дух грубой роборыбы с хребтом-бензопилой

в панике, злости и ненависти я пальцы себе ломаю. чтобы не чувствовать. (чтобы почувствовать?) yoonksy, скорбь /26.05.-10.06.21г

дух 4:

две двойные звезды

В своей голове Феликс постоянно слышит отца, Тэхёна, мать и неисправную раковину. Чон Чонгука — нет. Больше нет. У него вывернуто синее мясо, разломаны глаза, оторвана лапа, две сотни порезов на теле, топор Чанбина меж позвонков и ссыхающаяся термопаста в горле. У Чонгука отнята жизнь. — Объясните это, — требует Бан Чан, промывая красноту на щеках. Из глазниц натекло. — Даю три минуты на раздумья, чтобы все пришли в себя. Хосок бродит взглядом по конечностям и слегка выломанным сочленениям своего брата. Хёнджин садится прямо на пол, к бездвижному Феликсу. Обнимает себя руками. Кажется, ему чуть не открутили голову — на шее каменеют синяки, голос болезненно хрипит. Феликс тихонько приваливается к его плечу, зажмуриваясь из-за давления под швами, передаёт в стеклянные пальцы сигарету-невидимку и вздыхает: — Уверен, ты сейчас хочешь молока с мёдом. — И маслом, — смех как из комбайна, в котором месят железки. — Космос берёт свою плату. Большое упущение, что нет медовой планеты с кустами масла и сыра. Они сидят на полу, раскуривая иллюзию сигареты, пока Чанбин ищет своё откусанное запястье, Джисон снуёт по периметру стола, на котором искрится робот-оборотень, Бан Чан задумчиво избавляется от крови из глаз Юнги, а Минхо, Джин и Хосок сердито переговариваются. — Выкопанное сознание, — громко произносит Джин, шатко подходя к трупу. — Перед вами — экземпляр запрещённого эксперимента. Причём неудачный, хотя удачных, вроде как, нет. — О чём речь? — активничает Джисон, проверяя конечности робота-оборотня на гибкость. Завистливо свистит. В экипаже «Прозрения» есть две двойные звезды, что отличаются эластичностью: сам шустрый Джисон и Феликс, у которого крутящиеся суставы. — Ого! Он, блин, спокойно мог бы прикрутить себе лапу обратно. Я всё больше хочу себе тело робота. — Заткнись, — беззлобно, но серьёзно просит Минхо; его голос звучит как предостережение. Хёнджин тушит сигарету-невидимку об зрачок и дёргает расцарапанным плечом, подгоняя: — Каким образом часть Чонгука оказалась заперта в этом? — Сам залез, очевидно, — шипит перебитый Минхо. Джин отпихивает лицо Джисона, что едва не втыкается в развороченное брюхо робота, и щёлкает мокрыми от термопасты пальцами: — Дело в том, что это не часть. — И даже не копия, — глухо заканчивает Хосок. Феликсу не по себе. Там, в морозилке тату-салона, в слитке льда лежит смех Хёнджина. Крошечный клон, спрятанный в шкатулку со скарабеем. Сам же Хёнджин сидит здесь, мечтает о сырной планете с медовым молоком и давит на виски, сдерживая тошноту. Потирает окаменевшую шею. Не сразу соображает, но всё же аккуратно спрашивает: — Мы убили… реального Чонгука? — Да, — Джин сжимает и разжимает кусочек синего мяса, который оторвал от обрубка. Оно упругое, как зефир. — Неизвестно, где его тело, но сознание выкопали с корнем и перетащили в эту оболочку, которую вы очень душевно разнесли. Потому, кстати, и оборотень. Получеловек-полуробот. Феликс вздрагивает, когда Хёнджин хватается за голову в попытке её раздавить. Приходится достать из кармана вторую иллюзию сигареты. Когда Хёнджин на неё переключается, Феликс интересуется: — Ты сразу его узнал? Хосок неуверенно, но кивает. Накидывает халат, пару раз вздыхает, подходит к трупу. — Когда зазвучала та песня, — вспоминает он, по-детски боязливо трогая шипы на спине, — я растерялся. Чонгук всегда хорошо пел. Ему, наверное, было больно. Агрессивные повадки сложно подавить, а вы без конца нападали. Я… — Доёбываешься? — хмуро перебивает Юнги и получает от Бан Чана полотенцем в бровь. — …без наезда, если что. Правда. Даже если бы вы его не убили двадцать минут назад, я бы сделал это прямо сейчас. — Почему? — Хёнджин проглатывает кофейный дым. — Он взбешён, — поясняет Хосок, глядя на мёртвого брата. — У робота со скопированным сознанием есть несколько статусов: исправен; поломан, то есть подлежит починке; неисправен — то же, что и мёртв. И взбешён. А роботы-оборотни, если судить по результатам учёных в прошлом, в основном взбешённые. Неконтролируемая агрессия, жажда крови, разжижение капсулы с искусственным мозгом. Вы сами видели. — Проще говоря – или говоря словами Джисона, — комментирует Минхо, — Чонгук давно слетел с катушек. Его разум мог болтаться в этом теле с того момента, как экипаж «Зрения» пропал. Двадцать лет. Пятнадцать, десять — не имеет значения. Джин раздвигает пасть робота, сосредоточенно рассматривая зубы, ковыряя иглой язык и соскребая с него стружки. Заканчивает: — Полный перенос сознания, как это произошло с Чонгуком, не удаётся без потерь, поэтому запрещён. Легальны только копии. Теперь я вижу — почему. Бедный мальчик. — Короче говоря, жить вечно у обычных людей не получится, — хмыкает Юнги. — Получится у скопированных, — безразлично пожимает плечами Джин. — Обидно только, что источник копии так и останется в умирающем теле человека. Джисон, строго отодвинутый в сторону, оттого обиженный, фыркает: — То есть у машин. — То есть у людей, — влезает Чонин, поражая своей внезапностью. Обычно он игнорирует подобные разговоры. — Какая разница на оболочку, если в ней человек? — Бро, — мотает башкой Джисон, цокая. — Эта оболочка жертвует половиной рандомных воспоминаний и не живёт обычной человеческой жизнью. Копии ведь отправляют на всякие неебически сложные задания, чтобы их там разъебало, а потом по-новой собирают на Земле. — Это не всегда так. — А как? — плотоядно лыбится Джисон. — Зачем их ещё создавать? Ради альтруизма? Добро вершить? Копия есть копия, даже если почти идеальная. А вот этого чувака жалко, — он безжалостно тычет в Чонгука. — Я чё-то до сих пор поверить не могу, что мы завалили того, кто исчез двадцать лет назад. — Хан, — досадно говорит Чонин, — ты ужасен. — И ничегошеньки обо всём этом не знаю, да-да. Болезненная тема. Или больная. Если она заражает утро, в котором спорят двое, то под вечер ругань успевает набить щёки каждого. В космосе, где счёт времени шатается, заражение наряжается в настоящую эпидемию и без конца ходит из отсека в отсек. Чаще всего в лицах Джисона и Джина, потому что их точки зрения настроены друг против друга. Феликс отпускает Хёнджина. Заряжается сиянием, подбирается к мрачному Хосоку и льнёт к его спине, обнимая. — Мне жаль. Хосок не двигается, позволяя себе недолгую скорбь и объятия. Говорит то ли Феликсу, то ли свалке на столе: — Мне было тринадцать, когда я видел Чонгука в последний раз. Он пришёл на рассвете, привёл с собой Тэхёна, мы позавтракали карамельными хлопьями, не запивая их молоком, а потом они ушли. И до конца распарывает живот робота, где ничего не бьётся. Феликс может услышать его: «Под ножом лежит не брат. Сознание успело стечь с языка вместе с термопастой. Это не он. Режь дальше». Бан Чан, до этого молча сокрушающийся, отбрасывает красное полотенце и поворачивается к Чонину. Спор мгновенно захлопывается. — Напомни, где ты впервые уловил сигнал? Чонин и Джисон перестают грызться взглядами. — Мы летели мимо Луны. Распознано было эхо, сам сигнал обнаружился гораздо дальше, где-то за разломом «Удильщика». — Ясно, — Бан Чан – это цифры и указания. — С Земли до туда лететь около трёх лет, значит, срежем через разлом «Ангела». Свяжись со станцией, сообщи о смене курса. Пусть кто-нибудь вылетит на встречу и заберёт тело оборотня. Джин, Хосок и Минхо, у вас есть несколько недель на самостоятельное изучение робота, но перед этим позаботьтесь о состоянии экипажа. — Принято, капитан. Чанбин, как пёс, услышавший слово «гулять», приносит свою откушенную руку и расстроенно её показывает: — Моя малышка. — Сейчас прикрепим, — Джин хлопает его по плечу мокрой рукой, пачкая бицепс. — Ой. — Попутал? Феликс возвращается к Хёнджину, что грозно о чём-то думает, отскребает его от пола и тащит в отсек с экспериментальными растениями. Там он его мягко целует. Из-за запаха нероли кажется, что под зубами сдавливается апельсиновая мякоть. Хёнджин целуется вязко и драгоценно — Феликса можно разрезать, чтобы выкрасть из него камни и неспелую хурму. В горло просачивается аномалия, отрывая пятки от пола. А это просто Хёнджин придавливает Феликса к стене, приподнимая. Исполосованная спина пульсирует. Феликс виснет на Хёнджине, обвивая его ногами и опуская подбородок на плечо. — Я только сейчас понял, — хрипло отзывается Хёнджин, откашливаясь звездой, пока Феликс давится драгоценностями, — что испугался, когда Чонгук вышел на нас. — И давно это с тобой? — Конкретнее, Ликс, у меня ведь целый список. — Что ты теперь понимаешь, а не чувствуешь. — Давно, конечно, — он чихает и щурится от откашлянной звезды. — С того раза, как мы бегали по стройке. — Когда я споткнулся и повис на десятом этаже? — Ага. Ты просто повернулся к пробоине в стене, сделал шаг и исчез в ту же секунду. Я схватил тебя и не смог затащить внутрь, а ты крикнул что-то типа: «Выверни мои руки, мне нужна опора, да не бойся, мне страшнее». Как мог ты быть таким спокойным? Это было самое жуткое утро в моей жизни: я буквально выкрутил твои суставы, чтобы развернуть тебя лицом к стене. — Я ещё кроссовок обронил, пока карабкался, — расстраивается Феликс. — А на нём был папин ледоход. Превосходная вещь. Надо было не оставлять свои ледоходы в рюкзаке, а брать на корабль — ими вскрывать чьи-то животы гораздо веселее. Хёнджин вяло опускается на пол, бросая Феликса на свои колени, и делает излюбленную вещь — выкручивает веснушчатое, зажившее запястье. Он до ненормального любит всё, что крутится. Юла, калейдоскоп, сабвуфер, нейтронная звезда (самый быстро вращающийся объект во вселенной). Феликс. Его он любит больше всего. — Смелее, — просит Хёнджин, подставляя кадык, разросшийся каменными синяками от удушения. Сам удивляется просьбе — и Феликс, удивлённый не меньше, бегло целует его горло. Добраться до трахеи будет несложно, всего несколько раз надкусить и не захлебнуться кровью. Когда Феликс говорит об этом, то чувствует дрожь; Хёнджин смеётся. — Как безрассудно, — покачивает головой Феликс, сплетая фигуры только из серебряных завитков. — Не жертвуй так собой, а то разозлюсь и назло съем. — Это ты тут жертва, — отпирается Хёнджин, насмерть придавленный и позволяющий лепить из волос сердцевидные кошмары. — Получил не меньше, чем Чанбин. Я почувствовал весь твой прокушенный рот, пока целовал тебя. — Ой, — всего-навсего краснеет Феликс. Хёнджин проводит запястьем по носу, в котором кипит из-за запаха нероли. — Почему люди хотят жить вечно? — Я не знаю, — честно отвечает Феликс. — Это, наверное, не очень-то прикольно. — Ты говоришь как подросток. Это обнимаются они как нестабильные организмы, которым вот-вот предстоит умереть. Феликс склеивается с сиропом в глазах напротив, не разрывая зрительного контакта, и щёлкает частоколом зубов: — Это, наверное, неприятно: быть столетним мудрецом, повидавшим огромную часть мира. Цвета стираются. Восхищение убивается. Память изнашивается. И делай, что хочешь: развивайся или развивай других, отдыхай, работай, выбирай, кем быть, кем стать потом — рано или поздно надоест. От болезней и несчастных случаев не избавиться. Проще говоря – или говоря словами Джисона – это не очень-то прикольно. — Всё ещё звучишь как подросток, — не без язв в гортани повторяет Хёнджин, прижимаясь носом к Феликсу. — И на вид такой же. Это правда: Феликс не выглядит на двадцать шесть. Когда они на Земле, то Хёнджин предусмотрительно носит тёплое пальто и перчатки, зажимает в пальцах кофейную сигарету, расправляет заснеженные плечи. А Феликс лезет в зимнюю взбучку в одной кожанке, обвитой цепями, красит веки и носит разные носки, потому что бессмысленно искать одинаковые. Да и ведёт себя так же — бездарно и ярко. — Пошли уже, а то собьём режим работы шаттла, — предлагает Хёнджин, потому что устаёт обниматься. — После боя можно, — возмущается Феликс, потому что запах нероли кружит голову и киснет на губах апельсинами, заставляя мечтать о поцелуях, чужом пирсинге – язык об язык – и Ривьере. — Тут так тихо и хорошо. — Ладно, отдыхай, — соглашается он. Становится ещё лучше, когда воодушевлённый Феликс ложится на его грудь и обнимает за бёдра. — Но потом всё равно придётся переслушать всё, что скажут Минхо, Хосок и Джин. Я так понимаю, у разлома «Удильщика» нас ждёт что-то потяжелее. Нужно быть готовыми. Экипаж шаттла «Прозрение» распилен на куски: Чанбин и Юнги — это танки, а Джисон и Феликс — это помощники. Вся четвёрка лезет в ближний бой практически в рукопашную, но роли разные. У танков более тяжёлая броня, и огребают они больше. Джисон и Феликс — двойные звёзды в гибкой форме; могут нападать издалека, а могут ползать прямо по врагу. У Бан Чана с Хёнджином и Чонином своя тема с дальним боем. Научные сотрудники по регламенту обязаны отсиживаться в безопасности, но Минхо нередко марает свои стилеты. Джисон очень настойчиво просит его сражаться скальпелями. Если отойти подальше и взглянуть на них, то они напомнят маленькую галактику. Тесно связанные, скрученные в спираль от долгих полётов, со своими взрывами. — Дремлешь? — аккуратно скребётся Хёнджин в сознание Феликса. — Хорошо тебе. Я бы сейчас правда выпил молока с мёдом. Как вернёмся, не дам нам слезть с этого божественного напитка. Феликсу снится вся его жизнь. Океан, который он выпивает, планета, которую съедает. У Сатурна небольшая плотность, поэтому он плавает в животе, будто мячик, пищит и бьётся о стенки желудка. Трясётся, потому что Феликса слегка укачивают в руках. Затем перевоплощается в солнце и умирает, обращаясь в алмаз. Сон вязкий и драгоценный, потому что Хёнджин, задумавшись о чём-то, интуитивно решает поцеловать Феликса в лоб. — Прости, — тянет он, когда чувствует шевеление на своём животе, — случайно поцеловал. Феликс кое-как открывает глаза, настороженно смотрит на подбородок в белых шрамах. Совсем сросся с Хёнджином. Они часто спят вместе. На Земле Хёнджин без спроса заваливается в его квартиру, притаскивая фруктовое вино, сыр, яблоки в карамели и трагикомедии на старинных CD-дисках. Ему нравится отрубаться в большом шкафу, потому что там много тепла. На посиделках в тату-салоне их выключает друг на друге — а кто-нибудь более-менее трезвый замечает это и забрасывает их куртками. Чем больше теплоты, тем нереальнее выползти из рук Хёнджина. На шаттле есть правила, и поспать рядом удаётся только в стрессовых ситуациях. Феликс знает, что ему вот-вот сорвёт голову от того, насколько он не хочет расковывать объятия. Но пора вылезать. Он трогает Хёнджина за угол улыбки, предлагая сонливое, цветное и подростковое: — Давай не отпускать друг друга, когда вернёмся на планету? — Феликс нарочно избегает слово «дом», потому что оно то ли пока недоступное, то ли совершенно несбыточное. — Быть на одной стороне и пить молоко? Даже если придётся разжимать окоченевшие руки их трупов. Глаза Хёнджина чернеют — будто оживают, цепляют на себя рты, снимают намордники и съедают уголь. В этой зловещей черноте зияет серьёзность. — Я всегда на твоей стороне. Был и буду. Феликс благородно и благодарно склоняет голову. Кладёт на чужое солнечное сплетение свою ладонь, нажимая на неё. Хёнджин весь как сургуч. Сердце под пальцами бьётся медленно, словно привязанное. Придётся изрядно поломать пальцы, чтобы вытащить его. Само оно не откроет солнечное сплетение и не рухнет на ладонь. — У меня уже колени онемели, — намекает Хёнджин. — Всё-всё, слезаю, — Феликс не двигается ещё пару минут, всё-таки щадит терпение Хёнджина и поднимается на изрезанные ноги. — Ой. Надо бы долечиться. — Согласен, — хрипит он, скалывая волосы на затылке большой заколкой. Серебристые сердца, сплетённые Феликсом, теряют форму. — Пойдём озарять всех своим появлением. В отсеке, где на стол завален панцирь убитого Чонгука, много бинтов, спреев, расспросов и усталости. Учёные строго переговариваются между собой. Пока Хосок достаёт из пасти робота-оборотня кусочки пилы, Минхо копается в зубах чуть ли не орущего Джисона. — Тебя что, ударили? — Стукнулся об стену, когда убегал от этой махины, — он еле сдерживает себя, чтобы не начать драться. Спрашивает с надеждой: — Я ничего не выбил? И мне не вставят робочелюсть? — Нет, — закатывает глаза Минхо. — Если хочешь продолжать нарочно себя травмировать, то бери выше. Голову себе проломи, что ли. У тебя просто еда застряла, и всё. Джисон хватается за опухшую щёку, исчезая в коридоре с затихающим: — Как стыдно, я лучше покончу с собой… Минхо откидывается на спинку стула, разглядывая подошедших Феликса и Хёнджина. Косится на коробку, из которой вываливаются выпотрошенные пачки ваты, и объявляет: — Перевяжите себя сами. — Восхитительно, — тут же цокает Хёнджин. — Блесните знаниями, полученными на курсах по оказанию помощи, а я пошёл работать. И так убил кучу времени на Джисона, выискивая что-нибудь, что можно роботизировать. Минхо встаёт, а Хёнджин сразу же заваливается в освобождённое место, раскидывая ноги (как попало, потому что иначе не влезут). Феликс напоследок интересуется: — Тебе не кажется, что Джисон жутко противоречивый? Он единственный, кто так сохнет по механизмам вместо настоящих конечностей, но говорит совсем иначе. — Фактически, — перебивает Хёнджин, — он одобряет механические детали вместо человеческих, но против копий. — Но он же с детства мечтает о колёсах в пятках и лазерах в глазах. Так пусть всё тело сразу будет роботизировано. — А сознание? — допытывается Хёнджин. — Весь его бешеный, слишком необъятный разум не перетащить — будет то же, что и с Чонгуком. Феликс задумывается, втирая мазь в каменную шею: — Хотя бы копию. Один Джисон перенесётся в робота, пожертвовав долей памяти, а другой останется изначальным Джисоном. Кому-то повезёт, кому-то нет. — Два Джисона? — усмехается Хёнджин и давится, когда Феликс надавливает на его кадык. — Миру и одного с лихвой хватает. А если будет два ненормальных хранителя, то… — …то одного непременно убьют. Хёнджин и Феликс резко разворачиваются. Минхо, слушающий их разговор, почему-то не уходит — и неожиданно делится с ними догадкой: — Думаю, он просто кое-что понял и проверяет кое-кого на выдержку. Салютует и, спрятав руки в карманах халата, удаляется. Хёнджин чешет липкую от мази шею, устало вздыхая: — Что это было? Обычно их мозги работают на сумасшедших скоростях, но всё, что касается Минхо и его речей, нередко вбивает лицом в тупик. Феликс шмыгает носом. Размышляет, не чувствуя, как Хёнджин его раздевает. — Чёрт, ну тебя и перерезало. Забывая морщиться от боли, когда Хёнджин осторожно выскребает кровь из разрезов на спине, Феликс светлеет: — А вдруг где-нибудь есть копия Чонгука? — Будет неплохо. — Столько информации, — свечение переливается в северное сияние. — Даже если мы найдём трупы или роботов остальной части экипажа «Зрения», то хотя бы узнаем, что с ними стряслось. Поэтому Бан Чан взял курс до сигнала. Нужно изучить место, откуда Чонгук выбрался или был отправлен. Через несколько недель разлом «Жёлтомаскового ангела» прекрасно виден из иллюминаторов. Феликс разглядывает эту пробоину, что похожа на трещину, из которой вываливается пеноизол и синяя зубная паста. Так красиво. Хребет-бензопила редко оставляет такие великолепные шрамы на космосе. На шаттле включается новое лицо. Пак Чимин, неповторимый и стильный. Он развязной походкой доходит до робота-оборотня и придирчиво его оглядывает. Однажды Феликс столкнулся с Чимином в закусочной, получил запах вишнёвого блеска для губ и внезапную дружелюбность. — Хосок, — со светлой грустью Чимин поворачивается к научному сотруднику, снимая розовые очки. — Во-первых, мне жаль. Искренне. Но для этого мальчика уже всё позади. Во-вторых, вы умницы, благодарю за исследовательскую работу — от станции и от себя лично. Они старые друзья. Поддерживают какую-никакую, но дисциплину рядом с хмурым Бан Чаном. — Я задержусь тут ненадолго, капитан-хранитель, — обращается к нему Чимин. — Нам необходимо обсудить проделанную работу и разобрать пару вопросов. Так вы что, все… плакали? — Да, — в подтверждение Бан Чан указывает на веки; их слегка размыло и прожгло, поэтому слёзы у всех были красными. — Нашего штурмана, Чонина, меньше всех пробрало, но у него заменены системы. — А, — понимающе кивает Чимин, ухмыляясь, — это хороший козырь. — А почему бы его всем не сделать? — в наглую вписывается Джисон, получая испепеляющие взгляды Бан Чана и Минхо. — А смысл? — не раздумывая отвечает Чимин. — А я не задумываюсь над смыслом. Никаким, даже жизни. Зачем столько звёзд? Зачем столько планет, на которых нет жизни? Но, блин, что это вообще за ответ такой от образованного человека? Чимин заинтересованно на него смотрит. Улыбается: — Мы обязательно тебя заменим кофемашиной, раз так просишь технику на корабль. — Нет, серьёзно, — вскакивает Джисон. — Меня одного это интересует? Почему нужно обязательно себе что-нибудь расхуячить, чтобы получить новенькую руку с встроенной в неё пушкой? — Угомонись, — Бан Чан раздражённо массажирует переносицу, — не с ровесником разговариваешь. — Всегда любил вашу команду, — вдруг говорит Чимин, поясняя: — За человечность. Вы люди. Вам больно, обидно, страшно. Вы смелые не потому, что у вас отключены блоки с самосохранением, а потому что воспитали в себе храбрость — и можете придумать выход из ситуации так изобретательно, как ни одна машина. Нашей планете действительно стоит верить в людей. Добавляет: — А роботы должны осознавать, что они роботы. Осознавать и сознаваться. И, изящно увильнув от ответа, скрывается в комнате вместе с другими учёными. Юнги хрипло смеётся, держась за рёбра, а Хёнджин ненавязчиво переводит: — Короче, это опасно. Чонин поджимает губы, сплошь засыпанные укусами. Его кожа продавливается как-то иначе. Феликсу хочется уйти и заняться делом, а потом поспать с Хёнджином, но Чонин вдруг поднимает руки. Останавливает всех. Джисон в предвкушении забирается на стол, где лежал освежёванный Чонгук. — Позвать Хосока, Минхо и Джина? — Нет, — нервно отвечает Чонин, — они знают. Он расхаживает по кругу, и Бан Чан, остро переживающий именно за психику Чонина, осторожно спрашивает: — Что случилось? — В тот раз на станции, когда случилась авария, я всё-таки умер, — спешно говорит Чонин, затыкая весь шаттл «Прозрение». — Вот что случилось. Я скопирован.