<ч/т>

От солнца столб света провожает до стеклянных дверей, как пуповина. Камера быстро сканирует лицо, удовлетворённо раздвигая створки турникета; он не задерживается на входе. В коробке лифта приятно прохладно, от Хосока несёт тяжеленным бондом, и Чонгук с силой тянет носом допинговую примесь. Коллеги обмениваются рукопожатиями. — Что-то ты зачастил с визитами, — с усмешкой высказывает мужчина, его голос рикошетит от металлической стены прямо в затылок, — понравилось у нас? Вертикальный гроб плавно толкается вверх, кишки вжимаются в рёбра, как мясо колбасы в сетку. Серая плоскость отражает лицо какой-то ублюдской карикатурой; на полу следы сцепились в мутные лужицы. Чон неопределённо улыбается. — Кормите вы неплохо. — Вошёл во вкус? — утробно смеётся собеседник. Вместо ответа Хосок слышит механический женский голос, объявляющий номер нужного этажа. Приземление. — А, и машинку свою приучись парковать на территории, — добавляет (кто?), деловито выставив указательный палец. — Бунт уже неуместен. Они расходятся в длинном коридоре в разные стороны, и Чонгук кивает ему. На прощание. Наверное. В кабинете Гюсик греется под терракотовой пальмой, методично щёлкая мышью. Он разодет в дорогущий Ральф Лорен; тёмная радужка с кнопкой зрачка загнана в прямоугольник блестящих очков. Мужчина не поднимает взгляд на вошедшего в течение какого-то времени, Чон терпеливо ждёт, сложив за спиной руки. Улица за окном заблёвана грязным снегом. Ким зачем-то пожелал увидеться лично. Чонгук не размышляет о чужих мотивах. Размышляет о смыслах. Всяких там разных. В половину четвёртого утра он забрал ещё одну жизнь. Чиновничью, «Мелочь государственного кармана», — заявил ему потом полусонный Тэхён, поднявшийся только чтобы его проводить; он посмеивался с этого всю дорогу сюда, а сейчас почему-то вспоминает предсмертные судороги свистящей грудины неудобного человека. Тот корчился там, на ледяной земле, Чонгук боялся простыть на открытой продуваемой крыше, Тэхён крепко спал в тёплой мягкой кровати. В девять часов вышла первая статья о чиновничьей смерти. Успокоили, мол, завели дело, ведутся поиски убийцы. Чона обогнали две пищащие полицейские машины, он успел подумать, что ему прикажут остановиться, но этого не случилось. Развлекаются, решил он, скучно на службе. На каком-то отбитом сайте выложили фото сероватого, чуть окоченевшего трупа, со слегка приблюренным лицом, это да, но а толку? Чонгук разглядел пару трупных натёков. Он попробовал всадить отцовскую благословлённую пару пуль, с интересом учёного наблюдая чужие мучения. В голове схематично набросал примерное местопребывание свинцовых крошек, наверняка задел грудную аорту. Возможно, одна прошла навылет. Эксперимент. Благородно пожаловался на публикацию: «Это могут увидеть дети!», например, какой-нибудь папин проказник. Проказник мёртвого папы; у чиновника остались трое детей. Они рисуют в толстых блокнотиках солнце, похожее на медузу. За ними Чонгука тоже, возможно, однажды отправят. — Ты сына мне возвращать собираешься? — наконец подаёт голос старший мужчина. Чон улыбается своевременной родительской обеспокоенности, поднимая глаза. Он думает о Тэхёне. Он всегда о нём думает. Скорее всего, тот уже проснулся и что-нибудь готовит на кухне, зацепившись пальцами левой ноги за ручку нижнего ящика гарнитура (почему-то он так делает). Скорее всего, на нём чонгукова одежда: большая футболка, маловероятно — шорты. Возможно, футболка слегка влажная, как и всё его белое тело после душа. Наверняка упругие кудри на затылке чуть выпрямились из-за влажности, а у висков уже высохли, и Тэхён раздражённо поджимает губы, то и дело заправляя густую прядь за ухо, чтобы она обязательно быстро выскочила обратно. Вряд ли он слушает новости — оставляет на потом, хочет узнать всё из первых уст. Пока поджариваются тосты, загружает посудомойку, минуту решая, какого цвета таблетку выбрать в этот раз (возьмёт красную, потому что зелёная была позавчера, а синяя — в воскресенье). Включит музыку: Лану или Bones (чоново влияние). Карандаш заточится за пару секунд, микроскопический кончик сломается в толще листа. Тэхён наведёт пару линий и бросится вымазывать тени пальцами. Забудет — попозже вымажет в грифеле чонгуковы щёки, руки и белую рубашку. — Я не то чтобы держу его, — как будто безучастно, сухо произносит Чон, но ему сильно претит мысль вновь проснуться в пустой постели (от него самого в ней то же — одна пустота). Он имеет в виду, что у них с Тэхёном всё добровольно. Полюбовно. — Да нет, — Гюсик поднимается из-за стола и засовывает руки в карманы брюк, он выглядит отстранённо, — лучше бы тебе его держать. Какой-то он дохуя загадочный, думает Чонгук. Он чувствует что-то гнетущее. — Сегодня хороший день, — добавляет мужчина, они одновременно поворачиваются к окну, там блёклая медуза полощет щупальца в глобулах тепловых электростанций. — Вам так кажется? — Тебе нет? — он улыбается, Чонгук — нет. — У меня для тебя есть кое-что. Ким роется в первом ящике, задвигает и открывает второй, хлопает, кое-что ищет. Чон знает, что всё это только для вида (за каким хером, правда, не очень понятно). Между ними километр стола, и Гюсик небрежно толкает к нему небольшую чёрную коробку. Она летит по блестящему стеклу, как бильярдный шар. Смахивает на гробик, Чонгуку под стать такие презенты. Внутри не вспыхивает любопытство — ему плевать, даже если оттуда на пружине выскачет фугас, будто боксёрская перчатка. Только Тэхён, должно быть, расстроится, но Чон расценивает это как возможность научить его ненавидеть Гюсика, может, не больше своего, но хотя бы ровно так же. Да хоть сколько-нибудь. Гюсик в таком случае тоже сдохнет (однажды он точно сдохнет), разве что его дощатый скелет обязательно нарядят в саван, и всё — папа снова в белом пальто, а Чонгук… Он всегда был «вспыльчивым и ненадёжным, ему нельзя было доверять», поэтому Тэхён запомнит его Иудой. Зато запомнит. Всё оказывается чуть проще: в коробке глок отдыхает в бархате (но однажды Гюсик точно сдохнет. Пусть не сегодня, пусть они вдвоём и не взлетят на воздух вместе со всей этой ёбаной шарашкиной конторой. Просто не сегодня). — Ждал конфетки на четырнадцатое февраля? — посмеивается Ким, следя за чужим выражением лица: Чон озадачен. — Не уверен, что найду ему применение, — как-то не очень благодарно отзывается Чонгук, иронично отыскивая в магазине два патрона, поглаживая большим пальцем шершавую рукоятку. Укладывает оружие обратно в коробку. Он знает, что это был не подарок. Собеседник двигается чуть влево, и маковый лепесток — красочное дитя бетона — выверенно рисуется его распылёнными мозгами, будто из пульверизатора. Навевает некоторые мысли. Тоже красочные. — А я думал, у тебя руки чешутся пощёлкать его кнопками. Разве не так? — Нет. Или да. Он не уверен. Ситуация неоднозначная. Чонгук размышляет: если выстрелить в голову, кровь забрызгает стену, заденет первую тэхёнову пробу в живописи (он догадался об этом ещё в октябре, когда у младшего Кима в багажнике рассыпалась синяя папка с чёрно-белыми эскизами; мак позировал в одиночку, или там их было два, или была целая клумба. Две клумбы. Букет, маковый фейерверк), пуля пророет тоннель в седой башке, возможно, застрянет там или нет, но тогда тоже цапнет стену, как итог, Тэхён расстроится; с грудью дела обстоят почти так же, должно быть, старое склизкое сердце не нарядили в бронежилет. Какова халатность! Какова вероятность, что Гюсик в бронежилете? Маловата. Он закричит от боли? А от неожиданности? Его напугает чонгукова несдержанность, вспыльчивость? Как быстро сюда сбежится весь этот псевдозанятой псевдоофис? Они будут разыгрывать спектакль? Кяк ти мёг, тёньгюкь? Онь давеляль тепе… Ми фсе тепе давеляли… Интересно, как люди с пакетиком пластмассовых пулек в кармане и игрушечными пистолетиками за спиной доверяют друг другу. Это война за мир? Или весь мир за войну? Возможно, Гюсик будет плеваться проклятиями, точно — кровью. Это если выстрелить в живот. С такого-то расстояния всего одна сраная проблема в пуле навылет, которая вгрызётся в тэхёнов мак. Он думает попросить мужчину отойти к окну, оно же bulletproof — не проглотит кристаллик, может, тот и вовсе срикошетит и вернётся обратно в старческое мясо. Это было бы клёво, забавно, «приколдесно», как сказал бы Тэхён. — Кончай придуриваться, Чонгук, — строго высказывает Гюсик, нахмурившись, но в его голосе нет угрозы, нет даже злости. — Ты совсем страх потерял? Но тот теряет только ориентацию в пространстве. Есть волна, она сносит, толчок от ударной волны в непонятное нечто. Оно приходит в момент. Тяжесть в затылке. Чувства наваливаются друг на друга, слипаются, как пчелиные соты, их больше не различить. Не комната — коридор катакомбы, и они в разных его концах; их отбрасывает друг от друга в секунду. В ушах стоит нервирующий гул (как будто там застряла вода), и он глушит сознание, но это даже не желанный фугас — интонация его голоса. Ким хочет докричаться, эхо множит его лай, но Чонгук признаёт оперу только оружейного залпа. Воздух в лёгких мгновенно кристаллизуется, как крэк, и последняя чонова здравая мысль — мольба, чтобы это и был он, потому что ему нужно хоть как-нибудь оправдать этот ёбаный беспомощный приход. Слабость и Подчинение. Есть только вдох, оборванный, он не находит выхода. Гюсик плывёт, дёргается, рябит, как будто он всегда был только проклятым отражением в воде, а Чонгук наконец-то набрался сил бросить в него камень. Ральф Лорен очень быстро выходит из моды, это не классика; классика: косуха с продырью на воротнике, прокуренная до последней нитки, потёртые джинсы с этим мерзостным ржавым оттенком, грязные кроссовки. Ровный лоб прокапывают морщины, потому что он никогда не шнырялся ботоксом. Он не боялся канав старости, которые рыла в нём смерть. «Во чреве матери тебя качает её бесконечное движение, старение; во чреве земли твой домик качают черви. Тело изначала завещано смерти, космонавтик, опарыш — её слуга — прогрызёт в тебе для неё лазейки. И какая тогда разница: одной дырочкой меньше, одной больше, правильно?». Двумя? А двумя больше? Есть разница? Кстати, тряска в тесной утробе не подготовила космонавтика к ухабистым тропкам? Он сам себя нянчит, сам баюкает свою голую тушу, чтобы попозже улечься в такую же тесную люльку обратно; в ней перина цвета кокосовой стружки очень напоминает зефир. Длинные пальцы, судороги указательного на правой руке, он порой не может разогнуться, сбитые костяшки. Кожа сухая, как печенье. Отросшие ногти слышно грабят жёсткую щетину, и рот рвёт злая ухмылка. Сигарета тлеет меж жёлтых резцов, комнату топит дым. Ему до сих пор сорок восемь, а Чонгуку снова пятнадцать. Его снова отчитывают за прогул математики, швыряя в лицо сумку. Рассерженный папа спрашивает, как давно сынок растерял уважение и страх и почему не сказал — показатели нужно держать в пределах нормы, но для Чона до сих пор загадка, какая у него была норма. «Прогуливать надо с пользой, сынок». Пять часов и тридцать семь минут тряски (ухабистая дорога), двенадцать минут разногласий, хлопок, глухота на правое ухо (несколько секунд), винтовка в холодных пальцах («Надо было взять тебе розовую с блёстками, слюнтяй»), восемь часов в ледяном голом лесу. Мокрые куртка и ноги. Слёзы и дрожь от первого выстрела по живой мишени («Надеюсь, это слёзы счастья? А говорил, не сможешь»). Семь тушек взрослых зайцев (на его совести и руках?), их пух в крови, пятнадцатилетний Чонгук в кузове пикапа рядом с ними, и от качки кажется, будто звери — заведённые ключиком игрушки, готовятся к прыжку; его тошнит на белый снег непереваренной клубникой. Тихие жалобы маме под вечер: «Он убил… я убил… Наверное, я убил чью-то маму…», и он, ухмыляющийся в дверях, закуривший прямо в доме и уронивший как «доброй ночи»: «Волнуешься за её детишек? Не надо. В следующий раз мы поедем за ними». Жар откуда-то снизу, может, под ногами, под самим ламинатом проснулся вулкан, и чоново мокрое мясо жарят, как курицу-гриль. Чужие губы — не Гюсика, уже даже не его — шепчут что-то, что-то знакомое, будто напев. Ла-ла-ла… straight to the heart… Глаза колет сухость, но они сильно влажные, в них копятся слёзы. Он на берегу, вкопан в песок по пояс; его накрывает волнами, потом оно отступает, но страшно тянет назад за собой, выворачивая кости. Грязные патлы лезут в рот вместе с мутной солёной водой. Чон смеётся, задыхаясь от боли, горят лёгкие. Я сгорю заживо среди килолитров бурной стихии. Я сдохну на крошечном берегу, где даже дети не тонут. Потом это — снег, и он снова по пояс вмёрз в прорубь. Онемевшие ноги не поддаются приказам мозга, в тёмной воде ничего не увидеть, но что-то трётся о голени чешуйчатым острым хвостом. На Чоне гавайская голубая рубашка, в грудном кармашке вскрытая пачка ментоловых сигарет, и он закуривает одну, чувствуя аномальное тепло от щиколотки вверх к бедру, кажется, это всплывает его кровь. Он знает, что это был только аперитив. — Думаешь, будешь копать у меня же под носом, а я не поймаю тебя за шкирку? Кем ты себя возомнил? Великим сыщиком? У него много друзей, они трогают окоченевшие близко по-трупному палки ног скользкими перепончатыми пальцами. Тянут под воду, их правда много. У них сотни злых глаз, и на глубине Чону кажется, будто он видит отражение собственного безразличного лица в черепице их чешуи цвета платины, поблёскивающей под тусклым светом, он еле пробивается в эту темень сквозь подошву льда. «Совсем не боишься нас, крошка?», — они спрашивают его. «А вы меня?» — Я не копал, — он еле разжимает челюсть, выпуская слова, но они одеты в какой-то странный голос. Чужой. Чон приметил комнату архива в тот день, когда забирал Тэхёна из дочерней компании, а потом заявился туда один, не имея никакого плана. Разблокировать компьютер он не решился— не было пароля, а превышение допустимых попыток сулило полное удаление данных. Рылся в ящиках, задвигал и открывал следующие, негромко хлопал, искал что-то. Что-нибудь. Искал по алфавиту, по дате рождения, смерти, дату его вступления в организацию он не знал, но пытался хотя бы прикинуть, по цвету папок (может, «лучших работников» заворачивали в золото: жёлтое или белое), марку его оружия он тоже не знал, да она бы и не помогла. Потом ему попался собственный анамнез. В нём оказалась приписка «особо приближенный», это его позабавило. Там было всё, вплоть до того самого парня, с которым у Чона случилась полуинтрижка на первом курсе. Семь тушек зайцев. Он узнал, что в два года сломал себе ребро, свалившись с перекладины детской кроватки. Едва не умер, потому что кость проткнула лёгкое. Там было написано так: «Отец дежурил у палаты полдня и полночи». Вторую половину дня он спал, размышлял тогда Чонгук, вторую половину ночи он дырявил чужие лёгкие свинцовыми пулями, по одной в каждое. На последней странице вклеили тэхёново фото. Никаких пояснений. Ему стало интересно, засветилась ли в деле Тэхёна его фотография. Было ли здесь вообще дело Тэхёна? Нужное нашлось только через полтора часа, потому что в шкафах не было никакого порядка. Серая пластиковая папка, ребристый чёрный уроборос в левом верхнем углу, имя, фамилия, фото. Пугающе тонкая. Он перестал дышать. Пусто. Там было пусто. — А как это называется? — Я хотел найти хоть что-нибудь на убийцу отца, — а на отца-убийцу нашёл что-нибудь? Спустя четыре дня случился его второй рейд. Он залез в файлы компьютера в том же архиве, пока оттуда куда-то отлучился работник. Времени совсем не было, как и сомнений в том, что устройства всех частей компании сопряжены между собой. На флешку успешно скопировались триста восемьдесят два документа, но дома ни один не открылся. Сука. Ёбаная сука. Он не рассчитывал вероятность того, что Гюсик обо всём узнает. Лишние умственные затраты. Он был в том уверен. Только Ким прекрасно знает обо всех его мотивах, но всё равно делает вид, будто поймал Чона на предательстве. Предаёт только тот, кто был предан (какая ирония) или хотя бы тоже делал вид, а Чонгук никогда не старался показаться благонадёжным. Он бы отработал свой срок, выкупил бы у Гюсика свою свободу, свободу Лан, которую отец оставил в залог, если бы вдруг сынок встал в позу, отказавшись от любого обещанного сотрудничества. Он же не настолько псих, чтобы остаться. Наверное. Чонгук размышляет. Пять лет. Свобода продаётся (а казалось бы, бесценная и неотъемлемая) за переступание через принципы, за пять лет добровольно-принудительных работ увлажнителем почвенных покровов. Если добровольно, то он точно псих. Если принудительно, тогда в компании его ничто не задержит по истечении контракта. Тэхён задержит, но это на земле. Тэхён держит Чонгука на земле, а компания держится на младшем Киме — Чон же уже просчитал, что Гюсика изничтожит сыновья смерть, но ему самому дурно от этой мысли; либо тот совсем слетит с катушек, тогда контору быстро накроют, никакие связи уже не помогут. Только ни в одном из двух вариантов нет Тэхёна, а если его нет, значит, вариантов нет вовсе. — Ты считаешь, я стал бы хранить данные на всякую падаль вроде него? — говорит Гюсик, а потом задумывается, задерживается. Добавляет: — Понимаешь, о ком я? А-а-а, или ты хотел пожать спасителю руку? — смеётся. «А вы совсем меня не боитесь?» — смеётся. — Кто его, блять, убил?! — кричит несдержанно, вспыльчиво. Как скоро сюда сбежится весь этот псевдозанятой псевдоофис? Сколько пуль уместит в себя среднестатистическое старческое тело? Жизнь (она ли?) его потрепала. Он рассчитывает: глок в полуметре, секунда — в руке; магазин на пятнадцать патронов (девятый калибр у Гюсика педантично уложен в ряд по пять в верхнем ящике стола: его карманная пушка — тот же глок, потому и боепитание у него сбалансированное), значит, пятью он накормит его сморщенную жилистую глотку, она станет похожа на кусок сыра из диснеевских мультиков; благословлённые пары для пар рук и ног и две в его шланговый серпантин кишок. Он думает, что внести дополнения в тэхёновы художества станет не таким уж и плохим дизайнерским решением. Тэхён простит его. В одном из чонгуковых больных снов он сам протягивал ему ствол, сам направлял — ровно в дряхлое сорокасемилетнее сердце. А в реальности? Кого бы он выбрал сейчас? Если посадить его между ними, к кому на ручки он поползёт? Чонгук знает ответ. К нему. Ну конечно, это же так популярно среди тоненьких дамочек из его толстеньких книжек — бунт, блять, нахуй родителей! Папа ничего не понимает, папа никогда так не любил. Он выберет Чона. В силу возраста? Буквально подросток. И какое-то время ему будет казаться, что это правильный выбор. Они станут героями его сопливых романчиков — Ромео и Джульетта — может, чуть более извращёнными. На какое-то время, пока к нему не придёт осознание, но до того ему ещё расти и расти. А потом не останется ничего, кроме сожаления, принудительного принятия (морального разложения?). Однажды он приковыляет к Чонгуку на ручки ослабшим и немощным, постаревшим; им будет глубоко за сорок, они поседеют и сгорбятся, переедут в загородный дом с большим задним двором, и их короткошёрстая неугомонная собачка будет резвиться там, раскапывая холмы могил сильными лапами. Тэхён спросит любимого, упёршись сухими губами в висок: «Кто убил моего папу тогда?», Чон заправит за ухо тонкую серебристую кудряшку, еле уняв судорогу в указательном пальце, и ответит честно. — Я. Но до этого ещё далеко. — Его убил я. Что дальше? У них ещё есть время. Ещё есть шанс быть счастливыми. — Жаждешь возмездия? Тэхён скажет: «Ничего страшного, Чонгук, это в прошлом». Он должен так сказать, иначе план не сработает. — Дерзай, ребёнок. Покажи, чему тебя научил папа. «А вы? Совсем меня не боитесь?» Гюсик разводит руки на манер Христа-Искупителя. Чону устраивают проверку, говорят пробурить жилистый интрузив неугодного кому-то Главы, он пробует вдаться в подробности, но всё это — очевидная дешёвая манипуляция, здесь нет правильного выбора. Ясно. Будет ли это местью? Он размышляет. Гюсик всё ещё под покровительством сыновьей руки. Его кровь заденет цветок. Она заденет Тэхёна. Чон думает. Разве непосредственное участие старика в незатейливом эпизоде стало неожиданностью? Он же всегда это знал, с самого начала. Какой тогда резон воображать из себя удивлённого, уязвлённого? Обезоруженного? Это даже смешно. Как и брехня про поиск какого-то там убийцы. Так вот же он, прямо перед тобой. Просит выпустить в него всю обойму. Чонгук искал причину, хотя бы одну, хотя бы одну блядскую причину, кроме общеизвестных. Убийца, виртуозный палач, преданный своему делу, полюбивший ремесло более вознаграждения. Плохой отец. Дважды (какая ирония). Всё это только играло Гюсику на руку. А что не поделили два палача? Чью голову? Может, отец захотел больше привилегий в компании? Ему не хватило приписочки «особо приближенный»? Ему предлагали взять Тэхёна под особую опеку? Он сам его себе просил? Кто кого? Чон дёргает головой влево так, будто ему влепили пощёчину. Мерзость последняя. — Кстати, с именинником, — вспоминает вдруг убийца отца, широко улыбаясь, заинтересованно поглядывая в его сторону. — Ну это так, вдруг ты чтишь память любимого родителя. Кстати… кстати, да, он совсем забыл заскочить на кладбище, потоптаться около двухлитровой банки, в которую закатали любимого родителя, пристыженно помычать что-нибудь нечленораздельное, будто он со всем разобрался, всё решил и проработал свой недостокгольмский синдром (из-за которого вроде должен был кому-то там мстить), мол, так и так, пап, я пас, ищи себе другого самурая. У всех вокруг были причины его убить. Даже у Лан. И с Гюсика требовать вендетту — это надо встать в очередь, у всех есть причины его убить. Даже у Тэхёна. «В объятиях земли покойся, милый прах! Небесная душа, ликуй на небесах!» Так написано на этикетке отцовской закрутки. Чон знает маркировщика-юмориста — догадаться нетрудно. — Что ты собираешься делать, Чонгук? — Гюсик закуривает, толкает пачку «Кэптан Блэк» собеседнику, она летит по блестящему стеклу, как подбитый боинг по ярко-синему небу. Приземление. У него же всегда был план. Он накалякал его ещё в детстве, дёргал папу за рукав кофты, просил посмотреть в листок, криво вырезанный из альбома. Гуашь толстым слоем наряжала плечистого офицера в чёрную форму, фуражку, кобуру и серьёзный взгляд. Он смотрел прямо на родителя, двухмерный, бесстрашный. Отец внёс свои коррективы в выдумки сына: дорисовал ему винтовочку, горку трупов под ногами, но оно ведь только к лучшему — чем больше становилась горка, тем выше поднимался офицер. По карьерной лестнице. Ну вроде. Гюсик просил его не сравнивать их ремесло с каторгой. Ему больше нравилось понятие инквизиции, Чонгук находил в этом свои отсылки. Старик боялся, что изуверу-новичку не понравится в его тёплом чистом офисе с белозубыми секретаршами и пушистыми фикусами в пузатых горшках (они романтично переплетались деревянными конечностями). Он же был ему так нужен. Ребёнок ведь ему был обещан. — А какие у меня есть варианты? — Чон вытаскивает одну сигарету, мнёт её пальцами, крутит, набирает на подушечку немного табака, растирая и принюхиваясь. Горький шоколад. Если подумать логически, никаких. Никогда не было ни единого. За него всё решил грозный папа, потом — его «очень близкий друг», он чуть подобрее, но это не сильно существенный плюс. Возможно, даже минус. Отец-то был откровенно психопатом, а Гюсик строит из себя благодетеля, и нет никому дела, что строит он из чужих костей. Если признаться себе, то ему не нужны варианты. Он не хочет ничего выбирать, потому что с Кимом любой выбор превращается в русскую рулетку, и у её пуль-следствий нет траектории — они непредсказуемы, стихийны и бедственны. Любое решение неприятным образом приведёт к потере Тэхёна, так что Чонгук жертвует. На алтаре: моральные ценности, гордость, его бесплотная сущность, но никто никогда не произносил цену вслух. Да и какова цена его жалких песочных костей? Чон знает торговца, ему не нужна его убогая жизнь. Нужна чужая. Много чужих. Тысячи жизней за одну. За две, но они уже как одна. Это честный обмен? — Никаких, — отворачивается старший мужчина, глубоко затягиваясь. Подтверждает каждую его мысль. На стол летит пепел. — У тебя нет никакого выбора. Или ты надеешься, что я захочу загладить вину? Отпущу тебя? — он улыбается, высматривая что-то в окне. — Считаешь, ты смог бы начать жизнь с чистого листа? У тебя больше нет шанса на подобное, ты всё замараешь своими руками, Чонгук. От крови нельзя отмыться. Не питай по этому поводу иллюзий, — замечает совсем буднично. — Мечтаешь устроиться в какую-нибудь прокурадуру, выживать на честный миллион вон в месяц и пресмыкаться перед верхушкой, которая пресмыкается передо мной? — Гюсик глухо хмыкает. — Небось и Тэхёна с собой удумал прихватить. С милым рай и в шалаше? — теперь его пробивает на густой хриплый смех. — Все вы моралисты. До первой дырки в штанах. Он поворачивается к Чону спиной, и последний правильно расценивает это как акт доверия (или очередное испытание? Искушение?). Старик безоружен, он беззащитен, на фоне толстого бронированного стекла даже карикатурен. Выстрел не станет для него неожиданностью. Два выстрела? Тоже вряд ли. Он свалится на колени, упрётся поледеневшими ладонями в чистое стекло, оно запотеет от его частого густого дыхания. Коктейль из слюней и крови во рту, он опьянеет от боли. Закричит? Позовёт на помощь? Что скажет напоследок? — По-твоему, Тэ сдалась эта нищета? Он её заслужил? Ты сам-то так справишься? Справится ли Чон без ресторанных ужинов, косметологов, шёлка, атласа, клининга, подогрева полов, брендовых трусов, увлажнителя воздуха и кондиционера? О Господи, конечно нет! А Тэхён? Точно нет, это без всяких шуток. Он не знает такой жизни — простой, скромной. Он не захочет ею жить, не захочет о ней даже знать; хотя, вероятно, сначала великодушно пожертвует ради любимого комфортом, но в конце концов обозлится на него же и отдалится. Сильно? — Когда птичке становится нечего жрать, она возвращается в клетку. А Чонгук без Тэхёна справится? — Или дохнет от голода, — зато гордо. Точно нет, это без всяких шуток. Он сверлит чужую спину немигающим взглядом. — Или от глупости, — бесславно и тягостно. — Но его-то кормили вкусно? Это не прозвучало как вопрос. Чон не уверен даже в том, что оно хоть как-нибудь прозвучало. Хочет долгожданную отгадку, но Гюсик тянет резину, как будто и впрямь подумывает приоткрыть пленнику клетку. Чонгук знает, что это уже давно не клетка — тюрьма. Его персональная, и она величиной с город, с города, со страну, со страны, с материк, с материки и архипелаги. Ким молчит некоторое время, Чон поглядывает на оружие, и у него в самом деле чешутся руки. Старший мужчина докуривает, штампует дно пепельницы бычком, не поворачиваясь. — В последние пару лет у него совсем поехала крыша, — наконец подаёт голос, — он всегда был с придурью, кому, как не тебе, об этом знать, но эти два года… Я говорил с Сонэ, пытался выведать у неё хоть что-нибудь, но она отмалчивалась, замазывала очередной синяк и делала вид, как будто так и надо. Он брал больше заказов, буквально требовал у меня их, а когда не получалось, влезал в работу других людей; он сорвал мне кучу сделок, заключал какие-то свои сторонние чрезвычайно небезопасно. Научил Тэхёна стрелять, — Гюсик сжимает челюсти, пережёвывая звук собственных слов, — даже подарил ему личное оружие, оно прямо перед тобой, если тебе интересно, я нашёл ему применение, — он дёргает головой вправо, в сторону стола. Чонгук цепляется за случайное слово, и ему становится забавно, как профессионалы своего дела именуют тягу к полуодобренным зверствам «придурью», но это так, придирки. Его не трогает очередная душещипательная история о бесхребетной матери, он знает их все наизусть, он всё видел сам, и за двенадцать лет отсутствия в этом ситкоме его сценарий не изменился. Она осталась такой же — слабой. А сынок всё надеялся, что однажды мамуля-героиня подойдёт к нему вечером, предварительно закрыв дверь в комнату младшей на ключ, протянет топор в засохшей, полопавшейся, как старая краска, крови и скажет: «Вот этим я его… в голову, а потом — в спину… много крови. Ты меня простишь?». Он бы отдал ей первенство. Но у кого-то просто кишка тонка убить зайца. Кому-то нужно быть зайцем, жертва на то и жертва — мучиться и страдать, ей не пристало брать в руки топор и косить им башку лесоруба. Это называется воровство. Воровство чужого амплуа. В нём поднимается гнев, бессмысленная больная ревность, но то оттого, что он учил Тэхёна держать ствол, он учил его правильной стойке и правильному дыханию. Он трогал его руки, может быть, плечи. Может быть, несколько секунд они дышали в унисон. Чонгук вспоминает своё детство, как его тошнило от вынужденной отцовской близости, пока он тяжело, хрипло-прокуренно шептал в ухо всевозможные траектории пули, заставляя целиться в маленькую хвостатую белку. Куда целился Тэхён? Папуля был с ним нежен? Заискивал перед директорским сынишкой, чтобы выбить себе продвижение по службе? Взлёт по карьерной лестнице палача. Или его безграничная родительская ласка распространялась только на её должного законного получателя? Он перебарывает кипящее нервозное желание сорваться отсюда домой, спросить у Кима лично, всё-всё разузнать. О чём вы болтали с папой? Он думает, насколько они успели тогда сблизиться. Была ли Тэхёну приятна эта близость? Он ни разу не принёс своих соболезнований по поводу кое-чьей кончины. Не смирился? Воображает его на кое-чьём месте? Чонгук дёргается от злости. Ебанат. Сходи полечи голову. — Я должен был довести дело до конца ещё тогда, но мне не хватило сил, представь себе. Я повторю, Чонгук, я считал его близким другом, как бы странно это ни звучало… в таких обстоятельствах. Он клялся, что всё было из лучших побуждений, только от него это слышать было ещё страшнее. Тэхёна я ему больше не доверял, отстранил вообще от всего, от заказов, соврал про отпуск, но все понимали, что это была отставка. Он всё принял удивительно спокойно. А потом попросил у меня одно последнее дело, так сказать, эндшпиль, — он усмехается, его пустой взгляд всё ещё карябает толстое стекло окна, как сухая ветка. Снова делает паузу, как будто нарочно пытаясь нервировать, но Чон только бесчувственно улыбается. Довести дело до конца ему не хватило сил. А что такое? Рука дрогнула? Расхотелось славы народного мстителя. Гюсик много говорит, но смысла в его словах как воздуха в космосе. И за своего единственного любимого сына он волнуется так же, как за цветы на даче — просит соседа иногда присматривать. Ищет ему нянек. А на что это такое ему нужны были силы? Разве он не достиг совершенства? Разве не превратился в обоссанного гуру истребления, чтобы до сих пор ему приходилось прикладывать усилия ради щелчка одной единственной кнопочки? Наверное, вручить меч невинному ангелу — это что-то вроде наставления по самообороне, мол, пускай Тэхён учится защищать себя самостоятельно, свор стероидных псов вокруг уже недостаточно. Словом, папаше всё ещё до фонаря. — В тот день твоя мать прибежала ко мне в офис и в слезах и соплях просила прощения. Я ничего не понял, — он сжимает кулаки, — а потом Тэ позвонил с чужого номера, — его голос становится тише. Чонгук замирает, он не знает, чего ждать. Ни одной мысли. Он не знает глубину кратера в отцовской душе; он не знает, докопался ли тот до Сатаны и что ему там, блять, нашептали голоса. — Сказал, что убил человека. Ясно. — Что это, блять, должно значить? — Чон сужает глаза и кривит рот в отвращении и недоверии. — Я забрал его с какой-то крыши всего трясущегося. Это был шок. Он молчал полторы недели. Чонгук сжимает челюсти. — Что до… сегодняшнего именинника, — Гюсик поворачивается, сцепляя за спиной руки, — я пристрелил его в тот же день прямо здесь. Мне не нужны были никакие оправдания, я не желал его слушать, но он сказал, знаешь… — оглядывает Чона с головы до ног, — пока я решетил его ублюдочное тело пулями, он сказал, что Тэхён может стать тебе хорошим напарником. — Мне? — голос чужой, он ничей вообще, и они всегда были порознь. — У него идеальные параметры, специфичный взгляд на некоторые вещи, стоит только направить всё это в нужное русло, и получатся новые Бонни и Клайд. Образно выражаясь, конечно, — мужчина снова отворачивается, тянется в выдвинутый верхний ящик стола за новой пачкой сигарет. — Если ты не будешь против, — он язвительно ухмыляется, закуривая, — я не соглашусь с усопшим и скажу, что он ёбаный выродок. О мёртвых либо хорошо, либо ничего, кроме правды. — А с Тэхёном что? — Хорошего мало, как видишь. Психологи и психиатры, которых он игнорирует, терапии, которые пропускает, канитель с охраной, — Чонгук вспоминает пару примеров того, каким Тэхён может быть неблагодарным сыном и непослушным подопечным, — поездки, я даже предлагал ему лечь в больницу, но он отказался. Мы до сих пор так и не обсудили всё это, — взгляд прячется где-то внизу, под столом, как испуганный ребёнок, — я сам виноват, я знаю. Я виноват перед ним больше всех, и я всё тот же трус, — да неужели, — что был тогда. Как бывает, убить чужое дитя силы есть, а с собственным поговорить невпотяг, — закашливается в кулак. Как бывает. Руководишь проклятым новоделом из помёта Коза Ностры, но защитить его ядро не хватает сил. Это даже звучит бредово. Он под чем? Чонгук размышляет. Или это Чонгук под чем-то, раз не распознал в Тэхёне видавшего виды, стреляного воробья. Блядь. Сука. Теоретически, если бы инцидент пришёлся на год его осознанной опеки над Тэхёном (с нюансом их некоторого рода взаимоотношений или без), он бы убил отца без колебаний, пока бы, например, подкуривал сигаретку: шоколадную или с ментолом, лучше шоколадную — от неё на губах приятная сладость. Он бы подкуривал её медленно, затягивая в глотку системные яды, канцерогенные и мутагенные вещества-бла-бла-бла, как детёныш тянет из трубочки сок. Зажигалка успела бы сильно нагреться, поэтому у него рефлекторно дрогнул бы палец. На о-о-курке. Потом на спусковом крючке. Так бывает. Люди не роботы, им позволено ошибаться. Папе бы просто не повезло заглянуть в его комнату под вечер (они бы превратились в напарников или в соперников?) и случайно лишиться части своей поехавшей седой башки. Насколько далеко зашла бы пуля в лабиринтах кишок его мозга? Навылет? Какова вероятность, что его пришлось бы добивать? Он бы молил о пощаде, кричал бы, спрашивал бы, за что такая честь, если бы Чонгук начал с лёгких? Так делают демоны. Как скоро на крик прибежала бы мама? Кого бы она закрыла собой от этого зверства? От какого демона она бы бросилась всех спасать? Он жалеет, что инцидент не пришёлся на год его осознанной опеки над Тэхёном. Это вполне себе весомая причина — не поделить Луну. Подобная похерота обязана была когда-нибудь произойти, это закон жанра. Закон всемирного тяготения гласит, что ангелы должны падать, хотя бы вставать на колени. Он не уверен, насколько это пошатнуло младшего Кима. Наверное, сильно, судя по тому, что он ищет опору в протеже папы-начальника убойного цеха. — Я не против ваших отношений с Тэ. Мне они даже помогут. — В каком смысле? — Чонгук думает, насколько ему поебать на это родительское благословение. — Я уже объяснял тебе, что не понимаю, что происходит в тэхёновой голове. Я боюсь его потерять. Во всех смыслах. — А не страшно отдавать его мне? Отпрыску «ёбаного выродка». — Чонгук, — Гюсик тушит сигарету, засовывает руки в карманы штанов и снова ухмыляется так по-ублюдски, — ты знаешь, как мы познакомились с твоим отцом? — Не знаю. В поезде как Гарри Поттер и Рон Уизли? — Больше двадцати семи лет назад в одном клубе он продавал ночь с твоей матерью за семьсот тысяч вон. Чонгук улыбается во весь рот. — Деньги для меня никогда не были проблемой, ты же знаешь, — мужчина вторит его улыбке. — Сонэ была невероятной красавицей, мы хорошо провели время вместе. Жалею ли я, что купил её? Чонгук смеётся в голос, по кабинету разливается его густой ступенчатый смех. — Ни капли. Он продолжает давиться этой симуляцией безразличия какое-то время, но она слабо глушит прорывающийся рёв бессилия, боли, потому что его снова оставили. От изрыгаемой экзальтации не остаётся ни следа, когда он осознаёт эту данность в полной мере. Чонгук никому на этом свете никогда не был нужен. Как бывают нужны дети родителям, как кошке нужен её котёнок. Так не было никогда. Он просто был. Его родили в могилу, разница лишь в том, что не закопали; как подачка — попробуй вылезти сам. И Гюсик знал об этом, он сам рыл ему эту яму. Он всё знал. Он его не выбрал. Ненужность не имеет срока давности. Его не любили. Мама кормила тортами с киви чужих белокурых детей, папа рассматривал их цветные каракули, и подрастающему душегубу не объявили об этом даже постфактум, понадеявшись на его сообразительность. Никто и не обязан был тебя любить, Чонгук. Не обязан был и не любил, а если любовь брать в долг, то расплачиваться придётся ненавистью. Тебе хватит её с головой, ребёнок. И вот: ему ещё не выделено место на этой планете, мать качает его в люльке своего чрева, пока лжеотец направляет на её выпяченный пупок дуло винтовки, проверяя прицел. Он увидел там монстра, которого все так ждали? Что ты видел, папа? Гюсику было обещано это дитя, он купил (обменял) его на ибей за початок кукурузы или большую прозрачную кружку с белым оленем с ветвистой короной рогов из старой рождественской коллекции кока-колы; семнадцать миллионов вон пожалел, это уже чересчур. Пришлось выждать, пока детёныш пройдёт все этапы ебанутого взросления (кое с чем разобрался сам, кое с чем ему помогали зайцы и белки), поживёт с аллигатором в одной клетке достаточно долго, чтобы в шелках и атласе, с клинингом и подогревом полов, с ресторанными ужинами точно не заинтересоваться, например, рисованием. Киму нужны рабы, ему нужна династия рабов, они продолжат дело просто потому, что больше не представляют свою жизнь без смерти. Чонгук боится быть одним из таких, но он уже такой. Это пока сложно признать. Он хотел убить отца, убить своего отца, он хотел сладкой мести, а оказалось, что тот чист пред ним и греха на нём нет: никто не виноват, что он не взрастил в себе чувства к чужому дитя. Он хотел убить убийцу отца, убить убийцу своего отца за то самое первенство — он считал себя привилегированным в вопросах жертвоприношения в угоду отмщения. Чонгук ненавидел его, он ненавидел их двоих — всех сразу, последнего больше, но как оказывается иногда: мы есть кровь и плоть наших врагов, раз боремся за одно и то же. Гюсик изучает выражение его лица, но оно теряет всякие краски. Что ты видишь? Папа. Я хочу домой. Родной дом, там его ждёт родной человек. Родной настолько, что от этого даже немного страшно, но не так, чтобы рвать кровные узы. Чон думает. Всё вполне себе в духе мафиозной порнографии. Тэхён родился от большой любви, его зачали в большой тёплой кровати, а Чонгук родился только потому, что Гюсик эксплуатировал инкубатор душевно парализованной женщины, чтобы вывести почти настоящего Киллуа Золдика, поэтому не считается. Всё это не считается, Чонгук не лишит себя его. Им не родить общих детей, вряд ли они когда-нибудь вообще хотя бы задумаются об этом, они не росли вместе и друг друга до сих пор толком не знают, а какие извращения происходят за закрытыми дверьми уже не… Никаких. Все извращения творятся прилюдно онанистами на любое общественное мнение, а они вдвоём не такие. Лучше пусть Гюсик почаще поливает свои фикусы и жалует секретаршам побольше денег на отбеливание зубов. — Чего ты от меня ждёшь? — вываливается из чонова рта, как рвота. И ему уже блевотно посрать на уважительный тон. Кровавый мак превращается в эдемское Древо познания добра и зла, Ева понадкусывала на нём все яблоки. Оно вянет и гнётся, сохнет, дохнет, сыпется прямо под ноги хрустящими разноцветными листиками. Бог ими расплачивался с Хароном. — Участия, Чонгук. Перестань витать в облаках и драматизировать, как будто ты Симба. Нет никакой разницы, чей ты сын, ты всё равно… … никому не нужен, никогда не был. —… должен быть здесь. Нет никакой драмы. Никогда не было. Чон же вполне себе быстро примирился с новыми должностными обязанностями. Работа не по специальности! Или это он учился не на ту, к которой всегда лежала душа! Какая разница! Что он там себе в голове своей думал, уже никого не касается, если ценность работника измеряется не посредством телепатических умений начальника. — Улыбаться почаще и здороваться с клиентами? — хрипит он, нарочно оставаясь с постным лицом. Злость или ярость? Непонимание? Бо-о-оль?.. Больше ничего. Никого из них здесь больше нет, Чонгук тонет в зефире гробовых складок, а из сахарницы луны просыпались (доброго им утра) звёзды на тёмную крышку его вечной конуры. Принятие, но он не разлагается даже морально. Я хочу домой. Домой. Домой. Принятие есть безразличие и хладнокровие, с которыми сотрудничают, например, маньяки. Чонгук не маньяк, но что-то им родственное, как пестициды и радиоактивные изотопы. Яды. Они одиноки и разрушают (и маньяки, и яды), у них нет полномочий строить дом и сажать дерево. У Чонгука таких полномочий тоже нет. Он принимает и эту данность. — Я знаю, о чём ты думаешь, — говорит Гюсик, и из приоткрытого занавеса его губ видно сцену языка и как кончик толкает нижний ряд ровных зубов. Правда? Правда, ты знаешь? Расскажи мне. Расскажи мне, о чём я думаю, расскажи, что я должен думать, что и как должен делать, как вести себя, что должен чувствовать. Расскажи мне. Расскажи, кому ещё я чем обязан. Может, тебе я обязан жизнью? А чьей? Ты считал проценты? Наверное, я буду твоим должником до гроба. — Вы не родственники. — Понятно. Не понятно, стало ли легче? Было ли тяжело? — Я познакомился с его матерью, когда та была на пятом месяце беременности. А мне было семь, и твой близкий друг учил меня попадать в ящериц и ежей из рогатки. Конечно, он сочувствует Тэхёну. Вероятно, его родной отец мёртв, а может быть, жив, но вот Чонгук, например, не видит разницы. Две безотцовщины. А если по-другому, если бы всё было иначе? Возможно, его мать была хорошей женщиной, возможно, она бы повстречала достойного мужчину, и они бы воспитали Тэхёна (таким же?) достойным парнем, за которым Чонгука, возможно, потом бы отправили с подачи привередливых толстосумов. И это была бы совершенно другая история, иная драма, лимский синдром и вся эта ебатория. Тэхён не виноват, что оказался важнее, не он расставлял приоритеты. Это претензия конкретно к Гюсику, но Чонгук даже не может его вслух упрекнуть, потому что Тэхён всегда был и будет ценнее, в тысячу раз ценнее, дороже и лучше. Чон бы поступил так же. Он бы тоже себя не выбрал. — Агата была… — затихает на полуслове, но этот цирк ёбаный с его ёбаными клоунами Чонгука совсем не трогает, ему плевать на болезненный вид старшего Кима и его старческие страдальческие воспоминания. Ботинок натёр ему мизинец. — Неважно. Она была, сейчас её нет. Тебе я сказал, чтобы ты не подпускал Тэхёна к оружейным, а вы чем занимаетесь с ним? — Гюсик напускает эту… эту… родительскую строгость. На которую не имеет прав. — Тебе с видеоотчётом? — Тебе смешно? — Ничем противозаконным мы не занимаемся, — как быстро все эти смехуёчки выведут Кима из себя? Чон размышляет. — Я вижу, что тебя вообще мало волнуют мои условия. Может, деньги будут поинтереснее? Платить тебе меньше? — старший мужчина качает головой, упирая указательный палец в столешницу. — Эти деньги тратятся исключительно на твоего сына. Чонгук не имел цели уколоть. Здесь, вероятно, лучше поменять приставку, но это тоже не совсем его профиль. Он замечает, как Гюсик слегка морщится. Задело? Давись. Проблемы с родителями, маргинальность и вообще вся эта шелуха, на которой пишется биография психопата. Да-да-да. Похуй. Его обязательно обвинят в преступлениях — в том, что его растили крокодилом, а он взял и вырос крокодилом. И Гюсика, получается, некуда бить, у них одно на двоих слабое место, поэтому Чонгук оставляет его. По-другому. Ты не забрал меня, поэтому я заберу у тебя — Тэхён выберет Чона. В силу возраста, он буквально подросток. И какое-то время ему будет казаться, что это правильный выбор. Может, ему всегда будет так казаться. Бог знает. — Боишься, что тебя быстро свергнут? — насмешливо спрашивает. Бог? Боится ли он? У Тэхёна идеальные параметры, специфичный взгляд на некоторые вещи, стоит только направить всё это в нужное русло, и убийство превратится в искусство, в совершенство бытия; он станет новым Гренуем, и люди будут рождаться на свет только для того, чтобы умереть от его руки. Страшно ли Гюсику стать одним из забытых Людовиков? И какова вероятность такого исхода? — Чонгук. Бог знает ответ? — Мм? Что есть твой бог? Есть ли? — Если ты дашь нож в руки Лан, чего будешь бояться больше: что она убьёт кого-нибудь или что она убьёт себя? — Лан достаточно умна, чтобы принять решение не резать себя и людей вокруг, — лжедобрый лжепапа потрудился обеспечить семейству долгое и безбедное существование на нарезках (сыров, колбас, хлеба, мягкой плоти чьего-то болезненного детства), так что ножики ей без надобности. Но в чей огород этот камень? Глупы ли люди, приносящие страдания другим? Или это каста преисполнившихся? Что за подвид счастья они испытывают? Отличен ли он от счастья быть в мире, которым правит, блять, любовь? Ты мне скажи. — Иногда мы иррационально следуем зову крови. А-а-а, Ким переживает за гены? Лан — родная дочурка психопата-убийцы, это незамысловато выяснилось четыре года назад, когда пожилой душегуб забеспокоился, что не оставит после себя последовательного потомства. Ещё один претендент на место лидера большой киллерской тусовки? Пора записывать её в душегубы? Это пугает его? Её непроснувшееся естество. — Сейчас обоссусь от смеха, — негромко высказывает Чон, скривив губы. — В чём дело, Гюсик? Ради всего дерьма. Старший не реагирует на чужие слова какое-то время, как будто не слышал их вовсе. — Мать Тэ была… не совсем здорова. Психически, — Ким закуривает очередную сигарету, зажмуривая глаза, прячась от дыма. Или от кого-то ещё? — Несколько лет затяжной депрессии, — он пялится на короб фоторамки с крышкой, очевидно, с её снимком внутри, — когда родился Тэхён, она полностью потеряла рассудок. Точнее, я… мы потеряли её. Потом… Потом она покончила с собой. Наглоталась таблеток. В доме, полном оружия. Может, как последняя просьба ко мне не винить себя. Получилось? — Я соболезную, — честно. Честное киллерское. — Тэхён очень похож на неё, — продолжает Гюсик, отвернувшись к окну, — очень. Иногда даже в движениях, в словах, — а в действиях? Домой. Домой. Домой. Домой. Мне нужно домой. Хотелось ли ему слышать, что Тэхён очень сильно напоминает кому-то свою мать-самоубийцу? Не разобрать чувств. У старшего Кима губа не дура: этот — будь похож на псевдоотца-всамделишного убийцу, но не слишком, чтобы не пришлось хлопать хорошего работника; этот — не будь похож на мать-суицидницу, но всё равно чуть-чуть будь, потому что я по ней скучаю; к себе вопросов у него нет. А быть хоть кому-то из них хорошим родителем он от себя не требует. Шеф хуев. — Боюсь, что однажды она полностью проснётся в нём. — Мне за ним по пятам ходить? — серьёзно спрашивает Чонгук. — А тебе в тягость? — Гюсик неправильно трактует его тон. — Нет, — он только этим и занимался несколько месяцев. — Вот и ходи. — А ты? — ерунда, папуля Тэхёна любит, просто у него куча дел и подчинённых, он расставляет приоритеты — выбирает технически мёртвых, а не фактически живых. Издержки профессии. — В этой клинике работает мой хороший знакомый, — мужчина целенаправленно игнорирует вопрос, а Чон не станет допытывать. Ким кладёт тонкую белую пластинку визитки на край первого прямоугольника стола. — Сначала это должно быть просто обследование. Найди способ ему объяснить. — Ладно. Домой. Домой. И когда дверь уже соблазнительно приоткрыта, зовёт покинуть адский уголок, а сатанинское солнце мечется в прокуренных рыболовных сетях Господа, моля его о пощаде, Гюсик окликает в последний раз: — И да, Чонгук, — он засовывает руки в карманы штанов, натягивая шёлк рубашки на мышцах груди, стреляя холостыми взгляда, — ходи впереди него. Ким не носит бронежилет.