Молочные реки, кисельные берега

            За ливнями и ураганами на Топи обрушилась другая египетская казнь — аномальная жара. Аномальная, потому что обычно в мае месяце в их диких северных широтах ещё снег пролетал, а тут не успела пройти Пасха, как ударил такой зной, что бабки после огорода слегали и могильщик Тоша только успевал пыль гонять на своей гробовозке от деревни до погоста и обратно. К часу-двум, в самый солнцепёк, страшно клонило в сон. Денис зря понадеялся, что после плотного обеда Маришку не придётся долго укладывать, — самого уже прибивало к подушке, пока по памяти рассказывал ей сказку из серии «Мифы и легенды туманного Альбиона».       — Далеко отсюда, не в нашем царстве, в далёком государстве, жил-был сильный могучий король Артур. У того короля был стрелец-молодец, рыцарь по имени Гавейн. И вот однажды король поехал охотиться в Инглвудский лес, и увидел там белого оленя. Конь бежит, земля дрожит — долго гнал оленя, и вот наконец нагнал. И убил. Вдруг из чащи выходит к нему лесное чудище, страшный ужасный Громер. «Кто убил моего белого оленя! Чья это зубочистка торчит у него из бока?» — он ткнул пальцем Маришке в бочок, и та смешливо заёрзала у него под рукой. — Выходит к нему Артур и говорит, мол, так и так, меч дома оставил, драться не могу. Ну и Громер ему: езжай, говорит, Артурка, в свой замок, а через год приедешь и дашь мне ответ на такую загадку: «Чего любая женщина больше всего на свете желает?»       Мелкая смешно захлопала длинными ресницами — вряд ли она понимала хоть половину из его болтовни, зато слушала, затаив дыхание и украдкой теребя пластикового пупса с залысинами в измочаленных волосах и одним «подбитым» сощуренным глазом. В крохотной уютной спаленке было прохладно и хорошо в это время дня, тихо-тихо, и даже игра пылинок в пропущенном сквозь кружевную занавеску свете, даже нафталиновый душок от подушек, покрывал, ковров, половичков, вязаных салфеточек, абажуров с безвкусным аляповатым рисунком, запахи старья и пыльных книг из шкафов и антресолей, соседство пауков, муравьёв и слизней, блядский сверчок, который засядет на несколько дней в какой-нибудь щёлке и хрен его выгонишь, — во всём этом был дом и какое-то скромное захолустное очарование.       — Пригорюнился наш король, закручинился, собрал своих рыцарей Круглого Стола, и сошлись они на том, что за год обмозгуют этот вопрос, проведут народное голосование, соберут мнения. Так и поступили. Скоро сказка сказывается, да не скоро дело делается. Пролетел год. Короля снова занесло в Инглвудский лес, но тут к нему из чащи выходит не чудище Громер, а безобразная тётка с клюкой. Толстая такая, лысеющая и с морщинами. И говорит, значит. «Король. Я Рагнель, сводная сестра Громера. Я в курсе, что твой опрос ничего не дал, но, если хочешь, могу подсказать ответ на загадку». Ну, король такой: «Ясен красен». «Только у меня условие. Есть у тебя племянник Гавейн. Вот пускай он на мне женится, и, считай, мы в расчёте».       Денис на секунду умолк проверить, не заснула ли мелкая. Чёрта с два — та снова любопытно вскинула голову. Он продолжил:       — Не то чтобы Артур горел желанием женить племяша на какой-то лесной бабке, но тот сам распетушился: «Ради своего короля хоть на дьяволе женюсь! Давайте сюда бабку». Итак, пришёл назначенный день. Далеко ли — близко, прискакали они в Инглвудский лес, выходит к ним Громер с топором и вопрошает грозно: «Ну? Что там по загадке?» Артур с Гавейном давай перебирать варианты: замуж там хотят, красивыми быть, свой бизнес, равенство полов, чтобы лишний вес в сиськи шёл… И Громер уже заносит топор, как Гавейн вспоминает ответ Рагнель: «Каждая женщина хочет быть независимой и сама распоряжаться своей жизнью!» Тут Громер расстроился, спрятал топор и умотал к себе в чащу как оплёванный.       В коридоре послышалось какое-то оживление. Шаги Максима. Значит, пора закругляться.       — В королевстве праздник! Собрали весь честной люд, нарядили тётку в подвенечное платье, все с них угорают. Наконец отыграли свадебку, пришло время идти в опочивальню. Рагнель берёт молодца за руку и говорит: «Славный ты парень. Не прогнал меня, носом не воротил. А теперь поцелуй меня!» — Маришка сквозь дрёму покривила личико. — Что поделать, Гавейн пожал плечами — и поцеловал старую противную ведьму прямо в губы! И тут — чудеса! Стала она красной девицей: взгляд ясного сокола, бровь чёрного соболя, фигурка, все дела. Гавейн счастлив. А случилось вот что. Громер наложил на Рагнель заклятье за дерзость и непослушание. Пока её сам, добровольно, не поцелует доблестный рыцарь, быть ей уродливой старухой. «Ты расколдовал меня, дорогой Гавейн, но, к сожалению, только наполовину. У тебя есть два путя. Я могу быть девицей днём, на людях, но тогда по ночам в брачных покоях я снова буду каргой. А могу жить старухой, но зато для тебя одного буду красавицей. Решай. Но подумай хорошенько…»       Денис осторожно вынул из-под Маришки куклу и выскользнул сам, как можно нежней прикрыв скрипучую дверь и крадучись чуть ли не на цыпочках. Макс поймал его в гостиной — как раз наливал себе компот из банки в холодильнике:       — Спит? А Арина где?       — Без понятия, — шёпотом ответил Денис.       Это хорошо, что Арины нет, на самом деле. Он давно хотел поговорить с ним с глазу на глаз.       — Слушай, я что хотел спросить. Ты ничего странного не замечал?       — Например? — буркнул Макс из холодильника, ковыряя нерабочую лампочку.       Денис сгрёб чёлку с потного лба, подул за ворот рубашки, присел боком на край замызганного в крошках стола. За окнами наперебой орали птицы, роились пчёлы и мухи, ветер низко пригибал кроны и пружинисто отпускал обратно.       — Я про жену твою.       — Что она по потолку ползает? — он плюнул на лампочку и злобно хлопнул дверцей, от которой отвалился магнитик из азбучного набора. — Чего, блять, странного?       Это начинало бесить. Только мелкая в соседней комнате удерживала, чтобы не повысить голос, как этот тормозной мудила:       — Что она ворожит, например, или как это называется. Макс, она молнию заговорила. Я своими глазами видел…       — Лабудень.       — А то что они меняются?       — Кто с кем?       — Они с матерью. Ты с ней три года — больше живешь. Ни разу не видел, как мать выходит, молитвы читает? Или что Арина залипает в стену, как умственно отсталая? Ты не вкуриваешь, да?       Макс всё больше закипал. Уже не шароёбился без цели по кухне, а пялился во все глаза и по шажочку продвигался в его сторону — у Дениса всё внимание уходило на разговор.        — Что? Чего я должен вкурить?!       Он не понимал. Или косил под дурачка — ну, типакал, это же Макс. Денис не знал, что ещё ему сказать, как достучаться. Ох, видит Бог, не хотелось ему с этой стороны заходить — а по-другому не получается!       — Я с ней спал. Не сейчас, раньше. Но сейчас только вспомнил, — он сомнамбулически пошаркал в сторону печки, сгорбленный и отрешённый, как будто уже не здесь. Макс хищно следил за каждым его движением, но бодаться с ним сейчас лоб в лоб хотелось меньше всего. — Она на мне была, глаза мне вот так закрыла руками, а потом смотрю — она старуха уже. Я пулей оттуда ливанул, в одних кроссах. Больше ничего не помню: ни когда это было, ни хрена… Она всё знает. Про меня… да вообще всё! Я уверен.       Макс сцапал его за рукав — резко выкинул длинную ручищу и дёрнул на себя, Денис еле высвободился. С его силой, помноженной на дурную мужиковскую ревность, такими темпами можно было выхватить не только синяков на запястьях, но и по шее. И всё-таки по его глазам, по растерянности за миг до того, как запотело забрало, стало ясно — он тоже что-то вспомнил. И, может быть, это «что-то» его и триггернуло.       — На хуй иди, — Денис в очередной раз отдёрнул плечо. Макс с места сойти не давал, это напоминало дебильную разборку любой парочки с разными весовыми категориями — довольно унизительно, если смотреть на ситуацию изнутри.       — Совсем охер-рел, Дениска?! — он снова тряхнул его за ворот, аж рубаха затрещала, так гаркнул, что в комнате захныкала проснувшаяся Маришка и в ухе зазвенело. Начался концерт по заявкам! — Куда, блять!       — Так и думал!       Денис, топоча, бросился в спальню, пока этот еблан не раздуплился, с рекордной скоростью одел мелкую в первый попавшийся комбез, маечку и панамку, схватил на руки и вылетел стрелой из хаты, успев прихватить её и свою обувку. Проходя мимо окон в гостиную, краем глаза увидел, как тот что-то орёт им вслед с перекошенной рожей (сокрушался, наверное, что у папульки теперь и детей забрали), ну он ему и ткнул молчаливый фак. Поднял с травы велосипед и покатил по дороге к выезду — на монастырь.       Крутить педали два километра в самое пекло, к тому же, везти с собой ребёнка, было, мягко говоря, необдуманно. Но ему и выбора не оставили — если не сейчас разбираться во всей этой мутоте, то когда, спрашивается? Зря не взял с собой водички, а, впрочем, будут проезжать озеро — там и напьются, если сильно припечёт. Денис вообще так себе переносил жару. В глазах рябило от зелени, буйства трав — их тучный ковёр всё время менял цвета: сейчас это были жёлтые сурепка и одуванчики, белый тысячелистник, колючий фиолетовый репейник и иван-чай, красные тюльпаны, ещё какие-то зелёные сорняки, которые местами вымахали выше головы. В поле стоял липкий, напоенный медвяной духотищей воздух. Узкую, усыпанную сухими колосками тропку то и дело переползали чёрные навозные жуки, перепрыгивали кузнечики. Когда двигались против солнца, тени казались красными, а нырнёшь под сень деревьев — зелёные. По дороге тут и там в траве растянулись коты — то ли спят, разморенные солнышком, то ли дохлые– не разберёшь (он вообще не знал, что в Топях столько кошек развелось).       На подъезде к воротам Денис спрыгнул с седла, докатил сидящую на раме Маришку до двора, где тучная монахиня поливала землю из бутылки с проколотой крышкой, чтобы немного прибить пылюку. Завидев их, она быстренько подбежала и сразу забрала мелкую к себе, заворковала с ней по-мамски — та только обрадовалась, даже не запищала «Деня-я-я!».       — Я ей водички налью. Заморилась девочка! Малинку любишь? А голубику? — наконец она вспомнила о его существовании. — Вы к кому?       Денис надвинул ладонь козырьком: в главных дверях корпуса стояла и активно подзывала к себе рукой девушка, смутно похожая на матушку Софью и одетая в мирское — обтягивающие джинсы и рубашку. Вяло промямлив «к ней», он покатил велик туда мимо гор песка и щебёнки, да ещё банок краски и мешков с известью, которые складировали у стены, — жизнь идёт, работа кипит!       — Фолоу ми. Соня у себя.       Бойкая рослая блондинка двинулась по галерее, он за ней.       — А ты?..       — Лиза.       — Денис.       — Я в курсе.       Они дошли до трапезной, где энергично стучали ложками сёстры за длинным обеденным столом. Лиза постучала в большие арочные двери покоев, и скоро в них показалась сама игуменья. Соня. Красная, чуть отёкшая от жары, в одном простом чёрном подряснике и апостольнике — без всяких поповских побрякушек. На письменном столе за её спиной раскрытыми лежали какие-то тома, похожие на гроссбухи, и целый ворох бумажек. Вести бухучёт в такой парилке та ещё задачка со звёздочкой, лучше б потратились на кондиционеры (хотя таким макаром, наверное, пробки вышибет по всей деревне).       — Мне надо кое-что спросить. — Денис сглотнул ком в горле. В её присутствии сразу какая-то робость нападала, слабость. — Только наедине.       Она молча отвела взгляд в сторону сестёр, которые уже убирали со стола и сами потихоньку разбредались из трапезной. Это был его шанс:       — Сонь… Матушка Софья. Я прошу. Мне просто нужно понять… Я чувствую, что все вокруг знают про меня, что-то такое, до чего я сам дойти не могу.       — Скажи ему, — заговорщицки улыбнулась Лиза и выжидающе сложила руки.       Соня тихо прикрыла двери, обогнула Лизу, пальцы прошлись по шершавому краю стола. Она говорила вполголоса, почти усыпляющее:       — Денис, тебе лучше…       — Пожалуйста. Я не врубаюсь, что со мной происходит. Я умираю каждую ночь, как засну. Мне страшно. Сонь…       — Я ничем не могу помочь, — она склонилась над столешницей, опершись на кулаки. Подбирала каждое слово, точно те вызывали в ней жгучее отвращение, как и он сам. — Постарайся всё забыть и живи спокойно. Других слов у меня нет, извини. Ты себе не поможешь, если начнёшь всё рушить.       — Что рушить?!       — Ой, не будь ты душнилой! — закатила глаза Лиза. — Я же как-то вывезла. Ему будет намно-ого легче, просто поверь моему опыту.       — Не будет никому легче. Только жизнь поломаем.       — А, может, мне решать? Легче или не легче? — он раздражённо подскочил к столу и сел во главе, ближе к выходу, визгливо проехавшись ножками стула по паркету.       — Ты не нервничай. — Лиза протянула взятый с тарелки молодой огурчик. — Покушай.       — Хорошо, — усевшаяся с другого конца Соня застучала ногтями о грубое дерево. — Ты слышал про Виталия Алябьева, старого директора комбината? Который разбился на машине?       — Ну, слышал. Которого братва с обрыва столкнула?       — Братва! — прыснула Лиза. — Церковная мафия, ага!       — Денис, это мы с тобой его убили. Мы были в той машине. Ты ничего не помнишь, потому что разбился вместе с ним. И если бы не молодой…       — В смысле разбился? Я был в коме или что?       — Сочувствую. — Лиза хрустнула огурцом и продолжила рассуждать с набитым ртом. — Так себе смерть, конечно, — рипнулся быстрей, чем понял, что тебя в лепёшку раскатало. Ну, зато безболезненно.       — Тебя Иван спас. Новый хозяин.       Соня помнила тот день во всех мелочах. Она стояла на берегу над кручей, когда Иван сбросил обувь с верхней одеждой и зашёл в воду с головой. Его не было долго. Бампер и передние сидения у «опеля» смяло полностью, он перевернулся на крышу и целиком ушёл под воду — Дениса буквально впечатало в дно. Он так бы и остался вмурован в груду покорёженного железа, навеки рядом с хозяином… если бы Ивану не удалось каким-то образом открыть водительскую дверь и вытащить его оттуда.       Когда он нёс тело на берег, на нём лица не было. Соня тогда подумала, может, там, в темноте, он увидел отца, изуродованного, с отвёрткой в шее. А, может, его там как раз не оказалось — никто этого не знал до сих пор. Да и спрашивать боялись — лучше уж откреститься и забыть. Они вместе затащили Дениса на крутой песчаный обрыв, уложили на спину. Из-под шубы выползали зелёные раки, оторванные от кормёжки, за которую только что боролись с рыбой и прочими донными падальщиками и паразитами.       — Я раньше никого не воскрешал.       Иван выглядел растерянным, продрогшим в насквозь мокрой одежде, с почерневшими, наползшими на лицо волосами. Если б она только знала, как ему подсказать, как помочь. Она уже отмаливала людей, но в этот раз он должен был сделать всё сам, без её участия. Её рука невольно нашла его руку, совсем холодную. Сжала крепко-крепко. И тогда он опустил ладонь Денису на лицо. И всё произошло. Чудо.       — Пожалуйста, будь осторожней с Иваном. Держись от него подальше. Лучше будь рядом с Максимом, держитесь вместе, хорошо? Когда вместе, они, может, и не тронут, а поодиночке… Пока что всё должно быть в порядке. Не суньтесь в это, я вас умоляю! Уверена, ты обязательно что-то узнаешь, вспомнишь, но… не надо. Денис. Ты ничего не добьёшься, только себя погубишь. Живи, пока живётся.       — Добро пожаловать в клуб, — бросила ему на прощенье Лиза с неубиваемым оптимизмом.       Он шёл обратно в режиме автопилота, не соображал, в какой коридор сворачивать, какую дверь искать — и куда он идёт, зачем, что это вообще за место… Одно только знал — что умер. Разбился. То есть… по-настоящему. Насмерть.       Он умер. Как долго он там пролежал? Стоп, стоп, стоп. Ему нужно знать, как долго. Во что он превратился, когда его доставали? В бледного, раздутого, тестоватого на ощупь утопленника? С почерневшими от ила ногтями. С синюшным ртом, набитым песком и мелкими камешками. С багровыми трупными пятнами и остекленевшими глазами.       Его лёгкие распёрло от воды так, что те раздавили сердце. Вода разорвала стенки альвеол, сосуды, хлынула в кровь вместе с пресноводным планктоном, панцирными оболочками крохотных рачков и водорослей, наполнила его органы и кости…       Или же прошло куда больше времени, прежде чем Соня вспомнила о нём и начала скучать? И он был уже не подгнившим телом, а массой жировоска. Обмылком, воняющим прогорклым сыром, сероватой творожистой массой с сальным блеском в форме человека. Успела ли к тому моменту отслоится кожа, вымылась ли кровь, превратились ли внутренности в комья жировосковой массы?       Ему было страшно, дурно находиться в собственном теле. Кажется, что внутри всё ещё была вода, эта тухлая мёртвая вода, и камни с песком хрустели на зубах, а лёгкие царапали ракушки, так что боязно было дышать — вдруг они войдут ещё глубже, распорют его изнутри?       Его вырвало сразу же, как нашёл злоебучий выход — на сбрызнутую водичкой землю.              Его шуба превратилась в корабль Тесея. Забавно. Корабль Тесея, в котором заменили все доски на новые. Он латал эту шубу столько раз, что в ней не осталось ни одного старого лоскута, ни ворсинки. Раньше она была другого цвета, какого — не помнил. Снова прохудилась на спине, пришлось ставить новую заплатку. Старой своей он штопку не доверял — сам умеет. Ниточку только вдеть в ушко. Вот зрение его подводило. Ничего. Зажмёт глазную лупу — и вденет. Это смешно. Не пройти ему в игольное ушко — веры в нём мало. Да и хрен с ней! Вот и вошла ниточка. Раз стежок, два стежок. Подколол, вытянул — дли-инная. И застыл как заворожённый с натянутой ниткой. Часто вот так засматривался на что-то — да всё время. Вот и комарики слетелись, огромные сквозь линзу, как большекрылые долгоножки. Облепили всю руку — и хоть бы что почувствовал!       Он вообще ничего не чувствовал. Ноль на массу. Его словно законсервировали. Носил шубу и зимой, и летом, в снег выходил босым, в зной обувал сапоги на овчине. Старая говорила, он времена года перепутал, как в сказке «Двенадцать месяцев». А ему что? В нём кровь еле циркулирует, водянистая, разжиженная, — может, тех кровяных телец уже и не осталось.       — Ну, хороший мой! Кушай, кушай.       Очнулся, когда старая ему ложкой в рот тыкала. Разинул послушно. Она украшения носит из рыбацких снастей. Он даже не помнит, как её звать.       Если б он только вспомнил. Хоть кого-нибудь. Рассказал им. Он столько знает, столько видел на своём веку. Видел то, что не видят другие. Потому что умеет смотреть. Он всегда наблюдает, только наблюдает. Это всё, на что хватает сил его выжженному разуму, его ссохшейся душе, его чёрствому, как хлебная корка, телу.       Если бы он вспомнил хотя бы себя…              Прошло больше часа, а Денис с Маришкой не думали возвращаться. Как и Арина — один он остался с матерью. В голову лезла такая дребедень, уже всеми погаными словами обматерил этого обнаглевшего пидараса, а злость всё не проходила — лишь сильней жгла. Аринина мать играла в своём надувном бассейне посреди гостиной — о нём и не вспоминала. Макс всё круги наворачивал, места себе не находил — и смотрел, смотрел, не мог глаз от неё отвести.       Да что ж за хуйня-то делается! Что он, слепой? Или идиот? (Тут Дэнчик бы согласился!) Пускай даже про ворожбу и всякое такое он прогоняет, но про них с Аришкой… Было дело, было. Макс сам помнит. В красках — как Денис в одно утро завалился в хату голышом, в одних кроссовках, перепуганный до смерти, а он с него ржал ещё. Теперь-то не до шуточек стало, блять!       Он трусливо присел на корточки у бассейна. Мать что-то мычала себе под нос, целиком поглощённая игрой, — ребёнок в теле взрослой женщины. Он жалел и любил её по-своему, хоть и относился всегда с долей брезгливости. Никто в семье не считал её за человека, разве что Маришка. Чтобы подумать о её чувствах, мыслях — да какие чувства, какие мысли могут быть у больной? Возможно, когда-то и были — а теперь это просто овощ.       Почему он никогда не задумывался, кто она в действительности? Почему не попытался поговорить — хоть раз? Почему не замечал? А ведь всё было прямо перед носом.       — Посмотри на меня, пожалуйста, — он робко подался к ней, сам не понимал, что говорит, зачем — просто так было нужно. — Ариша. Милая. Поговори со мной.       И тут она остановилась, руки обмякли на коленях. Она не смотрела на него, лишь произнесла гортанно, едва разборчиво, своим низким жутковатым голосом:       — Мак.       — Ариша, — и она обернулась. Ничего не изменилось — это была всё та же здоровая, заплывшая сорокалетняя женщина, но на долю секунды, на крохотный миг, с глаз Максима будто бы спал морок — и он увидел. Её настоящую. Глазами своей души. Слёзы подкатили к горлу, и голос пропал. — Я не дам тебя в обиду. Слышишь? Мама тебя больше не тронет.       — Мак.       Когда наконец заявилась Арина, она застала их обоих в бассейне: Макс обнимал мать за плечи, гладил по волосам, та послушно склонила к нему голову и перебирала игрушки на коленях.       — Чем ты занимаешься?       Арина швырнула сумочку на прихожку, стянула через голову лёгкое платьице, оставаясь в одних трусах, — упарилась бедненькая. Мимо окна с натужным рёвом проехал ментовской УАЗ.       — Где ты была? — Макс чуть отстранился от матери, но оставил ладонь у неё на спине, проводил потемневшим взглядом вальяжно расхаживающую по сеням Арину.       — В баре.       Та одеваться не спешила, равнодушно бросила «она ела?» и взялась варить манную кашу у плиты.       — С капитаном?       — Следи лучше за тем, где твой шкурец ходит.       Ложкой выловила мошку из манки, промыла над краном, выловила ещё, и ещё одну. Так и застыла к нему задницей в розовеньких кружевах. Шлюха.       — Где дочка, тебя не интересует?       — Я и так знаю, что с ним.       — А должна быть с тобой, нет?       — А, может, с тобой, папуля?       — Ты её папуле тоже так говорила?       Макс кивнул головой на мать, когда Арина всё же удосужилась повернуться с выпученными немигающими глазами. Раньше он в них утонуть был готов, с ума сходил — но сейчас они ему показались неживыми, совершенно холодными, как у жабы. Её манкое тело, нежная девичья грудь по-прежнему волновали, вгоняли в озабоченное мальчишеское оцепенение — и от этого диссонанса сделалось ещё гаже.       — Ах, у кого-то позднее зажигание! — слава Богу, она скрестила руки. Макс ожидал истерики, или насмешки, но та приняла новость очень спокойно, скорее с иронией, словно давно этого ждала. Если вообще не хотела сознаться в конце концов, излить душу хоть кому-нибудь. Это как же он ей, выходит, обрыд за эти годы, что она так легко всё слила к херам собачьим? — Да, у нас с ним был разговор. Я его любила так-то. Или думала, что любила. Вызвала его на тет-а-тет, ну, я к тому времени уже выглядела… вот так. А он постарел, спился, но я-то его помнила прежним, красавцем. Хотела, глупая, всё ему объяснить, расцеловать. Соблазнить. Он и тогда был окисленный уже, но оттолкнул, представь себе, — как! С дочерью родной! — она поцокала языком. — Даже слушать не стал. Послал меня, алкаш вонючий. Первая любовь. И только го-оды спустя повстречала такого же. Кавалера столичного, — она задрала носик. — Тебя.       На плите зашипела давно пригоревшая манка. Арина закашлялась, выкрутила ручку вниз.       — А я думал, я у тебя первая любовь.       Он никогда не чувствовал себя такой мразью. Нет. Он чувствовал себя им, этим мужиком. Её отцом? Нет, отцом Арины. Фак, голова идёт кругом! Это вот как получается: она хотела его, а трахнула Макса.       Непонятно, кто кого трахает, хах. Не-е, Катюха была не такая! Катюха нормальная была девка. Она бы так никогда не поступила.       Как он мог считать это семьёй? Это ж ничто. Какая-то перхоть подзалупная, а не семья! У него одна семья срослась в голове с другой, реальной. У него ведь и жена была когда-то, настоящая. В Москве. У него была целая жизнь. Настоящая. Свободная. Охуенная жизнь! А она всё забрала. Шваль эта. Приворожила его к себе, дрянь. Видел, видел в погребе распятую вертишейку на колесе…       Сука лживая. Старуха. Она ж ему сердце вырвала. Жизнь под откос пустила. Если б не Маришка, чёрта с два бы он с ней остался! Как тошно-то, пусто на душе. Нахуяриться. Надо. Сейчас. Так чтоб забыться совсем.       Как он смотреть на неё теперь будет, как вернётся сюда? Семья, бляха!       — Звать-то тебя как? — повернулся уже в дверях, обутый. Арина… точней её шлюха-мать, отвлеклась от кормёжки, опустила ложку с дымящейся манкой, сидя у бассейна, и посмотрела на него. — Не. Не надо. Лучше не говори.       Он сам с трудом понял, как добрёл до магазина. Кругом держалась мёртвая безлюдная жарень, перед глазами мельтешили зелёные пятна пестреющей светом и тенью листвы, где-то шуршал чей-то веник, ветер лениво шевелил траву и деревья, расплавленный воздух смазывал контуры, словно кривое зеркало. Уже во дворике под тентом упёрся в табличку «Закрыто» на двери: переучёт, что ли? Пластиковые столы и стулья с затёртым логотипом пива сиротливо пустовали без всегдашних пьяных посиделок и драк, выветрился даже кислый запашок липкой плёночки от пролитой сивухи и окурков — бар откроют только вечером. Ну, делать нечего. Макс присел на нерабочий фонтанчик, находку Иван Виталича, здесь же, по центру между столиками. Идти ему некуда. Денег на бухло вообще-то тоже нет — поздно карманы проверил — но можно взять и на карандаш. Правда, подождать придётся. Только б не зажариться живьём.       От перегрева сознание плыло. Он сложился пополам, едва голову не подпирал коленями на волнах вязкого сонного дурмана, когда на задворках восприятия, где-то за его дверями, чьи створки покачивал ветер, послышались чужие шаги. Макс нехотя поднял голову, в глазах тут же потемнело.       Денис.       — Я пришёл домой, тебя не было. Оставил малую с Ариной, — он выглядел каким-то подавленным, даже бледнее чем обычно. Вяло плюхнулся на фонтан рядом с ним. — Ты чего высиживаешь, когда магаз откроют?       — Найди выпить чего-нибудь, — не глядя прохрипел Макс, всё так же полулёжа с упёртыми в колени локтями.       — Водки?       — Водки. Сэма. Хоть чайный гриб. Нажраться хочу.       Денис помолчал, глядя перед собой. Так же механически поднялся.       — Чайный гриб так чайный гриб.       И умотал в деревню. Опять один. Ф-фак! Макса вдруг пробило на слёзы, но пока держался. Снова кошки на душе заскребли, полезли блядские воспоминания, про Арину, про Дэна, ещё какая-то неведомая муть без временных и географических указателей — он даже не поручился бы за то, что это происходило с ним, что это не сон и не бредовая фантазия! Наверное, у него бы точно слетела кукуха, если бы одну вечность спустя Денис не явился с банкой чего-то мутновато-белого в руках.       — Камон. Идём.       Тот нашёл им какой-то заброшенный дом. В Топях вообще не разберёшь, где люди живут, а где призраки, — хоть у них всего-то от силы дворов двадцать. У этого о́кна были заколочены, на дверях доски отвалились от старости, но внутри не сказать чтоб совсем всё паутиной заросло, и даже мебель какая-то, кровать железная с матрасом, стол, табуретки, керосинка, которую поджёг Денис, как только водрузил на стол банку, найденные здесь же, в буфете, рюмки и даже припрятанные по карманам огурцы — где только спиздить успел?       Они бахнули по фронтовой стопке, без запивки. Затем по второй, по третьей. Чайный гриб, или чем там оно было, пробрал хорошо. Макса и без того крыло, а тут как защемило внутри, стеснило грудь, хоть ногтями в кровь раздирай. Денис как мог разбавил атмосферу, поставил на мобильном плейлист с их любимыми песнями, которые слушали каждый вечер: живой джазовый оркестр, шикарнейший вокал Сэм Браун с сумасшедшим взрывным припевом — его даже это не взбодрило. Наоборот, близость Дениса всё больше выводила из себя, эта его кислая рожа, заторможенные движения, торчащие чёрт-те как волосы. Думал, он про всё забудет? А вот хуй сосать!       — Чё, думал, я не узнаю? Про вас с ней? — пробасил заплетающимся языком.       Денис шумно вздохнул. Уткнулся лбом в руку, облокотившись на край стола, за которым они сидели вплотную друг к дружке, почти сталкиваясь коленями.       — Макс. Пожалуйста. Ты этого не видел. Там меня имели, а не я. Давай замнём тему?       — Да мне уже по хую, вот что! Я, выходит, всё это время милфу ебал, ещё и ведьму? Одни предатели, блин, — он фальшиво посмеялся, плеснул себе из банки, заходя за края, и с грохотом обрушил её на стол. — Нет, ты мне другое объясни. Это же ты нас сюда привёз? — с Дэнчика вмиг вся краска сошла, худое лицо вытянулось, безмолвно уставилось на него. А всё, дорогой, крыть нечем! Макс надвинулся на него ещё больше, так вперился, как будто сейчас под плинтус загонит. — Мы из-за тебя тут застряли: я, Катька, Сонька, ещё одна… как её? Ты знаешь, где она? Где все вообще?       Головой качает. Сучок.       — Нет, ты мне ответишь, — он звонко переставил локоть на столе, наклонился к самому лицу — глаза в глаза. Денис, то ли пьяный уже, то ли ему реально похуй, потёрся носом ему о скулу, несмело и в то же время с вызовом касаясь его дыханием, зубы влажно заблестели между приоткрывшихся губ, ресницы сомкнулись в щёлочки — сама томность, само жеманство. — Что за хуйня, Дениска? Кто ты, блять, такой?       Он замер на миг в той же запредельной близости. В глаза не глядел, словно изучал каждую пору его кожи, как препарат под микроскопом, попискивающий что-то под стеклом на своём козявочном языке. А потом отстранился совсем немного, так что кончик его носа касался Максиминого, и посмотрел прямо, не таясь, будто душу вывернул наизнанку:       — Ну я вас привёз. Я, я, мой косяк. Что ты хочешь? Отомстить? Окей. Отомсти. Выеби меня по-жёсткому и закроем этот вопрос, — и он смял его рот поцелуем, без спросу врезался в него приливной волной, Максим захлебнулся им — и тут же выплюнул, толкнул с такой силой, что тот едва с табуретки не свалился. И задышал бешено, продирая гортань обжигающим воздухом. — Пойдёт? Достаточно унизительно?       — Да пошёл ты. Я, чё думаешь, приколы с тебя тяну?       — А я не прикалываюсь, старичок. Чего ты застеснялся, давай!       У него глаза затопило чёрным, точно белены обожрался. Руки молнией перескочили на его, Максима, ширинку, вцепились за край штанов, засуетились дёргано и без церемоний. Макс пихнул его круче прежнего, фактически отшвырнул в сторону за шкирку: тот сам подскочил, едва не запутавшись ногами в опрокинувшейся табуретке, с неразборчивым шипением ушёл куда-то за спину. И поделом — смотреть на него сейчас никакой злости не хватало. Пальцы снова зарылись в волосы, ладони надавили на глазные яблоки до радужных пятен, до боли, чуть волком не выл. Денис в том углу комнаты завопил, как больной, — он никогда не выкидывал таких номеров, всегда был тише воды ниже травы, а тут как подменили парня!       — Хочешь, чтоб я на коленях перед тобой ползал? Окей, я буду.       Макс закрыл сам себе глаза руками, как закрывают маленьким детям перед чем-то ужасным, весь согнулся, словно его ломало, выкручивало в жгут происходящим пиздецом: за что ему это, сначала Арина — а теперь эта ёбаная хуйня?! Денис шумно горячо сопел. Зашуршал одеждой, вырывая пуговицы из прорезей с тугим безжалостным натяжением, с треском ниток, скинул джинсы на пол, скинул носки — всё, что на нём было, что мешало, сковывало, не давало двигаться и дышать.       Макс услышал глухой стук о голые половицы, затем шарканье, всё ближе, ближе, у самых его ног. А потом мокрая от пота щека прильнула к внутренней стороне бедра, потёрлась по-собачьи, и он не выдержал, отнял ладони от лица — и чуть сознания не лишился, дара речи так точно! Денис сгорбленный стоял на коленях, упираясь руками в пол, хрупкий, беспомощный, с влажным раскрытым ртом, косточки и жилистые напряжённые мышцы просвечивали под натянутой кожей, длинная чёлка прилипла к ткани брюк, опадая каскадом на лицо.       Он ненавидел его за это. А себя ненавидел ещё больше, потому что сгрёб его волосы в кулак и уткнул себе в пах — молчал, не отпускал. Это злость в нём взялась за узды, хлестнула по нервам — он не хотел, не понимал. Макс вообще не такой! Он по любви всегда, по согласию, а это… грязь. Издевательство. Даже если за дело! Это не по-человечески.       И всё же Денис хотел именно этого. Дорвался, называется, придурок! Макс ему шевельнуться не давал, держал накрепко, а тот всё равно полез руками, даже змейку умудрился расстегнуть, чувствовал, как у него стоит, лишь сильнее раскочегарил своим жгучим дыханием.       Макс не хотел так. Не мог этого допустить. Денис такого не заслуживал. Да и кто он, блять, такой судить его, тем более наказывать!       Он вздёрнул его за узкие плечи к себе — рывком, не дал и опомниться. Вжался лбом со всей силой, всей невыразимой болью, чуть не плача, вонзился пальцами в мокрые волосы. Сквозь зубы прорвался мучительный скулёж — уже не разберёшь, чей именно. Это невозможно. Его невозможно выдержать. Этого сучьего Дениса! С его сучьими проблемами и заморочками. Его невозможно любить — и ненавидеть тоже невозможно. Вот на хера всё это, а?!       В нём снова взыграла бескомпромиссность, проснулась, видать, ещё с тех времён, когда он был хватким, упрямым, принципиальным в силу своей профессии. Он рванул Дениса на ноги и поднялся сам, грубо запрокинул ему голову с ладонью на глазах, так что остро очертился кадык с ключицами в контрастном свете лампы. Он был такой мелкий, хиленький перед ним. Слушался без слов, будто его тело ему не принадлежало, будто воля его покинула без остатка. И всё, что он мог получить сейчас, было в руках Максима — будь то боль или удовольствие, наказание или награда. Он бы принял и то, и другое. А вот выдержал бы — это другой разговор.       Макс не хотел ему зла — поэтому укусил, в шею, укусом любящего пса, который вонзается в руку по воле инстинкта, потому что так необходимо, хоть и презирает себя за это. Но так правильней, безопасней для него же — так он больше не вздумает лезть, можно сказать, отделается малой кровью.       Денис ни в чём не виноват. Конечно, не виноват. Но Максу было плевать. Ему ярость выжгла глаза и сердце в придачу. Он больше не мог это остановить. Он ведь сам это начал — Денис! Ну сделай ты что-нибудь, чтоб Макс остановился! Ему кровью глаза застлало. Боялся себя не меньше, чем Денис, — больше! Боялся того, что может произойти, если тот всё не прекратит. Окончательно потерять себя. А тому не страшно — он себя уже потерял.       Денис хрипло вдохнул ртом, дёрнулся, когда он укусил ещё раз, над плечом, где помягче. Но не сопротивлялся, нет.       — Тебя нет вообще. Не может быть. Ты глюк, я точно знаю!       — Не-е-е! Я живой. Живой, живой.       Тут Макс снова взбесился. Схватил его за запястье и потащил к кровати чуть ли не бегом. Тот стоял, как шестилетка во время утренних сборов в школу, — руки по швам, плечи опустил, только носом не клюёт. Макс наскоро стянул футболку, швырнул куда-то между стеной и кроватью. Денис буквально вбирал его взглядом — больше ничего не делал. Походу, ему просто нравится, когда его треплют, как игрушку. Ну ладно. Он грубо взял его под локоть, махом поставил раком на голый пыльный матрас. А потом упал сверху, наскоком подмял под себя всем весом, так что у того из лёгких дыхание вышибло, а следом и жалобный стон, когда зубы вгрызлись ему в плечо, и ниже, ещё ниже.       Он скулил и подвывал всё громче, прогибался всё ниже, пока Макс ярко, кроваво помечал ему спину на пределе выдержки, какую только позволяло ему собственное человеколюбие. Впрочем, и той надолго не хватило — он круто развернул его за плечо и остервенело, в глаза прорычал:       — Я тебя люблю. Ты это понимаешь?       Денис ошарашенно замер на пару секунд, выравнивая дыхание:       — Да, я знаю. Выеби меня.       — Ой, дурак…       И они единодушно соединились губами — правильней сказать, схлестнулись, слишком быстро и жестоко для обыкновенного романтического поцелуя. Жарко сплавились на вдохе и так же резко отлипли — чтобы сойтись снова, и снова, много-много раз подряд, как будто не могли нацеловаться после долгой разлуки. Или ссоры, да. Денис улёгся на спину, повалил его на себя, притискиваясь ногой к бедру, а пахом — к грубой ткани и расстёгнутой молнии — наверное, не самое приятное ощущение. Он вынул руку Макса из-под себя и жадно обсосал каждый палец, насаживаясь обжигающим ртом аж до основания, щекоча языком так, что можно прямо так в трусы и обкончаться, — но Макс держался. И они опять целовались, тягуче, с языком, до одури вкусно. Так что в груди заныло, и в яйцах особенно.       Где-то между их слепыми ненасытными ласками пальцы Макса оказались в самом нежном месте: нащупали вход и тут же требовательно вдавились внутрь, нанизывая тесное колечко сфинктера аж на две фаланги, распирая широко и очень чувствительно, потому что Денис сжался так, что пальцы в прямом смысле бэкдором защемило. Тот подавился воздухом, спрятал лицо у него на шее, вцепляясь руками в плечи и в волосы, словно это и не Макс вовсе был его истязателем. Тем временем подушечки ещё раз ощутимо приласкали выпуклость простаты, и пальцы выскользнули, так же внезапно прекратив экзекуцию. Денис с великим облегчением плюхнулся на лопатки.       — Точно? — пролепетал Макс, захлёбываясь.       Тот закивал. Когда дело дошло до брюк и трусов, руки резко перестали слушаться, но кое-как, неуклюже он всё-таки выпутался из шмоток. Пристроился сидя на пятках между раздвинутых бёдер — скрипучая койка всё же была узкая и хлипенькая для них двоих, так не мудрено и провалиться на пол. Смачно сплюнул на ладонь, тут же размазывая по члену, — у Дэнчика глаза в темноте горели, что у твоей кошки.       — Не слишком жёстко по слюне для первого раза?       Денис невинно наклонил голову вбок:       — С чего ты взял, что это первый?       Ну всё, теперь ты допизделся, дружище! Макс по-хозяйски подхватил его под колено, сам навис сверху с опорой на руку, и головка точно нашла дорогу по нежно-розовой бархатистой расселине до задницы, остановилась, а затем мощно толкнулась внутрь, по самую уздечку. У, кипяток! Шея Дениса опасно заломилась между торчащими острыми плечами, когда он в истерике запрокинул голову, горлом комкая стон как только мог, — он весь был, как изломанная кривая, карабкался всё выше, упёрто лез на самую вершину, на пик физических ощущений, на какие только способно его тело. Макса и самого прошибло мурашками от пяток до корней волос. Он дал тому короткую передышку, прежде чем войти ещё глубже — Денис сорвался, крепко обхватил его ногами. Вот это уже серьёзный разговор — так он чувствовал себя привычней всего, старая добрая миссионерская!       Три хороших основательных толчка, с оттяжкой, не жадничая и не суетясь, — так чтоб Денечка прочувствовал каждый сантиметр, свыкся с размерчиком, с ощущением Максима внутри. Пообтёрся, так сказать, притерпелся. Тот пыхтел и вскидывался на каждом его поддавке (на, маленький мой, получай), слипшиеся в сосульки волосы полностью закрыли лицо, ритмично вздрагивая вместе с ним, причём одну прядку постоянно подхватывало надсадное дыхание с его губ. На это можно было смотреть вечно. И всё-таки Макса хватило не на многое: на четвёртом, по самый корень, рывке он позорно кончил, выстрелил раза три в охуительно приятное, трепещущее, топлёное нутро, вжавшись тазом в тощие ягодицы что есть мочи, — и всё. Это был самый быстрый секс в его жизни.       Денис сцеловал капельки пота с его лба, когда он завалился ему на руку и блаженно вытянулся на боку, насколько позволили длинные ножищи. У того сердце стучало как ненормальное, отдавало Максу в ключицу.       — Я тоже.       — Что? — ответил Макс уже сквозь пену набегающего сна.       — Люблю.       Мобильный всё ещё играл на столе, Сэм Браун выкрикивала «Sta-ay with me baby!» с надломом и сочной протяжной хрипотцой. Ночью с забитыми окнами и коптящей керосинкой было невыносимо душно, так что спали в одних трусах: Денис на боку у края, Макс под стенкой, уткнувшись носом ему в потный загривок, а руку закинув на талию.       — Тебе завтра на работу?       — М-да.       — Не иди.       — Думаешь, не встану?       — Не ходи, я сказал. Тебе нельзя.       — Ну ладно.       Конечно же, Денис всё проспал. Продрал глаза, когда керосин в лампе давно перегорел, а сквозь доски на окнах и прорехи в крыше вовсю пробивалось солнце. Макса рядом не было, его манаток тоже.       Встать с ноющим задом и отваливающейся спиной получилось не с первого раза. Головушка гудела с похмелья, сушило по-страшному. Как оделся, первым делом напился и умыл лицо у первого встреченного колодца. А там домой рванул со всех ног: Арина встретила натянуто, сказала, Макс заскочил спозаранку, взял спецовку, инструмент и усвистал на автобус. Мудак упрямый!       Беда. Нельзя просто так сидеть и ждать. Из дому вломился прямиком к бабе Нюре и деду Вениамину — те как раз чаёвничали на кухне. В приёмнике трескуче фальшивила старая песня:       «Ты сейчас далеко-далеко.       Между нами — снега и снега.       До тебя мне дойти не легко,       Ото смерти четыре шага.       Пой, гармоника, вьюге назло,       Заплутавшее счастье зови.       Мне в холодней землянке тепло       От моей негасимой любви».       — Бабуль, мне надо срочно попасть на комбинат! — с грохотом влетел Денис, спотыкаясь о ковёр. — Дедуль. Спасайте. Там Макс. Надо его вытаскивать, пока не поздно!       — Что ж ты его отпустил, дурень? — дед степенно опустил фарфоровую чашку из сервиза на блюдце с таким же перламутровым напылением.       — Ой, внучок, в самое пекло ведь полезешь! — подхватила баба Нюра. — Зря, что ль, говорят, оттуда люди не возвращаются? — она покачала головой, поднимаясь из-за стола. — А без тебя он пропадёт. И так, и эдак пропадёт. Один хрен.       — Я зайду, его заберу и сразу же на выход.       — Не получится, — отрезал дед Вениамин.       — Нет, родимый, не получится. Ты его и не признаешь. Они ж там все… голос в голос, волос в волос. Место там шибко страшное, уж меня послушай.       — А я всё равно пойду, — Денис бросился в двери, запнулся на пороге стоя вполоборота и выскочил вон из дома.       — Ну, ступай с Богом. Дорогу, небось, знаешь, — шепнула в напутствие баба Нюра. Собрала со стола посуду и нарядную алюминиевую коробочку с сухарями. — Что думаешь, Веня?       — Сдюжит. Он — сдюжит. О нём весь лес говорит. Прежнего нашего князька он одолел, заступник. Справится, мальчик.       И ушёл к себе смотреть «Весну на Заречной улице» по кабельному каналу.