дух грубой роборыбы с хребтом-бензопилой

я не смог никого спасти и теперь одинок как в детстве  все друзья растворились и умерли  превратились в воображаемых  дзёси икита, 2014

дух 1:

чрево лютого терьера

Космос и океан похожи. Огромные, красивые, безразличные пространства, где нельзя дышать, где пропадают люди. Так говорил отец, прежде чем — надо же, — исчезнуть вместе с судном во льдах. Феликс шуршит сигаретной пачкой, распахивает окошко, заваливается на спинку шаткого стула, закуривает и растирает ладони, чтобы согреться. Его заснеженный балкон — это восхитительная пепельница. Окурки повсюду; промёрзлые, размокшие и разные. Феликс отщёлкивает тот, что когда-то был со вкусом кофе, и плотнее кутается в кофту. Холодно. И шумно, потому что там, где-то в ночи, раздаются электрические вдохи-выдохи Чрева. Такие же ледяные. Феликс неторопливо выкуривает сигарету, прислонившись виском к раме, и вслушивается в хрипы и вопли города. Лицо очерчено люминофорным сиянием высоток. В ресницы вколоты снежинки. На волосах бликуют цветные лампочки, поэтому издалека кажется, что у Феликса корона из гирлянд, а вблизи — что это многоцветный, пришитый обратно скальп. Это нормально — иметь шрамы в таком месте. Даже… благородно. Ведь обычно город кусается. Раны, оставленные его пастью, гниют, поблёскивают неоном и кормятся кровью, но люди привыкли. В городской тьме так много ламп, что звёзд не видно. Абсурд, ведь во мраке можно спокойно самосжечься. — …so you came like a missile, falling on my head with a black sky, — доносится из радиобудильника. Без помех звучит так космически, что невольно вспоминается Хёнджин. Феликс ёжится. Кофту слегка заметает снегом, а многочисленные застёжки сверкают заместо звёзд. Намагниченная окружность гудит, как программа, настроенная на враждебность. Феликс разглядывает балки — запутанные, раскиданные по балконам и обвязанные проводами. Из них торчит арматура, на них навалены трубы: ходить по ним веселее, чем по дорогам. Канатоходец из Феликса получается почти не самоубийственный. С одной балки свисают мраморные кроссовки, значит, вблизи закладка. Своеобразная дань уважения предкам. — …you think you're giving, but you're taking my life away, — продолжает играть, когда сигарета гаснет. На одну звезду меньше. Старые мультфильмы и песни прекрасны. Феликс влюблён в них. Он жмурится, дослушивает музыку до конца, прижав ладонь с окурком к щеке, и понимает, что ему пора. Выключать радиобудильник приходится из розетки, как и остальную технику: пустой холодильник, голограмму камелий и стиральную машину с сушкой. Феликс тихонько себе вздыхает, накидывает на кофту объёмную куртку и вылезает наружу. Десятый этаж. Последние дни на Земле он проводит более чем бездарно. Руки приятно леденеют, становятся схожими с фруктовым льдом. У Феликса пружины в икрах, и его слегка мотает от прыгучести. Под стопами дрожат гвозди. Если взглянуть вниз, то можно разглядеть снежных ангелов, но тренировки научили Феликса больше не оглядываться в любопытстве, а по линейке смотреть вперёд. То, что завелось в космосе, не подкрадывается со спины. Оно всегда летит в лицо. Снег капает безостановочно. Балки, железные пруты и трубы неустойчивые. Насадки с шипами, надетые на обувь, только мешают, поэтому Феликс доходит до края, опирается на стену и стаскивает ледоходы. Складывает их в рюкзак. Чувствует взгляд: из окна чьей-то квартиры на него смотрит механическое лицо ребёнка. Жуть. Феликс прислоняется носом к стеклу, разглядывая робота с долей сознания. Настоящего сознания человека. Наверняка этот ребёнок умер, а родители решили оживить его в металлической кукле. Самую малость; это, бесспорно, крупица людской жизни. Смех, возможно. Любовь к псалмам Стравинского. Воспоминания о ранах от катания на роликах. Феликс крутит ладонью, приветствуя девочку, и получает в ответ быстрое моргание. Это всё, что она может. Не пошевелиться, не поговорить. — Йоу, йоу-йоу-йоу, йо-у, — энергично кричат откуда-то из летающей духовки, которую Джисон с любовью именует машиной. — Ликс, блин, ты сумасшедший! Забирайся! Так и знал, что ты этой скользкой дорожкой пойдёшь. Расстёгивайся, тут снова жарко, с печкой чё-то творится. Феликс дружелюбно машет довольному Джисону. Отползает от окна чужой квартиры, бежит по балке под напуганно-восхищённое ободрение, с силой тянет дверцу, кое-как её открывая, покачивается на пятках и улыбается: — Не уверен, что с тобой мне будет безопаснее. Из открытой двери выглядывает Минхо, который согласно ему кивает: — Убьёмся, — но добавляет, — так что садись. Не хочу один появляться в сводке трупов за сегодняшнее число. — А я?! — обижается Джисон. — А ты живучий, — цедит Минхо, перекидывается через Феликса и захлопывает дверцу. — Тебя способен убить разве что несчастливый финал в какой-нибудь книжке. Джисон оживлённо болтает головой, как болванчик, и давит на газ. Феликса и Минхо мгновенно вжимает в сидения, которые давно-давно пропитались ментолом и тальком. Вперёд никто не решается пересесть. Однажды Чанбин завалился туда по незнанию; таким побледневшим его видели в первый и последний раз. — Со всеми попрощался? — интересуется Минхо. Феликс, мирно разглядывающий верхушки высоток и надеющийся, что не выжжет ими свои глаза, отвечает не сразу. Кругом фломастерные цвета. Машина с рёвом летит по мерцающему от снега воздуху, готовая развалиться надвое, но почему-то ещё держащаяся. — Попрощался, — говорит Феликс, царапая браслет-цепочку. Джисон суетливо крутится и подслушивает. Минхо закатывает глаза, бьёт его в плечо, шипит: — Смотри, куда летишь. Мало тебе штрафов за сбитые фонари? — Да нормально всё, — отмахивается он, едва не сносит скопище железных листов. — Ой-ой. — Как ты права вообще получил, — тоскливо задумывается Минхо. — Получил? — упоённо улыбается Джисон. Странно, но Феликса расслабляет извечная перепалка. Их шаттл называется «Прозрение». Хан Джисон единственный, кто не допускается до ручного управления шаттлом. Страшно представить, что останется от космического корабля, если он попадёт в липкие лемурские ладони. «Зато со звёздным ветерком домчались», — обязательно пошутит Джисон над обломками и трупами друзей. — Не вертись, — снова рычит Минхо, — реально уже страшновато. Феликсу не страшно. Он созерцает окружность, настроенную на враждебность. Чрево Лютого Терьера, или Чрево Лютера, или безобразное Чрево, дышит электричеством. Сияет. Чудовищно болит. Один кусок плоти усыпан обсерваториями и научно-исследовательскими лабораториями, а другой кровоточит и кусается. Оба не способны спасти. Феликс не помнит, в какой момент стал очеловечивать Чрево. — Как твои коты? — спрашивает Феликс, искренне скучая по этим мохнатым воплощениям Минхо. Суни как ворчание, Дуни как психотерапевт (выслушает за рыбные чипсы), Дори как пакости. — Родители забрали их себе, — отвечает Минхо, прикрывая глаза.  Это на случай, если он не вернётся. Забавно, что Феликсу легче всех только потому, что у него никого не осталось. — Вот и тату-салон, — объявляет Джисон, резко опускаясь вниз, на землю. — Приплыли. Выметайтесь. — Спаси и сохрани, — поздно ворчит Минхо, нарочно хлопая дверью. Феликс вываливается в снег, прячет руки в карманах, чтобы фруктовый лёд в венах чуть подтаял, и тащится по следам к крыльцу. Их, только их личная дань уважения предкам — пир в тату-салоне перед уходом с Земли. Ночью здесь собирается весь попрощавшийся экипаж. Как звёздный шабаш. — Мы первые? — Нет, — отзывается Бан Чан, лидер экипажа. Он полулежит на раскладушке и разглядывает потолок, на котором расчерчены созвездия. Придирчиво замечает: — Дзета Сетки нарисована неверно. Не на том месте. Эпсилона вообще нет. — Ты каждый раз это говоришь, — Феликс скидывает куртку в гору вещей и стаскивает со стола пластиковый стаканчик. — Возьми и исправь. Бан Чан подсвечивает рисунки фонариком и вязко рассуждает: — Может, это проверка? Заметим мы или нет. Люди из прошлого экипажа видели, интересно? Феликс хмыкает. Пожалуй, история прошлого проклятого экипажа — самая мистическая загадка. Он пропал бесследно. Даже Джисон при всей своей талантливости и скорости не сумеет так скрыть следы. Феликс пьёт манговый сок по глотку. Вдруг предполагает: — Может, они это и оставили? Бан Чан на мгновение озаряется, приподнимаясь на локтях. Потом потухает. — Не, — чешет разрезанную переносицу. — Они, конечно, оставили нам много чего любопытного, но это не их рук дело. Слишком ярко. За двадцать лет созвездия померкли бы. Да и потолок весь в плесени и паутине, а они — нет. Так странно. Феликс передаёт ему стаканчик сока. Бан Чан тщательно моргает, отлипая от лицезрения неправильно расположенных звёзд Сетки, и наконец приходит в себя. Широко улыбается: — А ты всё так же носишь китов в глазах. Отдирает руку от раскладушки, слабо касаясь голубых теней на веках Феликса. — На шаттле особо косметикой не воспользуешься. Крашусь, пока могу. — Чего в океан не пошёл? — Звёзды мне ближе. — И нет осознания, что где-то витает труп отца. Их шаттл называется «Прозрение». А тот, что пропал двадцать лет назад, именовался «Зрение». Дань уважения, всё такое. Подвал тату-салона потихоньку оживает. Джисон дотаскивает Чонина до игрального столика, заставляя сыграть с ним в карты. Он безбожно проигрывает, но не теряет надежды. Джин, Хосок и Минхо, учёные шаттла, вспоминают десятки экзаменов и зачётов. Сходятся на том, что дружба с Джисоном — самое кошмарное, что с ними случилось. — Ах так, — негодует Джисон и лезет к Джину, который невинно удивляется, — тогда иди буди Чанбина и Юнги. — Нет, — Джин, оскорблённый изобретательностью Джисона, аж забывает пошутить. Поражённо признаёт: — Что угодно, кроме этого. Их пробуждение — действительно, действительно самое пугающее, что существует. Они снова спорят и делают ставки; в подвале тату-салона уже сгинули миллиарды нервов и развесёлых драк. Снаружи так себя не ведут. Снаружи Минхо, Джин и Хосок учатся и поучают, а Джисон достаёт из разума более спокойную версию себя. Феликс пытается вспомнить, как они уживаются на космическом корабле, сминает стаканчик, поднимается, заторможенно шагая к двум спящим зверям. Чанбин и Юнги, в общем-то, не самые зловещие (девочка-робот в чужой квартире нагоняет жути больше). Главное не издеваться над их ростом, не щекотать, не обсуждать рядом тренировки в гидролаборатории. И не будить. Феликс отскакивает назад, уворачиваясь от мускулистой руки Юнги, и не успевает среагировать на подножку. Вписывается телом в выключатель, спотыкается ещё и об разряженный аквариум. Хорошо, что у Феликса крепкий вестибулярный аппарат. — Это я, — бесполезно шипит он, переворачиваясь на бок и массируя ушибленный затылок. Не разбит. Вышло неплохо. Разбудил без потерь, только аквариум жалко. — Феликс? — беспокойно хрипит Чанбин, злобно растирая глаза. — Уже ночь? — Да, пора вставать. — Спасибо, — сухо поддерживает Юнги (не из-за тона, а из-за иссохшей гортани). — Водички бы. Феликс поднимается с пола и наблюдает за тем, как Чанбин и Юнги бесцельно глядят друг на друга. Проснутся они минут через тридцать, не меньше. На них так много красного и чёрного. — Ждём вас, в общем. — Ага, — синхронно и не моргая. Затем оба срываются и идут на улицу. Джин, внимательно наблюдавший за ними всё это время, щурится: — Куда это они? Ответить не удаётся, потому что сзади раздаётся терпеливое: — Побежали курить. Феликс разворачивается. Его почти выташнивает сердцем, когда он видит Хёнджина. Хван Хёнджин прислоняется бедром к стене с упрощённой версией скопления галактик (рисунок смазан) и отбивает снег с подошв. Методичное тц-тц. Он в зимнем пальто, брюках и коричневых перчатках. Спокойный, уверенный. Рядом с ним Феликс кажется подростком-детдомовцем с китами в глазах и цепями на джинсах. Но это абсолютный обман. Убитый в детстве, возрождённый в молодости. Великий аттрактор на стене размазывается ещё больше, ведь Хёнджин случайно проезжается по рисунку локтем, почти падает, шипит что-то себе, вытаскивает пуговицы из прорезей и раздражённо замечает: — Мои сигареты отобрали, падлы. Спокойный и уверенный, ага. Хёнджин отбрасывает зимнее пальто в куртки (на которых по обыкновению спят, ими же укрытые). Оглядывается, забирает чей-то бумажный стакан кофе, убирая с крышки арахисовое печенье. Натыкается на Феликса и едва не проливает напиток, когда раскидывает руки в стороны. — Беги сюда. Его голос звучит как сочленение гравитационной аномалии и зимы. Феликс врезается в грудь, выбивая из горла Хёнджина хрип со снежинками и гравитационной линзой, потому что окружность искажается, истекает враждебностью, оставаясь чем-то необыкновенным. Чистым. Мир на памяти Феликса был именно таким. Ничего более светлого и придумать нельзя. — Я скучал, — бормочет Хёнджин, уткнувшись подбородком в макушку Феликса. — Ты испачкал мою рубашку косметикой. Он снимает с себя Феликса, повисшего на его шее, и аккуратно обводит контуры голубых теней для век. R136a1. Так он их называет. Если у Бан Чана этот цвет связывается с китом, то у Хёнджина — с голубой яркой звездой из Большого Магелланового Облака. Феликс в восторге от обоих сравнений. От Хёнджина пахнет кофейными сигаретами. — Через сколько рассвет? — спрашивает он, снова обнимая Феликса. — Через три часа. Всё это выглядит как воспоминание. Хёнджин расчищает место на раскладушках, и Феликс шустро туда заваливается. Получает пинок по лодыжке и сердечное одобрение Джисона. Безалкогольные напитки разлетаются по рукам. Разговор дурацкий, но клейкий: Феликс двигает расслабленную коленную чашечку, слушая Джисона, до пены спорящего с Джином. — Да нормальная у меня тачка! — Ты и от меня на ней не уедешь. — Уеду, — распыляется Джисон. — Разгон за три секунды, плюс погрешность на ступор-хуюпор, то есть ещё секунды две, возможно и окно закрою, чтоб не слышать твоих воплей! Снаружи так себя не ведут. Феликс запрокидывает голову назад и смотрит на Хёнджина. У того подбородок с белыми шрамами. Из рубашки торчит проводной раритетный наушник, из которого рычит такая же древняя песня группы Pixies. Хёнджин тоже помешан на старости, хоть и шутит, что они не доживут до неё. Феликс незаметно лезет под его живот, нащупывает второй наушник. Голова Хёнджина поворачивается точно к веснушчатой руке. — …your head will collapse, — поётся, когда Феликс без улыбки — но сияя — ложится на скрещенные щиколотки Хёнджина. — …but there's nothing in it, — продолжается, когда Хёнджин хмыкает и чертит на Феликсе перемычку, будто разрезая его лоб на две спиральные галактики. Из-за его касаний — небрежных, но откровенных, — сердце без конца вспыхивает от процесса звездообразования. Хёнджин прекрасно об этом знает, но никогда не останавливается. Эту боль они оба запомнят. — Я взволнован, — признаётся Хёнджин, оставляя перемычки на щеках, переносице и ушной раковине, в которую вбита серёжка. — Всё-таки разломы бывают с непредсказуемым эффектом. Феликс слепо, но безошибочно находит его лоб, давит на кость и говорит: — Сохраняй рассудок. Разлом «Жёлтомасковый ангел» похож на трещину, из которой вываливаются пеноизол и синяя зубная паста. Хребет роборыбы — той сущности, которую ищут, — оставил его вблизи Марса. Другие найденные разломы находятся гораздо дальше. До «Удильщика» лететь около трёх лет, а разлом «Красный змееголов» расположен аж в двадцати годах. Это не такая страшная проблема, ведь разрывы — это червоточины, связанные между собой. Прямо как балки и трубы около квартиры Феликса. — А раньше говорили, что наша галактика самая мирная и тихая, — смеётся (вроде как) Хёнджин, мешая плейлист. — А потом… А потом мир поразило совсем противоположное человеческому мозгу существо, которое прозвали своеобразным божеством, что создаёт миры внутри и вне себя. Роборыба с хребтом-бензопилой, которая распарывает космос, открывая порталы. Космос и океан похожи. На экстремальных глубинах или в бескрайних высотах, — неважно. Всё кишит рыбами. Юнги и Чанбин возвращаются спустя двадцать минут; проснувшиеся, повеселевшие и голодные. Пачка кофейных сигарет пустая и помятая. Хёнджин добивает её, сердито сжимая в кулаке, целится в скулу Чанбина, попадает и шипит: — Ты всегда будешь жить в моём сердце. — Что? — не понимает тот, улыбаясь. — Потому что сейчас я накостыляю тебе. Спокойный и уверенный Хёнджин превращается в того, с кем Феликс всё детство ловил лягушек и бегал по льду. Непревзойдённая вариация. Он носил за Феликсом рюкзак (свой на спине, его — на животе), влезал на каждую заброшенную вышку, пересказывал любую информацию о космосе. Тот, кто хочет, чтобы его помнили. Неизвестно, как долго Хёнджин давил бы Чанбина подушкой, если бы не Джисон со своим: — Мы тут вообще-то день рождения празднуем, ну-ка угомонитесь. — Чей? — рычит раскрасневшийся Хёнджин. — Чей-нибудь. Тэхёна, например. Феликс знает это непробиваемое выражение лица: Хёнджин растерян настолько, что становится невероятно убедительным. Он говорит очевидное: — Ким Тэхён пропал двадцать лет назад. Как и остальные хранители шаттла «Зрение». Джисон поднимает стаканчик, приглашая всех стукнуться, продолжает: — А может, у него день рождения сегодня? Кто знает, кто знает. Ну и чё, что он из проклятого экипажа! От него столько ценного барахла осталось, нужно как-то почтить память. Первым подрывается Джин. Ему чуть больше тридцати, и он помнит Тэхёна живым. Феликс лезет с манговым соком в сердцевину круга. В окружность, что сладко пахнет напитками и молчит, как программа, настроенная на тризну. — Славно, — светлеет Джисон, явно чувствуя себя героем. — Помню, перед первым вылетом я подрался с каким-то ребёнком. Аж брекет ему выбил. — Это был я вообще-то, — обижается Чонин. — А? Точняк, не с каким-то там ребёнком, а вполне определённым. Бан Чан судорожно вздыхает, разнимая их, допинывает кучу курток до середины комнаты и говорит: — Одевайтесь, — сверяется с часами. — Пойдём на крышу. Феликс исчезает в зимнем пальто, от которого пахнет кофейными сигаретами, приваливается спиной к стене и ждёт, пока Хёнджин найдёт одеяла. Разглядывает созвездия на потолке. По бокам разбросаны фразы. «24 года». «Спасут только учёных». «Эпсилона вообще нет». И сколько бы теорий ни существовало, ответов на появление фраз так и не вытащили. — Тебе уже не двадцать четыре, — улыбается полностью упакованный Хёнджин. — Не для тебя проклятие. Феликс закатывает глаза и убегает наверх. Хёнджин ловит его перед выходом на крышу, прижимает к двери, за которой шумно считают минуты до рассвета. — Раскрой ладонь. Феликс и так раскрыт. Хёнджин вкладывает в руку крошечную шкатулку, похожую на ту, в которой столетия назад дети хранили майских жуков. Только эта железная, холодная и с изображением скарабея из мелких камней. — Что это? — Я. Скопированная крупица. Феликс медленно моргает и трясёт шкатулкой около уха. Слышит смех. Нежный, детский — как зимний ветер. И это не камни шелестят. Хёнджин смотрит не отрываясь. Признаётся: — Никогда не могу угадать, как ты среагируешь. — Мне нравится. Это не девочка-робот, которую Феликс видел на десятом этаже. Просто коробочка. Обезличенная, но сокровенная. Ящик Пандоры с котом Шрёдингера — шкатулка с голосом маленького Хёнджина. Такая форма гораздо великолепнее. — Перед вылетом заморозь её, пусть лежит в холодильнике. Когда захочешь вернуть любовь, а меня поблизости не будет, — достань. Хёнджин обнимает его, почти говорит: «Мой измученный мальчик», но вовремя кусает язык. На крышу они выносятся, держась за руки. Весь мир в высотках, но здесь есть идеальный разъём, через который виден роскошный восход. Хёнджин опирается на перила, Джисон натягивает ему одеяло едва ли не до бровей, Феликс пьёт из чьего-то термоса, Хосок с наслаждением оглядывает небо и самолёты. Бан Чан смотрит на рассвет так же, как обычно лицезреет шаттл «Прозрение». Их ждёт разлом «Жёлтомасковый ангел». Там много жёлтого, красного и чёрного. Хёнджин опускает голову на плечо Феликса. Впитывает отблеск рассвета и тихо замечает: — В такие моменты Чрево Лютера не дышит. Ему нечем. В одной руке Феликс сжимает чужие пальцы, в которых оказывается последняя сигарета, в другой держит крошечную шкатулку. Соглашается: — В такие моменты даже Чрево становится космосом.