Молочные реки, кисельные берега

«Одна река течёт сладчайшим мёдом,

Вторая — жидким сахаром, а третья —

Амброзией, четвёртая ж — нектаром.

Где пятая — там манна, а в шестой —

Чудесный хлеб, во рту он просто тает

И мёртвого способен воскресить».

Гинзбург К., «Сыр и черви»

      Если сон здесь был явью, а явь — сном, то Макс проснулся ни в начале и ни в конце, а где-то посередине. Он не знал, где очутился, и не помнил, что его сюда привело. Только сердце вылетало из грудной клетки, и пересохло горло, да ещё онемело всё, в жар бросило так, словно его черти гнали вдоль и поперёк через пекло под ярмом, весело и с песнями. Как будто ещё секунду до этого внутри всё сжалось в плотный-преплотный сгусток чего-то горячего, клокочущего, рдяного — а потом как заслонку открыли, и остаточное напряжение полилось по телу. Не успел толком в себя прийти, как снова сон навалился — такой тяжёлый, недобрый сон, от которых, бывает, не просыпаются. Что-то стучало в окно, свистело, стрекотало, матрац под ним отрывисто жалобно постанывал — вроде как кто-то переворачивается на другой бок, а ты пойди разбери — было оно или померещилось?       Спалось сладко, как спится по утрам, когда рассвело. Чуть слюной не захлебнулся — утоп щекой во влажной подушке, гусиное пёрышко нежно кололось, пока не подцепил пальцами и не вытянул — дли-инное. Скомканная белая простынь прилипла к телу — жарко. Макс распахнулся, отбросил на ту сторону кровати, так что голое тело приятно обдуло ветерком. Носом почесался о подушку, хорошенько, до хруста. И лишь сейчас ожил — словно живой водой сбрызнули. Разлепил веки, глянул через плечо — а там в самом деле кто-то под простынёй. Не шевелится, и ткань на лице не колыхнётся.       Снять простыню, конечно, было боязно. Нехотя потянул за край — медленно, чтобы не разбудить, следом за ней на глаза съехала длинная русая чёлка, но Макс рано обрадовался. Парень. Незнакомый. Его возраста, может, моложе. Щуплый, бледный. И не дышит. Макс отвёл ему волосы от лица, ладошку под нос совал, прислушивался — нет, не дышит.       — Ты кто, дружок? — пришлось осмелеть настолько, чтобы коснуться холодной кожи, ухом к белой с редкими, случайными островками волос груди, худой, аж рёбра и ключицы просвечивают. Колотится. Е-еле-еле, крохотное, слабенькое, как у воробышка. Но бьётся. Ровно, спокойно. Вот что значит — спит как покойник. — Как же тебя звать?       Он его знал. Точно знал. Что голос у него негрубый, жалобный такой, смешной, что глаза чёрные, что он сигарету из пачки зубами вынимает и пальцами так — от фильтра к концу раз и другой гладит задумчиво. За оконцем и правда рассвело. Койка у них была явно не для двоих — пятки упёрлись впритык в хлипкую потресканную перекладину. Теснота, как в гробу, ей-богу, — встанешь — башкой потолок заденешь. Долговязый Максим так точно. Чья это избушка на курьих ножках? Непохоже, чтобы тут кто-то жил. Хоть задергушку кружевную повесили и образок прибили над дверьми — и то слава Богу.        — Как будто сто лет тебя знаю, — хмыкнул сам себе Макс, поддевая ногой и влезая в найденные здесь же, у кровати, трусы. Пятерня грубо взъерошила кудряхи, выудила то самое гусиное перо. — А имени не помню, — он перегнулся назад, потыкал загнутым концом пёрышка в чужой нос так и эдак, зигзагами по щеке. — Просыпайся, что ли, принцесса на горошине.       А ему хоть бы что. Ладно, значит, вперёд на разведку местности. Единственную дверцу, как оказалось, наружу вышиб плечом, дерево раздуло от влаги, но никаких засовов и близко не было. А снаружи — глушь, лес и ни души живой. Одни сосны стоят угрюмые да грай вороний, черепков на заборе не хватает. И избушка-то вовсе не избушка, скорее сарайка для дров или баня заброшенная. Крыша сверху заросла травой, на окошке резные наличники с крестами, как и на скатах по бокам, — всё давно порассыхалось, скособочилось. Охотники здесь, наверное, ночуют. Вот только из Макса такой охотник, как из этого немоща безымянного — Белоснежка.       У стены рядом с разбросанными полешками как раз стояла старая окольцованная бочка с водой. Ещё свежая, дождевая, видать. Макс щедро окатил голову и плечи, сполоснул под мышками, тут же напился, отплёвываясь и отряхиваясь во все стороны. Благодать! Аж холодок живительный побежал по венам и грудь раскрылась. Природа оттаивала, стряхивала дремоту, выкарабкивалась из спячки. Стелился густой травяной дух, болотистый и сладковатый. Папоротники и мхи источали туман, укрывший подлесок словно облаком, — день будет тёплый.       Ноги помалу зябли в росистой траве, пока согревался, разминался тут же на прогалине, обнесённой кругом забором из пары кривых сучковатых жердей, — одно название. Хоть замков не повесили, а огородились. Когда возвращался в дом, набрал водицы плававшим там же черпачком с отколотой ручкой. Этот всё спал — ну он и выплеснул то, что недопил, прямо на него. И подействовало ведь!       Парень глубоко с хрипом вдохнул ртом — точно с него бетонную плиту сняли, или топили до полной отключки, а потом откачали. Бедолагу аж на кровати подбросило, так резко он очнулся. Вскочил на локти, глаза выкатил, чёрные, большущие, и задышал, задышал вдоволь, шумно, часто, надрывая горло.       — Ничего нет… Там ничего… Что я здесь… Где я? Ты кто?       — Это ты кто? — Макс глухо басисто рассмеялся. Бесноватый какой-то, вот кому свечечку за здравие не мешало поставить. Хотя такие у них в монастыре обычно шипят не своим голосом и по полу катаются, пока матушка из них чертей изгоняет. О как зыркает! Макс смешливо постучал пустым черпаком по голове. — Ты живой вообще, бро? Ты не дышал хрен знает сколько, — глазами хлопает. Ох, горюшко… — Максим я. А ты?       Тот сник больше прежнего, зло перетряхнул гнездо на голове:       — Не помню.       — Охуенное начало знакомства. И чё мы тут делаем, ты тоже не в курсе?       Головой качает. И с какого ж ты дуба рухнул, загадочный такой? Во всяком случае, то, что они вчера пили, забирает не хуже самогона баб Нюры.       Макс отыскал в куче одежды на полу свою, влез в джинсы грациозным прыжком пьяного мастера, с носками вот пришлось повозиться — выбрал серые «адидас»:       — О том, что мы трахались, спрашивать тебя, конечно, бесполезно.       — Эй, ты траханье-то охлади, дядя, далеко ускакал, — этот враждебно запрятался в простыню и свернулся обратно в позу бубнящего эмбриона. — Всё пройдёт… переболит. Уже прошло.       — Одевайся. Пошли.       — Куда? — дёрнулся под грузом запущенных Максом шмоток.       — Домой, куда.       Пока бесноватый очухался и натянул на себя осеннюю куртку, шапку и прочее, Макс ждал его неподалёку, примостившись на оградку. Уже на крыльце в чужой руке возникла мятая пачка сигарет, палец с любопытством сдвинул картонный козырёк, и два других извлекли сигарету с пластиковой зажигалкой, прикуривая мимоходом. К удивлению Макса, первая предназначалась ему, и лишь за ней из пачки выползла вторая. Всё так же — пальцами. Он что-то напутал?       Как их двоих занесло в хижину среди леса, никто так и не вспомнил. Дорогой, которую Макс прокладывал благодаря топографическому чутью и частично — урокам ориентирования на местности в «Артеке», он открыл новому другу, что путь они держат в Топи, что в Топях у него жена (гражданская), любимая работа на Порожском комбинате, тёща… любимая, и доченька, Маришка, три годика. Последней друг отчего-то удивился больше всего, как будто такие как Макс отцами быть не могут по определению — если только гулящими.       Долго ли, коротко ли они вышли на просёлочную дорогу, а там перелеском добрели до цивилизации: меж стволов впереди проклюнулись фонарные столбы и линия электропередачи на заваленных бетонных треногах, мятая табличка на въезде (добро пожаловать в Сайлент Хилл!).       — Вот моя деревня, вот мой дом родной!       От вида знакомой улицы и торчащих за соседскими заборами бабулек, пощипывающих сорняки между грядок прямо так, ручками (точнее только их задниц в передниках), на душе потеплело. Надо будет позже сгонять на велике в магазин за сижками и мелкой чего-нибудь прихватить на сладкое, а может, и бухлишком запастись — в честь знакомства, так сказать: к ним сюда редко кто заезжает, да и те — трезвенники-язвенники или богомольцы.       — Аришко-оу! — гаркнул на всю хату, тут же залетая на кухню и набрасываясь на остатки вчерашних вареников в надколотой тарелке с золотистой каёмочкой и полуостывший чай. — Принимай гостя!       Арина с мелкой, видно, отлёживались у себя. Когда они с Максом съехались, родительский дом пришлось немножко перестроить, с планировкой поиграться, чтобы все уместились, где-то отремонтировать, мебель новую поставить (манеж с игрушками у Маришки с бабушкой, к счастью, был один на двоих). В общем, в тесноте да не в обиде. Сонная Арина вышла из хозяйской спальни в своём шёлковом халатике, еле прикрывающем срам, ошарашено покосилась в сторону незваного гостя, который застрял в прихожей и брезгливо осматривал паутину по углам и лопухи реликтовой пыли:       — Что он тут делает? Где тебя носило, в курсе, сколько времени прошло?!       Тут у неё из-за спины (верней из-за ног) в сени прошмыгнула нечёсаная русявая головка, с виду огромная из-за копны кучеряшек. Шустрым домовёнком протопала к папке, и он махом подхватил её на руки, едва не до самого потолка подбросил.       — Красота моя-я! — они с Маришкой крепко-крепко обнялись, расцеловались, одинаковые, как большая матрёшка и маленькая, — дочка даже одета была в застиранную прохудившуюся маечку и трусики, совсем не по-девчачьи. Арина её не наряжала, да и стригла их раз в месяц, можно сказать, под одну гребёнку. — А кто это к нам пришёл? М? Бедный родственник! Пойдёшь поздороваешься с дядей? А ты не стой, разувайся, завтракать будем.       Маришка у него на руке сперва насупилась, притихла сосредоточенно, но как только отпустил на ноги, смело подошла к присевшему на корточки чужому дяде, и её ручонки тут же потянулись к его волосам, занырнули и медленно разобрали на лёгкие шёлковые пряди на макушке — она никогда не видела у мужчин таких длинных волос:       — О-о-о! А как тебя зовут?       — Кста! Ты чё там, не вспомнил ещё?       Макс зарядил вареники в микроволновку, конфорка с сантиметровым слоем копоти вспыхнула от спички, как реактивный двигатель «Протон-М», и дочерна обожжённый рыжий чайник в белую крапинку опустился на плиту. Маришка за руку довела нового знакомца до стола, усадила у окошка с торчащими из-за занавеси сухими колючками алоэ и села сама на своё законное место.       — Не. Крутится в голове… — тот вяло подковырнул пропалину в клеёнке, листок алоэ лёг на костлявое плечо, требуя к себе внимания. — На «д» что-то.       — Данила? Демьян? — Макс угадывать любил, особенно загадки для тупых, ловя сиюминутное превосходство. — Димон?       — Тимон! — смешливо подхватила Маришка, получив отрицательный ответ.       Приёмник на комоде в гостиной зачастил развесёлым голосом радиоведущего.       — Доминик?       — Да какой, на хуй, Доминик? — улёгшийся на столешницу безымень, кажется, общего энтузиазма не разделял.       — Торетто!       — Денис, — наконец отрезала Арина откуда-то из-за печки, и тот немедленно вскинул голову, и щёлкнул пальцами, наведя на неё «прицел».       — Точняк.       Маришке это понравилось, она даже попробовала повторить фокус, но так и не совладала с пальцами (прошли те времена, когда эти ладошки были самыми быстрыми на свете, а разжать их было не проще, чем открыть «звёздочку» без помощи плоскогубцев).       Макс воспользовался исключительностью момента, чтобы зайти им с Дэнчиком за спины и, приобняв за плечи, громко, на всю хату сказать:       — Ну, семейство! Знакомьтесь, это Денис. Он будет жить с нами.       Надо было видеть Аринино лицо! Та сейчас же подозвала его помочь вывести мать из комнаты, и пока они вместе возились, яростно зашептала:       — Зачем ты его приволок сюда? Места, что ли, много? Я с этой не знаю куда деваться, ещё малая под ногами путается.       — Ну чего ты? Человек в беде. Белку словил, неместный, без денег, без документов. Куда я его, под монастырь, к этим?.. Монашкам?       — А чего нет! — Арина резко отпустила мать, и та плюхнулась на пол с низким жалобным воем. — Алябьев кому попало дома раздаёт: и калекам, и родне ихней…       — Только не видно что-то никого.       — А они по домам сидят. Ты его отведи. В монастырь, к матушке.       — Не, спасибо, я тут останусь, — спаясничал Денис уже с набитым ртом.       — Потом, — чмокнувший жену Макс отвлёкся на свистящий чайник, и, пока Арина занялась насильной кормёжкой матери, они втроём с Дэном и Маришкой наконец засели за завтрак.       — Алябьев… это Виталий Вениаминович? — а память-то у Дениски отшибло не до конца, как-то необъяснимо избирательно!       — Не. Иван Виталич. Сын евоный, — икнув, Макс протолкал застрявший в горле вареник чаем, закинул свою и Маришкину тарелки в мойку, докуда дотягивался, не вставая из-за стола. — Он хозяин наш. В смысле директор комбината. Прежний, отец его, на машине разбился. Слетел с обрыва в воду недалеко от железки. Говорят, его убили — хотели комбинат отжать. А Иван Виталич у нас хозяйственник — во такой мужик! Поднял предприятие: у нас сейчас пятьсот душ работает, из Топей, Мудьюги автобусами привозят. Все там мантулим.       Денис недоверчиво хмыкнул. Макс и сам не поверил бы, что в такой глухомани кто-то живёт и работает, — если бы не торчал здесь безвылазно сколько себя помнит. Раньше, до молодого хозяина, было по-другому. Топи загнивали, теряли жилой облик и потихоньку сливались с ландшафтом: с этим лесом, погостом, озёрной ряской, расседались и зарастали лишайником и грибами вместе с рыбацкими мостками и лодками, перевёрнутыми днищем кверху, словом, топли в трясине запустения. Хозяин сперва поднял на ноги завод, затем занялся монастырём, паломниками, даже магазин и барчик с дискотекой открыл, ну и терем себе, конечно, отгрохал за деревней. Он много собак держал породистых в вольерах. Разводил для охоты, охраны территории и ещё бойцовских – бои любил страшно, приглашал других заводчиков с собаками. И деньги на этом поднимал хорошие. В общем, предприимчивый мужик. Бизнесмен.       Они с Аришкой, можно сказать, тоже жили как у Христа за пазухой. Земля, вода, электричество здесь практически ничего не стоили, мать Арины получала щедрую пенсию, льготы по инвалидности, да ещё за Маришку детских отсыпали, да ещё Максимина зарплата — вот и получилось, что лишний рот они потянули почти неощутимо. Денис остался — сначала на день, а там на неделю, на месяц, два, и так стали жить-поживать да добра наживать. Впятером.       Не сказать, что от последнего в хозяйстве было много проку — примерно как от матери: обоих можно было спокойно оставить с дочкой и отправиться по делам. Когда начался огород, Арина всучила Денису сапку, лопату и тачку в надежде, что тот подсобит с картошкой и помидорами. Однако вылилось всё это в сплошные мучения, стёртые ладошки и ругань, которую слышал весь околоток («Да что у него всё из рук валится! Ты еду отрабатывать будешь?»). В итоге огород перекапывал вернувшийся со смены Макс, а с грядками и рассадой Арина с Денисом кое-как управились сами.       Раз в день-два тот выезжал на велосипеде за продуктами и сигаретами в магазин. Бывало, брал с собой Маришку, катал до монастыря или до полустанка и обратно. Ещё на рыбалку ходили и за грибами-ягодами (целое лукошко набрали несъедобной фигни). По вечерам выбирались пешком, чаще вдвоём: шлялись по округе, заговаривали с деревенскими, Денис расспрашивал их о местных достопримечательностях — где щука хорошо клюёт, где девка рыжая утопилась ещё при Союзе, где самогон наливают (у бабы Любы сегодня сорок дней), — Макс с улыбкой принимал крынку из чьих-то морщинистых рук, макал усы в парное молоко, утирался рукавом. Иногда к ним присоединялась Арина. Соседи косились из окон в ореолах керосиновых ламп, думали, у них шведская семья.       Денис утыкался в телефон, ища удачный кадр.       — Сфоткай меня у куста невесты?       Арина, отбиваясь от комарья, присаживалась бочком на одно колено, то вскакивала, то выставляла ножку в высокой туфле, то распускала волосы, то снова подбирала и крутилась, мягко вихляя бёдрами, красуясь худобой и модельными формами. Подушечка пальца легко и бесстрастно тыкала в экран: щёлк-щёлк, щёлк-щёлк. Пока Макс курил в сторонке, Арина склонилась над Денисом, который на корточках в высокой траве листал получившиеся снимки. Каскад длинных, почти до пояса, волос стёк ему на сгорбленную спину — близко.       Макс совсем не ревновал. Ни её, ни дочку. А чего ревновать? Ну да, нравится он им. Аришка так смешно рисовалась — вот как сейчас, у куста невесты. Полуголой перед ним щеголяла, велела снять при ней одежду на стирку (понатаскала ему подходящих вещей из монастыря, там их целые баулы). Огрызалась на него постоянно, старалась уколоть при случае — но Макс эти бабские штучки выучил наизусть: просто тот не вёлся, вот и всё.       А вот с Маришкой у них сразу любовь случилась. Деня и Деня. «Деня, идём иглать, Деня, давай «Фиксиков» смотлеть». Арина не одобряла. Косилась нехорошо. Она сама-то никогда не сюсюкала, вообще старалась как можно меньше заниматься мамскими делами: Денис малую забирает, кормит, купает, укладывает — и слава Богу. Её это словно и не касалось. Только взглянет, холодно так, молча, — она и на мать-то так не глядела, та её всегда заботила больше всех других. Да чего говорить — она на Макса с Маришкой на руках вот так же смотрела. Безразлично. Он списывал это на возраст — всё-таки рано он её взял, ещё девчонкой.       — Мы на нашем деревенском дискаче познакомились, — присел на уши Макс, пока Денис чистил картошку на ужин и плюхал геометрически правильные обрубки в плешивую, далматинового окраса эмалевую миску. Дочурка неподалёку драла волосы бабушке игрушечным пластиковым гребнем, та возила по манежу любимого пупса с гортанными нечленораздельными воплями. — Я в неё сразу влюбился, до беспамятства! А потом Маришка появилась. Я её в честь нас назвал — Макс и Аришка — Маришка. Плод чистой любви.       Денис иронично угукнул. Мелкая в который раз подскочила с места, стала тормошить Макса со своей детской приставучестью, писклявым голоском заглушая передачу на «Первом».       — Хорошо, заяц. Ну всё. Поиграй с бабой.       — А цёму?       — На, на цёму.       Он краем глаза заметил, что Денис улыбается. Такой греющий светящийся взгляд — мурашками по коже. Странно, ведь Макс только сейчас нашёл этому название. Тому, что происходило между ними последние месяцы, со дня как они проснулись вместе, в той жуткой избушке в лесу.       Денис тоже это чувствовал. Нежность. Малопонятную и какую-то чужую, как бы обманом присвоенную нежность, непрошенную и, по правде говоря, незаслуженную.       Он его как будто знал. Он его как будто… любил. Где-то, когда-то. Где-то не здесь и не в этой жизни. Может, во сне. Может, не Дениса вообще, а другого человека. Ну а этот тогда кто? И почему он тоже?.. Нащупал в себе отголоски, ложные воспоминания… о чём? Никто не мог сказать. Только Денис не спрашивал, не искал. Его не тянуло за уходящим поездом, когда они с Маришкой на руле велосипеда провожали последний вагон у перрона и поворачивали обратно. Он никогда не сбегал, никого не разыскивал, а просто смирился. Будто так и было нужно. Наверное, он был просто мудрее.       Их общий секрет жил своей жизнью. Как плесень на кубике сливочного масла. Как диковинный цветок, который следовало поливать, удобрять, беречь. Нарождающаяся привязанность. Взаимность. Хрупкая дружба, родившаяся из такой мелочи, откопанная на пыльном чердаке каких-то смутных грёз, таких давнишних и небывалых, что большая часть просто выветрилась со временем — сквозняками безжалостной реальности, сиротливой обыденности. И осталась только эта прореха, язвочка на сердце, рисунок в известняке, какие оставляют ископаемые моллюски. Не чувство, а лишь его оттиск, полость в форме чувства. И Денис точно так же был гипсовым слепком с человека. Ужасно правдоподобным и живым слепком.       Макс знал, что его мучает нечто вроде дежавю. Денису приходилось держать это в себе, но кое-что всё-таки всплывало: скажем, ему делалось не по себе у воды, проскакивали бредовые идеи, мол, рыбу из озера нельзя есть, потому что у неё якобы есть душа, он наотрез отказывался верить в чистоту и экологичность их артезианки, которую вся деревня пила с удовольствием («В ваших киберпанк-колодцах, можно подумать, не та же самая вода! Накатай письмо в сельсовет, пускай выпишут из города автомат».), ну и вишенкой на торте — панические атаки с предчувствием скорой и неизбежной смерти. Временами Денис упрямо не хотел отпускать его на комбинат. Видать, наслушался страшилок бабы Нюры про адову кузню. А когда Макс вымотанный приезжал с работы, делал такое страдальческое лицо, точно его там поджаривали на решётке и колесовали десять часов кряду.       И всё-таки Денис был благодарен. Каждой возможности, каждому пустяковому подарку вроде красивого заката, или чьей-то поношенной футболке из монастыря с логотипом «PinkFloyd» или «LedZeppelin», или спокойным вечерам, когда вдруг отключат электричество и Арина расставит всюду свечи, как в подземных хоромах у кумушки Смерти, и зажжёт керосинку, и всё притихнет, как в старину, когда люди берегли огонь и отходили ко сну вместе с природой, чтобы встать с первыми петухами. Он даже радовался петухам, устроив себе спальное место в сенях на диване, а в холодные ночи — на печке: проснётся, выйдет во двор, воздухом подышит, потянется — и обратно досыпать. Макс к тому времени как раз выползал на работу в слепых синеватых потёмках. И когда, поцеловав спящих Арину и Маришку, уже шёл скрипуче в прихожую, внутри неуютно ворочалась совесть — одного забыл. В самом деле, чего стоило коротко склониться над ним и добраться до безмятежно расслабленных, неживых губ, разбудив их всего на секунду, и так же быстро раствориться? Бляха, о чём он только думает…       Денис словно долгое время был лишён чего-то важного — зрения или возможности ходить, — и теперь жил не взаймы, а по-настоящему, хоть и просил немногого. Всё незначительное в прошлом теперь обрело особую ценность, пусть даже жизнь барственно разменивала все эти безделушные сокровища за бесценок. Ему хватало и этого.       — Кто тебя учил так картошку чистить? — Арина не смогла себе отказать в зубастом комментарии и, ставя кастрюлю на огонь, чуть тише зашипела. — Беспомощное создание. Жаль, за бытовых инвалидов не дают компенсацию.       — А ты сходи в райсобес, может, там чего подскажут? — не остался в долгу Денис и хрустнул обкуском сырой картофелины. — Это по твоей части.       — Вы мне лучше скажите: вы луковой шелухи насобирали? Листьев берёзовых? — вклинился Макс. — Яйца когда красить будем?       Денис с Маришкой, которая тем временем сосредоточенно грызла угол печи, ободрились и заблестели глазами.       — Блин, точно. Пасха.       — Ул-ла! Пасха!       Примерно в том же духе мелкая радовалась всем праздникам, включая День работника химической промышленности и Усекновение главы Иоанна Предтечи. Но Арину было не переубедить:       — Я в монастырь не пойду. Сами вставайте в пять утра.       — Ариш, Пасха — это семейный праздник. — Макс удобней развалился на диване, заложил руки за голову. — Все вместе встанем, пасочку и яйки посвятим, свечечку с благодатным огнём возьмём, дома разговеемся, кагорчика накатим… Красота же!       — Класота! — поддержала Маришка.       — Ну? Видишь? Окей, давайте, семейный совет! — он резко сел, хлопнув в ладоши, отчего мать у его ног со страху прижала к себе пупса. — Голосуем: кто за то, чтобы всем вместе святить паску?       И поднял руку, следом за ним Маришка, Денис, уже спрятавший голову в сложенных на столе руках, и последней — мать, вряд ли понимающая, что тут вообще происходит.       — Четверо против одного. Принято. Заседание объявляю закрытым.       — Аминь, — буркнул из своей норки Денис.              Колокола прозвонили к заутрене. Все, кроме Арины, разумеется, проспали и теперь второпях, с грохотом и руганью, искали спички, лампадку и что-нибудь из тёплой одежды — на дворе накрапывал дождь и стояла далеко не майская холодрыга. Денис вылетел из притворённых дверей на крыльцо в поисках калош, в которых копался на огороде, и вдруг застыл как вкопанный. Мать Арины стояла к нему спиной. Укрытая по колени в шаль, она что-то нашёптывала речитативом и часто-часто крестилась. До того, как церковь отзвонила, успел услышать лишь обрывок какого-то заговора:       — Как не грызут колокол, не плетут косу из лебеды, так чтоб у меня весь год не было ни горя, ни беды.       Калоши стояли аккурат под дверью. Пока тётка его не вычислила, живо схватил их за задники и юркнул в дом — все вдруг куда-то запропастились. Аринина мать никогда не выходила. Да что там — она слова не могла сложить, не то что молитвы читать, и как — от зубов отскакивало! Не к добру всё это, какая-то херня. Надо найти Макса с Маришкой.       Он дёрнул ручку в крайнюю комнату — и опешил. Арина мирно спала в постели матери, хоть он готов был поклясться — та встала первой и разбудила их уже причёсанной, накрашенной и одетой с ног до головы. Передумала идти и решила прикорнуть в чужой постели?       — Дэнч, ну где ты там, одного тебя ждём!       От резкого окрика Макса Дениса всего перетряхнуло. Захотелось сорваться опрометью по коридору и спрятаться у него за спиной: чур меня нет! Оказалось, они с мелкой уже успели одеться и топтались в хлюпкой некошеной траве сырых потёмок. На Маришку нахлобучили шапку, резиновые сапожки и чёрную дутую куртку — пацан пацаном. Арина, которая тоже была с ними, укуталась в вязаный кардиган поверх длинной юбки и повязала платочек, — кажется, теперь он видел всё. Её странные перемещения он списал на недосып.       До монастыря шли пешком за компанию с бабой Нюрой. Деревенские встречными потоками вяло выползали из своих халупок — каких-то он знал и здоровался временами, другие, нездешние и даже одетые иначе, с чужим говором и суетливостью в движениях, обитали в новых домах и тех, что пустовали до молодого хозяина. Туристы-богоискатели. Целыми семейками сходили на станции с клетчатыми баулами, иные добирались попутками через райцентр или своим ходом, так что старый «жигуль» или «девятка» ржавели и врастали в землю там же, на монастырском дворе, за какой-то месяц-другой, пока богомольцы обживались на новом месте. Навстречу им уже тянулось шествие с мерцающими благодатными огоньками сквозь плетение корзинок под белыми ручной вышивки рушниками. Оно разбивалось на несколько ручейков, уступая дорогу, и вновь катилось под горку, найдя единое русло. Когда-то и баба Нюра вот так простаивала всенощную. Она крепкая была бабка: говорила, старый зовёт её двужильной — такие, если и умирают, следом за собой ещё двух в могилу тащат (даром что дед Вениамин сам пережил шурина с племянником и на тот свет не торопился).       Она учила Дениса креститься только на третий звон — не раньше. С третьим звоном, мол, падает колокольный ман, а до этого — нельзя! Что такое ман и почему он падает, представлялось слабо.       — А ты его увидишь. Вон он, вон. Наверху сидит. В белом колпаке. Как упадёт, увидишь.       Денис вглядывался в тёмную башенку колокольни, но не разглядел даже силуэта звонаря, пока большая часовня на холме выплывала тусклым утренним светом купола и выбеленных стен, призрачная, как и вся эта унылая хмарь. В небе прозрачной льдышкой дотаивал молодой месяц. Баба Нюра рассказывала, держа его под руку, якобы у покойных в пасхальную субботу своя служба в храме и мешать им нельзя.       — Они ночью соберутся, Богу помолятся и разбредутся себе.       — А как они ходят, бабуль, они ж мёртвые?       — Так ведь они усопшие. — Денис задрал подбородок с притворным пониманием. — Спящие то бишь. По весне земля оттает, и души вместе с ней: в деревьях селятся, на чердаки, колокольни — кого куда больше тянет.       — А-а, во-от оно как!       Макс с серьёзным видом подмигнул из-за бабкиной головы.       Когда под пригорком во дворе на вытоптанном островке выстроились полумесяцем человек десять прихожан, а корзинки и сумки с крашенками, плоскими, тёмного стекла бутылками кагора и домашними пасками разложили сверху по пакетам и старым, кажется, ещё советским газетам, щелчки зажигалок стихли, стихли птицы в деревьях за холмом, дождь прибил поднятую пыль, и когда умолкли совершенно все и вся, единственный женский голос запел, очень тонко и звонко: «Христос воскресе, из мертвых воскресе, смертию смерть поправ». За высокими вратами часовни забрезжил свет, трое двинулись по крутой дорожке вниз: певчая со святой водой в кропильнице, другая монашка с корзинкой для пожертвований и третья — сама игуменья.       Не то чтобы Денис когда-то углублялся в православие, но чтобы женщина проводила литургию, пусть даже настоятельница, — это что-то новенькое. Тем более такая молодая. Её звали мать Софья или просто матушка (хоть он готов был забиться на что угодно — эта матушка лет на пять его младше). Она сделала полукруг без всякого выражения, окропляя еду и кланяющихся тёток («Христос воскресе».«Воистину воскресе!»). Так же равнодушно хлестанула ему по лицу святой водой, Денис глядел во все глаза, не отвернулся. Позже все кинулись в часовню взять благодатного огня и причаститься. Арина к тому времени уже запаслась свечками, или что ей там понадобилось в церкви, и, в общем, семейство готово было топать обратно. Вот только Денису срочно понадобилось получить отпущение грехов.       Не слушая недовольный бубнёж Макса, он робко ступил в духоту часовни, блеск позолоты и терпкие запахи гари и ладана. Несмотря на пышное убранство и относительно свежий поверхностный ремонт, следы разрушения свидетельствовали о глубоких тлетворных процессах, которые никакая реставрация и никакой капремонт не смогут замаскировать и уберечь монастырь от полного уничтожения. Пористый камень этих вековых стен превращался в прах, чернел и перемешивался с захороненными в них мощами, а железо точил червь коррозии. Денис готов был поклясться: вынь один кирпич из кладки, и оттуда посыплются настоящие черви. Возможно, сквозь сон или в часы ночного бдения монахини слышат, как колонии термитов и дождевых червей жрут цемент и гниющие рамы в окнах, совершая своё паломничество из сырой земли вверх до самого купола, заполняя собой всё, пока сам монастырь, и кельи, и часовня, и трапезная не сровняются, зарастут, пропитаются этой топкой, чудотворной землёй разложения, землёй мертвецов. Но, похоже, никого здесь это не смущало.       Он дождался своей очереди причаститься. Подошёл к амвону, небольшому помосту перед иконостасом, оставляя на ковре следы грязных калош, поклонился, как все, и уже протягивающая просфорку матушка наконец-то взглянула, прямо, не сквозь. Холодная, бледная на контрасте с траурно чёрным покрывалом-апостольником, открывающим единственный вырез для лица, голубоглазая… невинная, она глядела так, будто знает его душу, все его мысли, знает даже больше, чем он сам. Как смотрела на него Арина, но не с осуждением, а с жалостью и состраданием. Так, будто в кровь впрыснули расплавленный свинец, и он тяжестью и жаром наполнил желудок, наполнил низ живота, голову, отяжелил язык.       Денис бестолково разинул рот, и когда чужая рука положила в него просфору, он проглотил её всю разом, как голодный дикарь, и губы мазнули по кончикам пальцев, совершенно отвратительно и пошло, как будто она кормила его клубникой в шоколаде или лукумом, но никак не церковной выпечкой с крестной печаткой.       Естественно, она тут же отдёрнула руку. Справедливости ради, за такое прихожане могли толпой выволочь его во двор и там же выбить из него ногами всех бесов. К счастью, обошлось тем, что матушка торопливо его благословила и зашуршала юбками прочь в алтарную часть часовни за иконостасом. Он сам не сообразил, какого чёрта это было. Уж кто-кто, а монашки его отродясь не привлекали.              На обратном пути он отстал минут на пять, так что пришлось плестись просёлочной дорогой и камышами через хлипкий дырявый мосток в гордом одиночестве. Вода в озере рябила от нарастающей мороси. Усталость разламывала позвоночник, подкашивала колени. Он присел на край моста, где доски выглядели крепкими, сердце заходило наизнос, чугунное, как насквозь проржавевший механизм, давно не знавший смазки и человеческого ухода, человеческой любви. Кругом всё темнело, и неясно, то ли зрение подводило от резко давшей в голову крови, то ли стягивались над головой его предсмертные сумерки: одно он знал наверняка — что может умереть прямо тут, прямо сейчас, на этом поганом мосту.       Вода смыкается над головой. Не выбраться.       Он царапал голую костлявую грудь и дышал, дышал, через силу, так долго, пока чёрный дым не начал рассеиваться, пока страх не разжал горло, и предчувствие смерти в который раз не обошло его стороной. Сердечные шестерни заскрипели, но не остановились.       Крючок входит в губу, вытягивает на поверхность. Не выбраться. Дышать нечем.       — Эй! — что-то большое, не меньше сома, проплыло прямо под ним вперёд, к камышам. Метрах в десяти смеющаяся рыжеволосая голова резво вынырнула из воды, и на секунду показались белые, с посиневшими сосками груди. — Старый!       Нельзя её есть. Живая она. Живая душа, человеческая. А он её ловит и подсекает. Как малька. Ловит и подсекает. Для забавы.       Вот же блядство. Долго ему ещё вот так помирать каждый раз, как прихватит сердце?              Майские грозы пришли из-за леса с пьянящим запахом озона и пыли, откуда обычно ветер гнал кислотные розовые облака и смрадный дым комбината. Бывало, после таких затяжных дождей в прудах и озёрах рыба всплывала брюхом вверх, сохли плодовые деревья, а первый урожай с огородов покрывался чёрными гнилостными пятнами (зато передыхали все паразиты, и никакой отравы не надо). Когда ветер поднял во дворе пылевые вихри, в доме живо позакрывали шпингалеты на окнах, задвинули шторы, вынули вилки из розеток. Арина шарилась по комнатам с уже оплавленной наполовину свечой, которую зажгла с другого конца и методично выводила огнём крестики на оконных рамах и наличнике входной двери, встав на табуреточку, — зааминивала все входы и выходы. Максу тоже на жопе не сиделось — тот бесцельно наматывал круги по гостиной. В последнее время он частенько не находил себе места, где скрыться от Арины с её бесконечными ссорами и претензиями. Ничего доброго эта грызня не предвещала, для Дениса так точно.        Очередной пугающе близкий раскат грома загнал Маришку с бабушкой под одеяло — те заперлись в крайней спальне и, наверное, сейчас жались друг к дружке, шушукаясь на своём тарабарском языке. За них можно было не беспокоиться. Денис пил чай с вареньем, забравшись с ногами на диван, и только время от времени нагибался к столику намазать очередной ломтик ржаного хлеба. Над банкой роилась мошкара. Мелкие зелёные мошки и откормленные чёрные мухи летали повсюду, так и норовили попасть в глаза и ноздри или чашку с чаем, как видно, тоже перешуганные резким скачком давления. Снаружи ветер свистел так, что гвозди в досках ходуном ходили и, казалось, их всех раздавит, как пустую ореховую скорлупу, — и крестики на окнах не спасут.       Денис не сообразил, но в какой-то момент Макс с Ариной скооперировались и одновременно присели перед ним на ковёр по ту сторону стола. Это походило на клишированную сцену из американского сериала про подростков: «сынок, нам нужно поговорить» и вот это вот всё.       — Денич, есть разговор, — серьёзно начал Макс и, разумеется, бляха, ну какие тут ещё могут быть варианты!       — Акей, давайте я сам! — он бряцнул фарфоровой чашкой по столу и безоружно выставил ладони. — Ничего не надо объяснять, я сам съеду, только грозу дайте переждать, ладно?       Макс в голос заржал. Арина же смотрела как на идиота своими холодными рыбьими глазами навыкат — обычное для неё выражение. Прояснять никто ничего, само собой, не торопился. Денис ненавидел вот эти интригующие паузы. Его от них тошнило, и лучше узнать плохие новости сразу, сразу принять решение или распиздошить виноватых, только не оттягивать! Как будто назло, Максу срочно понадобилось курнуть — ещё один ебучий плохой знак. Он бесконечно долго и суетливо искал и разворачивал пачку, возился с дохлой зажигалкой, вертел стеклянную пепельницу, пыхтел и бубнил сочинённую на ходу песенку, лишь бы не начинать разговор — а начать предстояло именно ему.       Наконец, когда Денис был на грани обморока, он глухо, но внушительно проурчал:       — Короче, мы с Аришкой посовещались и доносим до твоего сведения… что у нас будет секс.       И зыркнул на неё, подозрительно так.       — Ну, что сказать… Я вас поздравляю.       Ну что за придурок! Денис держал серьёзное лицо на чистом упрямстве, единственно чтобы выкрутить ситуацию до крайней степени абсурда, а потом рухнуть со смеху на диван — и не дай Бог Максу его разочаровать!       — У нас втроём.       Прозвучало, как угроза. Макс продолжал курить. Таращился прямо в глаза, как бы спрашивая: «Ты точно соображаешь, о чём я говорю?» Нет, не точно. Такой Макс его пугал (хотя кто бы мог подумать, что этот длинный кучерявый клоун может представлять собой опасность?). Но в этот момент от его взгляда Денису словно ледяные мурашки под кожу забрались. От Арины и вовсе веяло чем-то замогильным, ведьминским.       — Сегодня, — подытожил Макс, заколачивая последний гвоздь.       — Гроза всю ночь будет, — наконец подала сладкий голосок Арина. — Малую уложим с матерью.       — Сори, гайс! А у меня право голоса вообще есть?       Денис плотней поджал ноги, обнял всего себя руками в растянутых по самые пальцы рукавах. Муженёк с жёнушкой снова молча переглянулись, и Макс сурово затушил недокуренную сигарету в пепельнице.       — Ну чего мы как маленькие, в самом деле? Это Аришкина идея так-то, — махнул он в её сторону, расправляя плечи и шумно оживляясь. — Считай, что настало время укрепить наш шведский брак. Пофиг, голосуем! Кто за? — они с Ариной дружно подняли ладошки, ошарашенный Денис лишь широко развёл руками в стороны. — Принято большинством голосов!       И не успел Макс грянуть своей судейской пепельницей по столу, как над крышей зарядил такой гром, что посуда в шкафах зазвенела и в спальне навзрыд заплакала Маришка.       К ночи на кухонном столе материализовалась трёхлитровая банка с самогоном, который любовно по старому рецепту нагнала баба Нюра, не без помощи Дениса, водрузившего здоровенный кустарный аппарат на плиту: весь день спирт по капельке накрапывал в банку, чистый, как слеза ангела, и такой же ядрёный. Денис припоминал, что когда-то он предпочитал элитный алкоголь, и то по праздникам, но сейчас ситуация деликатно подталкивала нажраться, пусть даже сэмом, так что он благодарно принял на грудь доверху наполненную рюмку на пару с Ариной и Максом, который, собственно, наливал. Они чокнулись стоя. Тяпнули, живо и с придыханием закусили солёными огурцами, а затем уж присели. Ещё час или полтора квасили на кухне, курили там же, болтали обо всём и ни о чём: в основном Макс рассказывал житейские истории, бурно жестикулируя, а Денис отпускал ехидные шуточки. Душевно. Голова, как ни странно, не болела, и даже не отнималось лицо. Гроза тем временем перешла в ливень и утихать не собиралась, как Арина и обещала.       Очень хотелось двигаться. Громко фальшиво спеть что-нибудь, поставить музыку и устроить на ковре дискотеку или на крайняк сыграть в грёбанного «Крокодила», только деть куда-нибудь эту неуёмную энергию. Макс не дал. Сцапал их с Ариной за руки, а та ласково взяла и другую руку Дениса, — можно подумать, они какие-то свидетели Иеговы или спиритический кружок мадам д’Эсперанс.       — Дорогие мои. Родные. Пусички мои, –заговорил Макс голосом пьяного в сопли артиста МХТ, который присел покурить на обочину после кошмарной аварии, — самым бархатным и нежным голосом на свете. — Вот уже третий месяц мы с Дэнчиком живём одной семьёй. И я хочу поблагодарить мою жену, мою красоточку Аришу, за то, что приняла этого балбеса, — у Дениса навернулись слёзы. Макс продолжил, ещё дольше, до бесконечности растягивая слова и практически проваливаясь в нечленораздельное, но такое приятное монотонное урчание. — И я не побоюсь этого слова — полюбила его, как я. Вы четверо — самое дорогое, что у меня когда-либо было. И я молюсь, чтобы так оставалось всегда. Я исключительно… счастливый… человек.       Он с грохотом поднялся, торжественно салютуя рюмкой и глядя куда-то перед собой, словно вот-вот запоёт государственный гимн.       — Последний, за кого я хотел бы выпить, — это наш дорогой человек, наш кормилец Иван Витальевич…       На этой ноте общий тон беседы круто скатился вниз, Арина демонстративно отодвинула стопку, и за последний тост Максу пришлось пить самому, впрочем, недопонимание быстро забылось. Пока Денис утирал слёзы умиления и тянул в рот последний кусочек колбасы, его бесцеремонно вздёрнули за шкирку.       — А теперь, мои хорошие, пройдёмте в наш будуар и завершим этот прекрасный вечер тройничком!       И Дениса повели в главную хозяйскую спальню, а за ним потух свет на кухне, потух в гостиной, потух в коридоре и наконец загорелась тусклая настольная лампа в пузатеньком фарфоровом плафоне, похожая на гибрид люстры и самовара. Уверенней всех держалась Арина: как раз она взяла на себя подготовку и командование. Дениса же размотало настолько, что он скорее напоминал тряпичную куклу-мотанку — воткни палку в задницу и играй им, как скоморохом в балаганчике, он даже сопротивляться не будет. От страха скрутило живот. Вот не хватало сейчас только сблевануть или обосраться, а с другой стороны, может, оно и к лучшему! Тогда они точно отстанут.       Они завалились штабелем на кровать — Арина сзади, Макс почти на нём. Денис не был до конца уверен, но, наверное, это считалось изнасилованием, потому что словесного согласия он так и не дал (его и не спрашивали), самым пьяным из них троих оказался — вот так поворот! — тоже он, а главное — эта сумасшедшая парочка бросилась срывать с него одежду, как коршуны, стоило замку на двери защёлкнуться. За секунду сделалось жарко, как в бане. От них так и разило жаром, калиновым огнём, прямо сквозь плотную ткань. Арина стянула с него свитер, затем майку, Макс возился с ширинкой — в конце концов просто рванул в стороны, и змейку, и пуговицу разом, так что сердце захолонуло и провалилось на дно колодца, некогда звавшегося его гетеросексуальностью.       От близости чужих рук, его рук, в области паха пробудились такие, сука, вулканические процессы, что в яйцах, походу, вскипела чистая плазма. Он честно не помнил, когда в последний раз у него так стоял. Может, на первом курсе.       Арина поставила ему засос на загривке, больно, охренительно сжала волосы, целуя в плечо и в шею, властно, чувственно вжалась в спину голой грудью, мягкая, горячая, шелковистая в тёмном покрове своих текучих русалочьих волос. Мокро и коротко приникла к губам, и Дениса точно вспышкой ослепило воспоминанием: так уже было когда-то, это не первый их раз.       Но это булшит какой-то! Ему приснилось, наверное. А что насчёт Макса? Если он что-то вспомнил? Если правда что-то было? Ведь было…       Макс знает, что он спал с Ариной? Они оба всё знают, и всегда знали — только он один пришибленный на голову инвалид с ветром в черепушке. Ну скажите, бляха, всё как есть! Не будьте такими сволочами…       До чего же тупой слабак, а. Тряпка безвольная.       Глухо зашторенное окно на миг просветлело, опережая очередной могучий перекат. Макс с Ариной горячо целовались, дышали в самое ухо, вовлекали, теснили с обеих сторон, сцепив ладони, а свободными по-прежнему задевая, тормоша, обжигая его, Дениса. Они с Ариной в четыре руки сдёрнули тугую Максимину футболку, которая сползла на пол следом за свитером и большей частью уродского пыльного покрывала с оленем. Старые пружины протестовали и гадко скрипели на каждое их неуклюжее движение. Максу не хватало места: он то отшвыривал нескончаемые подушечки в блестящую нитку из той же коллекции, что и оленье покрывало, то вскарабкивался и скользил ногами обратно с края кровати, в итоге Денис сгрёб его к себе между колен, позволив навалиться почти вплотную. Holy fuck. Как от него сексуально пахло. Ничего особенного, просто его мужской едва уловимый запах сквозь стойкий сигаретный (впрочем, на последний рецепторы почти не реагировали, как и на обоюдный перегар).       Боксеры болюче сдавили член, пережимая кровоток. Вся кровь словно скопилась в области сердца, так оно вылетало. И в один момент всё стало предельно чётким, предельно ясным. Всё сущее устремилось в одну точку, в одну единицу времени и пространства — эту самую. Истинную. Неповторимую. Чистую. И тогда замерло дыхание, замерло время, замерло движение воздуха, густого, сладковато-душного, замер ток крови в жилах, замерли зелёные мушки, кажется, даже потоки дождя замерли в сантиметре от земли, и молния задержала всю свою многовольтную мощь прежде, чем её испепелить. Макс наклонился к нему, и он потянулся в ответ. Потому что хотел. Потому что мог, наконец-то.       Всё исчезло, потухло, всё позабылось, исчерпало себя, пало жертвой простого касания, незамысловатого поцелуя, вне контекста, вне рамок, вне законов — природы, общества, совести, ещё чего… Сейчас рядом был только он, его губы, его язык, вкус его слюны, колючесть его щетины, шершавость его пальцев, щекотная тяжесть дыхания — его присутствие, взаимность, его настоящесть. Первородная обличающая телесность. Такого большого. Твёрдого. Плечистого, хоть и очень стройного в талии. Желанного. Его Максима.       Неизвестно, когда бы они отлипли друг от друга, если бы щелчок бескомпромиссной реальности над ухом не запустил всё по новой. Молния вошла в землю, дождь обрушился многотонной стеной в податливый грунт. Кровь всё так же пульсировала в паху и в висках, когда Макс осторожно отстранился, обрывая ниточку слюны, забирая с собой последнюю частичку себя и взгляд, который теперь удерживала Арина за его, Дениса, плечом. Он, конечно, не видел её реакции, но ясно видел отражение в Максимином лице — растерянность и осознание своей ошибки. Это явно не то, на что рассчитывала Арина. Не так она себе представляла их тройничок.       Они налажали. Всё, момент упущен. Конец блядского цирка. Сдаём билетики в кассу.       Сказать, что Арина расстроилась, значит ничего не сказать. Денис без лишних слов собрал манатки и ушёл к себе — на диван в гостиной. Пора спатки, детское время кончилось. Сквозь небрежно притворённую дверь в спальню, лёжа на боку в тусклом отсвете лампы, он слышал, как они ругались: Арина стыдила его, мол, мжм — это вообще другое (да что ты говоришь?), а это уже какое-то гейство, ну а Макс парировал, типа надо было сразу попросить Дэнчика её трахнуть, а его подрочить в сторонке, и все остались бы при своём.       Дверь сердито захлопнулась. Огромная тень прошествовала по коридору до дальней комнаты, тихо скрипнули петли и ручка, а потом Макс с сонной Маришкой на руке бесшумно вошёл к нему.       — Денич. Спишь?       Он присел рядышком, усаживая мелкую на колено. Та оторвала кулачки от глаз и тут же потянулась обниматься:       — Спокойной носи, Деня.       — Спокойной ночи, кукла, — чмокнул её в ответ Денис.       Лицо Макса, такое близкое, нежно устало улыбалось в темноте. Хоть так, через дочку, он ухитрился поцеловать его на ночь.       Всё будет в порядке. Главное, что это останется между ними и никто у них этого не отнимет. Забравший Маришку Макс по-отцовски накинул плед ему на голое плечо.       — Максим! Спать! — гаркнула из спальни Арина.