дух грубой роборыбы с хребтом-бензопилой

«однажды ты сожжёшь свои глаза сиянием истины и познаешь вечную тьму».

дух 2:

сны и шаттл «прозрение»

Космос надломлен. Из раковины капает, поэтому Феликсу снятся чьи-то слёзы. Окна тату-салона мокрые: снежно и привычно, ведь небо сыпучее и блестящее. Выше облаков только полотно с планетами, аномалиями, межзвёздной пылью. Космос. Он перерыт, распорот на разломы и разрывы. В нём без конца плавает нечто, способное осознавать своё существование, — оно появилось из ничего и из ниоткуда. Воплощённое в роборыбу; плавники, глаза, рот. Мощное; его хребет разрезает пространство, и из разрезов вываливается материя, создающая гравитационные поля. Звёздное; тело надутое, грубо выглядящее и таскающее за собой планеты. Вечное; оно плавает без конца и перерывает космос без ущерба себе. Может, из-за роборыбы во снах бесконечно льются слёзы. — Спишь? — хрипло спрашивает Хосок. Феликс всё ещё слушает раковину и окончательно просыпается от голоса. Трогает свои глаза. Сухие. Плакал не он. — Хочешь покурить? — Да, — кивает Хосок. — Что-то приснилось? — Чонгук и Тэхён. Может, слёзы льются из-за пропавших людей. Феликс выбирается из рук, что некрепко обвиты вокруг него. Хёнджин всегда насмерть отрубается, если он в тепле. Приходится забросать его вязаной одеждой. Зимнее пальто укрывает почти полностью — видны только чернильно-белые волосы с серебристыми завитками, которые Хёнджин наотрез не соглашается стричь. — Спасибо, — на крыше Хосок принимает сигарету. По утрам он страшно спокойный. Дело во снах, всегда в них, ведь: — Я не позволяю себе смотреть что-либо, связанное с Чонгуком, но когда я сплю, он приходит. У тебя есть братья? — Нет. — У меня, получается, тоже, — он невесело хмыкает, облокачивается на перила. Его ладонь плохо двигается, потому что однажды сухожилия порвали взбешённые эксперименты. — Мне было тринадцать, когда я видел его в последний раз. Чонгук пришёл на рассвете, привёл с собой Тэхёна, мы позавтракали карамельными хлопьями, не запивая их молоком, послушали музыку, а потом они ушли. Хосок нервно вытаскивает из пачки ещё одну сигарету. Феликс наблюдает за его дрожащими пальцами, потом вскидывает руку и прячет их холодные тела под одеялом из верблюжьей шерсти. В детстве срабатывало. — Всё ещё страшно? — тихо спрашивает Феликс. — Страшно, — он двигает заострённым плечом, на котором снег и пепел. — Для нас двадцать лет — это четверть человеческой жизни, а там, в космосе, совершенно ничтожный срок. С ними могло произойти что угодно. И, возможно, всё ещё происходит. Сейчас происходит, Феликс. Пока мы стоим и курим на крыше, пока остальные спят или смотрят в потолок. Феликс прислоняется щекой к его плечу; оно слегка трясётся, пульсирует и накапливает пепел. Чон Чонгук и Чон Хосок. Ким Тэхён, Ким Намджун и Ким Сынмин. Маленькие и взрослые братья, странным образом поменявшиеся местами по возрастам. Хосоку уже тридцать три, а Намджуну, главному спонсору космических операций, тридцать пять. Они всё ещё полны решимости, но не надежды. Как-то раз Хосок сказал, что он успокоится, даже если его брат задохнулся, или попал под стеклянный дождь на неизвестной планете, или был расколот теми сущностями, что лезут из разломов. Но успокоится. — Когда я смотрю на синюю голову Джисона, — с умерщвлённой тоской говорит Хосок, — то вижу в нём Чонгука. — Но… — Но роборыба — первостепенная задача, — сам себе напоминает Хосок. — Спасибо за сигареты. Пошли будить всех, надо идти на станцию. Спросонья Хёнджин совсем ребёнок. Он ворчливо таскается по подвалу со стаканом какао и бубнит: — Хочу горячей каши. — На шаттле ж есть прекрасные питательные порошки, — зубоскалит Джисон, — благодаря им что угодно кашей станет. Феликс морщится, отпихивая его лемурское лицо от своего кофе. Взъерошенный Бан Чан ждёт всех на улице, а причёсанный и изящно сморкающийся Чанбин сидит на капоте машины. Земля под ногами будто в крови. Это красная глина вперемешку со снегом, а высотки как зубы с цветными брекетами. Ими Чрево кусается — и потом само же болит. Город с отломленной челюстью.       Шаттл называется «Прозрение», но больно выкалывает влюблённые глаза. Он полыхает на станции, окружённый вниманием больше, чем кто-либо. Очередной дух, который Феликс принимает за настоящий организм. Сама станция искрится и пустует: экипаж расфасован по отсекам, работники станции — по кабинам. Слышен деревянный стук. Щёлк-щёлк по полу. — Ким Намджун, — вежливо здоровается Бан Чан, подходя к мужчине с тростью. — Проблемы? — Мне нужно поговорить с Джином. — Он в медицинском отсеке, — вспоминает Бан Чан, наполовину одетый в форму хранителя, наполовину — в человеческую одежду. — Греет мышцы Хосока, чтобы тому было легче хвататься, когда мы достигнем невесомости. — Это займёт десять минут. Бан Чан натягивает перчатки, стараясь говорить без раздражения: — А через пятнадцать минут мы покинем станцию. Если вам нужно поговорить с научным сотрудником, я могу позвать Ли Минхо. Феликс тащит ящики прессованных концентратов, но невольно останавливается поблизости. Бан Чан переругивается с Намджуном. Не редкость. Видно, что один хочет треснуть другому тростью, а другой — эту трость переломать и запихать в позвоночник. Они не доверяют друг другу. Бан Чан замечает Феликса, раздражённо машет на него, прогоняя, говорит: — Позвоните по бортовому компьютеру. — Это частный разговор. Только-только Бан Чан хочет влить в голос кислоту, как к ним спускается Джин. — Я здесь, — он стягивает прожжённый халат, смягчая общую ненависть, — Хосоку лучше, чем в другие наши полёты. Я быстро вернусь и продолжу. — Пять минут, — с недовольством цокает Бан Чан, подходит к Феликсу, забирая верхние ящики и выплёвывая откровенное: — Если я однажды переебу его трость, то смело меня застрели. — Почему? — улыбается Феликс. — Потому что это значит, что я ему проиграю. Продолжает злиться, затаскивая ящики в шаттл: — Даже одеться не успел, надо было в трусах к нему выйти, чтоб понятнее стало. Джин возвращается через семь минут и тридцать две секунды. Немного встревоженный, что ли. Обычно он ревностно относится к внешнему виду и работе; прожжённый халат висит на изгибе локтя и пахнет мазью для мышц и суставов. — Хосок ждёт, — напоминает Феликс, в одиночку раскладывающий концентраты. Джин медленно к нему поворачивается. Смотрит долго и рассеянно. Иногда на шаттле такое происходит: не видишь, но прозреваешь. Феликсу это наскучивает, и ему приходится уронить пачку с порошком для остроты зрения, которая привлекает внимание. — А? — Джин растирает прядь волос, продолжая комкать мысли, чтобы их не прочли. — Хосок, да. Иду. Феликс наблюдает за русой макушкой, которая скрывается в медицинском отсеке, и продолжает приводить полки в порядок. На космическом корабле две палубы и десять отсеков. Бан Чан — капитан-хранитель. Джин, Хосок и Минхо — учёные, выращивающие ужасы в корабельной лаборатории. Джисон искренне тащится по их форме, хотя одежда хранителей ему нравится больше, особенно на мускулистом Чанбине и брутальном Юнги. Чонин — безупречный штурман. Хотя другие тоже обучены, но лишь Чонину без страха можно доверить жизнь. Джисон вовсе не допускается до управления. Хёнджину к лицу кровь. Феликсу — тоже. Хранители. Это значит, что им придётся быть убитыми, но перед смертью переломать как можно больше костей.       Когда шаттл пролетает мимо Луны, радар распознаёт сигнал. — Просят помощи? — хмурится Бан Чан. — Или нарываются? — гудит Юнги. Чонин в больших наушниках втыкает в одну точку. Настолько сосредоточенный, что из носа вот-вот брызнет. Он делает работу компьютера, потому что в юношестве ему частично расковыряли верхнюю часть тела. Заменили природную слуховую систему на искусственную, восстановили зрение. Он как-то посмеялся: «Мне сорвали яблоки, — потому что в глазницах и впрямь ничего не осталось. — Запекли». Их выжгло. Аварии на станциях ужасают своей жестокостью. Когда Чонина отбросило от счётчика и выкинуло в стену, на которой осталась пузырящаяся вмятина, Чанбин без раздумий полез в огонь. В итоге жертвенную руку тоже пришлось переделывать. Джисона потом долго выламывало желанием сотворить что-нибудь с собой, но Минхо сумел выправить рассудок. Чонин снимает аппаратуру, растерянно глядя на Бан Чана. Неловко чешет переносицу, говорит: — Это какой-то скрежет. И всё. — Ясно, — мрачнеет Бан Чан. — Вероятно, новый разлом. Высылай разведку. Если это не люди, то это и не наше дело. Пойдёмте есть.   

* * *

Феликсу снится холод. Кровь, скрежет металла. Чонгук, скрепляющий синие волосы резинкой с алмазной россыпью, книжка Тэхёна «Ложка сердца» о феях и друзьях, помехи, миска с карамельными хлопьями, шар, который моргает, и одиночество. Он просыпается в кристаллах. Жарко. Очень жарко из-за приснившихся айсбергов. Хёнджин тоже не спит и копается в оружии на складе. На нём тёплая олимпийка. Здесь много света и мало места. Феликс падает на кушетку, что не влезла в отсек учёных, растягивается и бездумно начинает спорить: — Молотки круче. Шутить, когда Хёнджин стоит в окружении самых разномастных убийц, — великолепно. — Молотки? С ума сошёл? — он катает по языку биопластовую сферу пирсинга, возмущённо царапая контур губ. — Топоры получше будут. — И пилы. — Бензопилы, — поправляет Хёнджин. Радужка у него оранжевая — сироповый раствор с крахмальной патокой. Будто цвета слиплись друг с другом из-за лакового покрытия. Можно вытащить, растопить, сделать сургуч. Так же липко. Раньше после зрительного контакта с непривычки хотелось умыться. Теперь Феликс подаётся ближе, не моргая и показывая руки. — Всё зажило. Хёнджин наклоняется поближе. Берёт его руки в свои, светлеет, нежно прокручивает их на все триста шестьдесят, потому что у Феликса гибкие суставы.  — Зачем ты резался? — Это не я, а Феликс, у которого только что умер отец. «Мой измученный мальчик», — фраза, что снова остаётся во рту Хёнджина прижатой к нёбу, размазанной по дёснам. Из-за шрамов Феликса едва не вышвырнули ещё до того, как органы экипажа были сформированы. Бан Чан, опора «Прозрения», и Хёнджин, половина мозга, его отстояли. Теперь мозг полноценный. — Больше так не делай, — предостерегает Хёнджин, крутя суставы и возвращая их в изначальное положение. — Нам столько всего предстоит узнать. Открыть и изучить. — И много с кем расправиться. — Расправились со мной на тесте по динамике полёта, когда мне было семнадцать, — вздыхает Хёнджин. — Было так стрёмно, что маленький Чонин обучал меня по ночам. Сейчас горжусь им. И сейчас мы убиваем, Ликс. Сейчас, возможно, что-то творится с Тэхёном и Чонгуком. Сейчас шаттл «Прозрение» летит мимо небесного тела. Сейчас можно увидеть Проксиму Центавра, но, в общем-то, так она выглядела четыре года назад. Сейчас Феликс обхватывает лицо Хёнджина зажившими руками и целует, чувствуя сферу пирсинга из биопласта. Маленькая планета на языке. Хёнджин замирает. Согнутый, держащийся за кушетку и шею Феликса. Чувства вывернуты. На подбородке столько мелких порезов, будто кто-то повырезал на Хёнджине горячим осколком. — Зачем ты резался? — Это не я, а Хёнджин, чей друг только что потерял отца. На пробу. Заметил у Феликса, поранил лицо, зная, что в будущем легче будет списать дурость на детскую случайность. Но кровь ему к лицу. В этом все они: повторяют, делятся, ищут. А целуются впервые, поэтому у Хёнджина такая заторможенная реакция, как если бы ему снова врезали стеклом. Это отдача: оружейная, нечеловеческая. Это мягко: на губах Феликса яблочный бальзам. Это живое: в желудке дрожат не насекомые, но цветы и гвозди. — Ты всё усложнил, — вздыхает Хёнджин, обнимая Феликса за шею. — Всего-то поцелуй. — Всего-то, — жёстко, нетерпеливо повторяет он, тоже заваливаясь на кушетку. — Мы знаем друг друга уже двадцать лет. Как встретились в первом классе. Я ведь правда люблю тебя, Ликс, и всегда говорю об этом. Все наши успехи, достижения, поражения — вместе. Хорошо сказать об этом вслух, так что давай ещё раз. Целуй. Феликс щурится из-за ямочек, которые вырылись на щеках от улыбки, а Хёнджин почти уничтожает его челюсть, которую трогает, и едва не разгрызает зубы, об которые бьётся. Поцелуй Феликс его несколько лет назад, было бы точно так же. Неповоротливо, но комфортно и сильно. Это не сон — во снах не смотрят в глаза.  Хёнджин осторожно отстраняется, полностью залезая на кушетку и прижимая ноги к животу. Дилинь-дилинь гвоздей и цветов слышен сквозь стенки желудка. А Феликс любит слушать. — Расскажи о том, — просит Хёнджин, — о чём думаешь. — Уверен? — Ага, — он превосходно имитирует курение кофейной сигареты. — Делись. Феликсу тепло. Старая, как этот мир, реакция организма на внимающего Хёнджина. Феликс забирает невидимую сигарету. — Ты ведь тоже что-то чувствуешь, — приходится признать. — Я бы не стал целовать тебя, если бы не обречённость. Откуда это чувство? — Мне снятся слёзы, — вполголоса соглашается Хёнджин. — И мне. — Но я списываю это на неисправную раковину в подвале тату-салона. Характерный звук, вот и запомнился. Феликс кашляет в кулак. Расслабляет руку и кое-как отпускает волнение. На внутренней стороне ладони горит жар от останков поцелуя. — Помнишь, ты говорил что-то о вечности начатых когда-то действий? — спрашивает Феликс. — Кажется, ты прав. Ничего не бывает без конца. Мы давно не на Земле, а вода из раковины всё капает. — Но я говорил, что ничего не бывает без потерь. — Что? Хёнджин потрошит волосы, выпуская из резинки лишь белые пряди, стряхивая иллюзорный пепел и поясняя: — Что потери влекут конец. Это я имел в виду. — Допустим, — вязко тупит Феликс, перестраивая голову. Образ сигареты сменяется бумажным стаканом кофе. Всецело Хёнджин. — Я спасаю тебя из железных когтей. В чём потеря? — Я тебя убью. К примеру, — добавляет Хёнджин, который никогда не устаёт от таких разговоров. — Или кого-то ещё, а этот «кто-то» должен создать научную штуку, что вытаскивает из людей сознание и безболезненно перетаскивает в другое тело. Из-за таких переносов можно жить вечно. Но вот беда: «кто-то» мёртв, и никто её так и не создал. Большая потеря для науки. — Допустим, — повторяет Феликс. — Её, то есть научную штуку, никто не создал. И значит, никто не помог мне жить вечно. А я не сошёл с ума и не развязал войну, в которой должны были погибнуть сотни тысяч. Разве это потеря? К лучшему ведь. — А если ты не развязал войну, то какой-нибудь Намджун, что должен быть убит в первый час бойни, остаётся жить. Потом его эксперименты выходят из-под контроля, поэтому гибнут все, абсолютно все живые существа. Спорить, когда Хёнджин лежит в окружении самых разномастных убийц, — великолепно. — Это можно продолжать бесконечно, — тянет Феликс, который устаёт за двоих и почти проливает скрытый стакан кофе. — А когда заканчивается вечность галактики? Когда она исчезает. Даже свет конечен. А это не маленькая потеря, верно? И всё началось с того, что ты спас меня. Без потерь. — Слишком масштабно. — Мы ищем роборыбу, которая, на минуточку, по предположениям — сама вечность. Мы должны мыслить масштабно, — спокойно и уверенно надавливает Хёнджин. — Но можно рассмотреть более мелкие части… Если так подумать, то неисправная раковина, которую мы не починили, тоже повлечёт конец. Мы плохо спим, потому что нам снятся слёзы, и вполне можем допустить ошибку. Феликс вжимает кулак в ледяной лоб Хёнджина и говорит: — Ты температуришь, — добавляет под его зловещий смех: — Философ из тебя так себе. Выпей кофе. — Эй, а где моя сигарета? Они немного бодаются, сражаясь за выдуманные вещи. Хёнджин прямо-таки сияет. Когда-нибудь он перестанет существовать, а его свет, летящий сквозь пустоту, ещё сотни лет будет виден. В динамиках космического корабля вибрирует вызов. Хёнджин и Феликс, развоплощённые на несколько минут, снова каменеют и стремятся побыстрее добраться до кают-компании. С них сыпятся стружки. Стоит им зайти в каюту, как Бан Чан резко встаёт, обходит помещение, складируя на себе эмоции; Минхо пристально следит за его движениями, как за мячиком, Джисон взбудоражен, Юнги спокоен. Половина экипажа заспанная и взъерошенная. Овальный стол полностью забит локтями: у Хосока они с повязками, у Джисона все в пятнах, у Хёнджина — в родинках. Вены в уколах. Каждого заставляли сдать кровь на ДНК. — Через две недели мы долетим до разлома «Жёлтомаскового ангела», — издалека заходит Бан Чан. — Однако, как вы помните, Чонин обнаружил сигнал. Очень противный, — он морщится, — словно какой-то скрежет. Тот корабль, который был отправлен на звук… исчез. Хосок почти незаметно вздрагивает, и Бан Чан быстро исправляется: — Сигнал потерян. Корабль, вероятно, разорван, все записывающие части отключены и выбиты. На снимках ничего нет, рвали со знанием. — А второй сигнал? — спрашивает Феликс. — А скрежет приближается. Бан Чан замолкает. Корабль, кажется, тоже. — Он приближается чётко к нам? — Нельзя сказать наверняка, но это всё равно пугает: сигнал буквально летит на нас, — Чонин бродит из стороны в сторону на манер капитана-хранителя. Феликс мог бы улыбнуться. — Я поменял наш маршрут. Немного, но так, чтобы сигнал пролетел, а он тут же выровнялся. Феликс разглядывает зажившие руки, чтобы сконцентрироваться. Разломы — это червоточины. Людям в них можно попасть так же просто, как и тому, что обитает с обратной стороны, — выползти. Инородные, агрессивно настроенные существа. Не все, конечно. Однажды внутрь их шаттла проникли медузообразные куски света, а по другому экипажу из звездолёта носился рой безвредных треугольников. Агрессивных отстреливают хранители, а изучают учёные, пока те ещё более-менее тёплые. — Полагаю, с таким мы ещё не сталкивались, — просто замечает Джин, закидывая ногу на ногу. — С тем, что само очень целенаправленно нас ищет. — Да всё будет отлично, — тараторит Джисон. Если существует что-то вечное, так это его бешеная активность. — Разнесём и дальше полетим. — Чонгук был таким же синеокрашенным, когда он и экипаж пропали, — пугает Хосок, потому что сам напуган не меньше. — Синеокрашенный. Вау. Отличное слово. Феликс вычищает разум. Неспешно склоняется над задумчивым Чонином и спрашивает: — Через сколько нам эту штуку ждать? — Хёнджин уже вычисляет, — сообщает тот в ответ. Феликса почти выташнивает очищенным сознанием, когда он оборачивается. Перед ним сидит Хван. Та невообразимая версия, у которой нет законов, раздражения, эмоций. Она пишет и думает, видит и не чувствует. Именно этот обломок влияет на Хёнджина; на мальчика, который готов жизнь отдать за жару, но спит в тонком пододеяльнике и с открытыми окнами; на мальчика, что может разнести свой подбородок, чтобы разобраться в ощущениях другого. Логика и сердце. — Двое суток, — говорит логика, а сердце очень тихо добавляет: — Поразительная скорость. — Он иногда пропадает? — Феликс разглядывает кривые записи. — Да, — Хван хмурится. — Я думал, что локаторы работают со сбоями, но он реально куда-то девается. — Подготовьте оружие, — приказывает заметно напряжённый Бан Чан. Оглядывает Минхо, Джина и Хосока: — А вы берёте себе по пушке и влезаете, если вдруг подвернётся возможность. Погнали переодеваться. — Одёжка, — сверкает повеселевший Джисон. — Господа Кимы, — язвит Бан Чан, не глядя на Джина, но посылая ему всю палитру, — обновили нам броню. Крепкая, но гибкая, я проверял. Спать будем в ней. Расходитесь. Феликса немного шатает. Как, впрочем, и остальных. Видно, что Хосок еле сдерживается, чтобы не начать медитировать, а у Чонина раскалывается голова. Её живая часть. — Что с нами? — Не знаю, — честно говорит Хван. Слёзы снятся безостановочно. Феликс становится онемелым и не сразу понимает, что такой же выворачивающийся Хёнджин приполз к нему пару часов назад. Крепления брони лежат на тумбе и складываются в силуэты мёртвых людей. Феликс смотрит на отца, у которого лёд аж из ушей сыпется. Моргает. Подскакивает, но не от страха, а удивления, и случайно пробуждает Хёнджина. — Что такое? — сипло ворчит тот и сразу же понимает, в чём дело. — Я глаза открыть не могу. Феликс поражённо трогает свои насквозь вымокшие ресницы. Растирает слёзы, прикасается к отсыревшей коже. — Я не плакал столько лет, — не может прийти в себя Феликс. Ему на мгновение кажется, что это не слёзы, а океан, в котором замёрз отец. — Вставай, — Хёнджин ставит ногу на кровать, стаскивает с тумбы крепления, обвязывая бёдра, локти и шею. — Он близко. Сигнал совсем рядом. Около иллюминаторов бродят Чанбин и Джисон. Высматривают, сердито переговариваются. Рыжий бок Марса виден невооружённым глазом, а в разлом «Жёлтомаскового ангела» приходится вглядываться. — Смотрите, — наконец выдыхает Чанбин. Космос молча разрезается. Разрез — это не разрыв или разлом. Совсем крошечная и незаметная линия. Почти как кровавая полоска на запястье, из которой сначала вытекают обломки корабля-разведчика, а потом выскакивает машина. — У меня слёзы текут, — цепенеет Джисон, но тут же получает встряску от Бан Чана. Машина, на которую экипаж смотрит со страхом, и льёт слёзы, и не знает ничего, что с ней случилось, но чувствует кровь. Ощущает её кровь, по запаху схожую с кипящей термопастой, которой когда-то забрызгало полумёртвого Чонина, и чужую, въевшуюся в металлические когти. «Она не чужая, — понимает похолодевший Феликс со стеклянными зрачками. — Наша. Людская». Машина смотрит в ответ. Ростом с Хёнджина, формой неизвестного зверя, больше напоминающего оборотня из сказок. Машина поворачивается шипастой спиной, хватает крыло, оставшееся от корабля-разведчика, ломает его и выкидывает одну часть вперёд, тем самым отталкивая себя в сторону шаттла «Прозрение». Когда крыло заканчивается, робот-оборотень кромсает черноту и ныряет в разрез. Пространство за иллюминатором слегка искажается. — Впервые вижу, как это происходит, — Хёнджин тоже не моргает. Разрез сначала похож на шов, который вспарывается. Шрамы космоса прекрасны. Из нового, вскрытого на глазах, лезет машина. Робот-оборотень со зловещей медлительностью опускается на иллюминатор. Его взгляд прямой и жёлтый, какой бывает у охотящихся собак. Пасть хрустит. Лапа складывается в кулак и трижды стучит по оргстеклу. Минхо, тоже одетый в спецодежду, подходит ближе. — Похож на животное. Сейчас таких не делают. Лапа продолжает несильно бить в иллюминатор. Корпус немного устаревший, когти скрываются за прорезями в металлических костяшках. — Кем он может быть создан? — продолжает Минхо, разглядывая жёлтые глаза. — Точно создан. И… изменён, что ли. Некоторые механизмы не подходят. Бан Чан косится на него, обдумывая. Неторопливость робота убивает. Джин и Хосок болтаются позади. Кто-то из них спрашивает: — Он не может сделать разрез внутри шаттла? — Кажется, ему негде развернуться. Жёлтые глаза резко перемещаются от ближних лиц — к дальним. Из пасти начинает сыпаться стружка. Зубы точатся об язык. Из глазниц капает, поэтому всем мерещатся мертвецы. Феликс надломлен. — Тогда мы запустим его внутрь.