём всё равно тесно. Слов много. Их много, как поцелуев, вдохов без выдохов, стонов, толчков, пальцев на мягкой коже, испятнавших белое полотно. Чон не отрывает от него взгляда, отрывает кусок за куском его сладкой невинности, но это другое. Периодически Тэхён сам поднимает к нему глаза, отвечая на любую проскочившую в мыслях дурь молча. Или не молча. Или еле слышно поскуливая в его влажный рот, задевая беснующийся скользкий язык своим. Чон двигается в нём сначала неторопливо, размеренно, следя за каждым чужим вздохом, превращающимся в очередной стон. Постоянно прижимает к себе обратно всё шире и шире раздвигающиеся от его толчков ноги. Ускоряется, расцеловывая открывшуюся белую шею, потому что Тэхён запрокидывает голову, смяв подушками кудри. Потому что он облепляет руками его влажные плечи, его собственную напряжённую шею, скулы, проводя большим пальцем по блестящей от слюны губе. Потом они скользят по яростно вздымающейся сильной груди, чуть-чуть щипая вспотевшую кожу. Его прикосновения страшно заводят и так до предела доведённое естество. — Мне так хорошо с тобой, — вылавливает мужчина. — Господи, как мне хорошо... В нём адски жарко, перед глазами тоже адские круги, его тело жрут демоны, пока он пятнает своей проклятой кровью тэхёново — белое и тонкое. Пока он делит его белую душу на части, осознавая себя для него опасным до ёбаного сумасшествия; пока он признаёт, что совершенно не достоин вбиваться в его сжимающееся нутро, вырывать из его горла хриплые стоны и кусать мокрый язык, слышать его дрогнувший голос в признании: — Любимый, — Ким срывается на шёпот, встречая пальцами каждый угол (плеч, лопаток, локтей). Оно превращает чужие внутренности в блядское месиво. Это коллапс или прямая дорога до гроба, Чон хочет, чтобы его похоронили в этом мягком податливом теле. Он сходит с ума, теряет рассудок. Пытается остановиться, хотя бы замедлиться, посмотреть в его глаза не смазано и тоже что-нибудь сказать. Совершенно необдуманное, детское, нездоровое. Что он — его грёбаная Вселенная. Никакое не солнце. Солнцу до Тэхёна ещё взрываться и взрываться. Сказать, что они потеряны. Или близки до беспамятства, ближе только чёрные дыры и свет. Сказать, что они принадлежат друг другу до внутренних органов. Сказать, что он его не отпустит. Тэхён дрожит. Он бормочет мантру его сложного имени, пока за плотными шторами разрешают прятаться. Пока ему разрешают быть его личным, быть его, впиваться короткими ногтями в сильные плечи, дёргающиеся от движений, от рывков, напряжённые до предела, потому что ему приходится упираться кулаками в постель по обе стороны от кудрявой головы. Почувствовать, как он снова ускоряется. Как его пульсирующий член проскальзывает в его тесное тело до основания. Как это заставляет сжиматься от удовольствия, сжимать его внутри себя, будто не разрешая выходить. Взъерошивать его влажные волосы на затылке, снова притягивать к себе для перебойного поцелуя, для какого-нибудь очередного шёпота, только услышать чужой: «мой». Всё. Всё. Оргазм накрывает его цунами, скручивая органы в исступлении. Тэхён задыхается в стоне, впиваясь пятками в упругий матрас, поджимая на ногах пальцы. Его в ноль размазывает по белой простыни, как шины чонгукова лексуса размазывали белый снег по дорожному полотну. Чонгук кончает через пару минут, толчков, стонов, оставаясь внутри его тела, вцепляясь зубами в мягкое плечо до проступившей крови. Ким помнит, как собственный язык слизывал эту же кровь с чужих зубов. Он помнит извращённый секрет их близости. Их сумасшедшей запредельности. Их замыкает друг на друге, бьёт током от соприкосновений наэлектризованной кожи до искр в глазах, это не успокаивается. Чон рассыпается. Рассыпается прямо на этой постели песком, падая на чужое белое тело, обнимая его каждой своей песчинкой, разрешая себе побыть сосредоточением слабости, прорыть себе носом могилу в его еле дышащей груди. Уткнуться в неё мокрым лбом и поцеловать маячащий перед глазами круглый сосок. Переплести пальцы обеих рук. Разрешает себе трогать его, трогать до слёта с катушек. Это Тэхён виноват. Это он сделал с ним, до сих пор делает. Что? Он его в себе растворяет. Комната остывает спустя десять минут только благодаря включённому кондиционеру, потому что их тела всё ещё полыхают, но Тэхён не хочет отлепляться от мужчины, может, так они полностью расплавятся друг в друге. — Тэ, — еле слышно зовёт Чон. — Мм? — Ким лениво поднимает к нему голову, упёршись подбородком в его грудь, серые глаза с трудом фокусируются — он почти спит. — Я убиваю людей, — озвучивает Чонгук, но не замечает никакой реакции с чужой стороны. Своевременной честности ему не занимать, хотя это может быть просто его очередное эгоистичное желание услышать оправдание из тэхёнова рта — он же первый его судья, палач и защитник. — Все люди убивают друг друга, — спокойно произносит. Тэхён никогда его не винил. — Тебя убивали? Ты?.. — Было пару раз, — Тэхён зевает, укладываясь обратно на щёку на тёплой груди. Чон пока не ждёт душещипательных подробностей — они не для такого вечера, только ему было нетрудно напомнить о своей высокой квалификации, как будто Ким не был рождён в этом глухом заповеднике и не смотрел на всю эту грязь как в кинотеатре. Из первых рядов. Оно вряд ли подпортило ему настроение. У него же своя мораль как ухабистая дорога — можно убиться, а можно привыкнуть. Чонгук привыкнет, он уже начал. У них нет выбора. Только шанс выстроить принципы в связи со сложившимися обстоятельствами. Разница лишь в том, что Тэхён просто не видел другой жизни, а Чон хотел не знать эту. Вроде. Хотел же? Но смерть — это лакомый кусочек для всякого сообразительного, нужно только дождаться, когда её предложат. В любом смысле, главное — вовремя принять то предложение. Отказы всё равно не принимаются, но если её не впустить в жизнь, она превратится в мучение. Смерть или жизнь? Обе. — Будем спать голыми? — Тэхён закидывает на его живот обнажённую ногу. — Стесняешься? — Это не то чтобы гигиенично, — парень морщит нос. — Зануда, Господи Иисусе, — Чон целует его в лоб. Сил всё равно не хватает на то, чтобы сходить в душ, переодеться и поменять постельное бельё, они оставляют это на завтра. В три часа ночи Гюсик врывается в потолок спальни искусственным светом пуш-уведомления: «Тэ с тобой?» «Да» Больше ничего не спрашивает. Утром Тэхён проснётся в чонгуковой постели. Голым. Утром его Тэхён проснётся первым.