дух грубой роборыбы с хребтом-бензопилой

ему никто не подал руку или не попытался сломать ветку берёзы для него. orliz — 'банка чего-то с дыней, утерянная ребёнком с собачьими зубами'

дух 5:

пять лет памяти удалены

справка Имя: Ян Чонин Возраст: 25 лет Роль: хранитель-штурман экипажа «Прозрение» Статус: мёртв

Чрево парализовано жизнью. Как бы Феликс ни старался, к копиям он относился с прохладцей. Мог выкинуть их на мороз, положить в холодильник, оставить на балконе, что похож на заснеженную пепельницу. Нейтралитет. Нет привычки к ним. В основном в Чреве сжатые копии — маленькие, несуразные. Умершая сестра, прощальная речь которой вкручена в радиоприёмник. Ребёнок в кукле; сам по себе тупой и небольшой. Учёный (остальная личность удалена), вещающий лекции из плазмы. И Феликса это устраивало, поэтому Хёнджин дарил ему шкатулку с опаской. «Никогда не могу угадать, как ты среагируешь», — так он сказал. А Феликс всего-навсего обожал космос, стрекоз, кровь из шершавых ссадин, болотных насекомых, полёты, эмблему шаттла на своей броне, сачок, в котором испуганно копошились бабочки. Он правда любил жизнь. И Чонина. Как же он любил этого талантливого мальчика, возросшего на труде. За столько месяцев он даже не догадался, что с Чонином что-то не так. Но действительно ли с ним что-то… не так? Феликс смотрит неотрывно, словно собирается достать бензопилу. Всё равно странно. Как узнать, что твой родственник — это маньяк с десятилетним стажем. Феликс первым переспрашивает: — Умер? В неуверенных глазах Чонина мелькает трогательное: «Начните моргать, если ещё любите меня». Пока потрясённый Бан Чан шевелит мозгами, Хёнджин в сотый раз переплетает серебристый хвост, подходит к Чонину, беззастенчиво вглядываясь, и говорит: — А я всё думал, как можно выжить с угольком вместо лица. — Мне выжгло не только лицо, — Чонин беспокойно, но выдерживает нагрузку Хёнджина. — Хотя даже если бы обошлось только им, повреждения и инфекция не позволили бы выжить. — Ты это помнишь? — Нет. Мне так сказали. — А я знал, — распыляется оскаленный Джисон. — Я очень догадливый. Хёнджин фыркает на него, предлагая заткнуться, и берёт Чонина за руку. Давит на суставы, проводит по линиям, исследует. Замечает родимое пятно в форме утки. Хмурится. — Но ты вырос. Чонин вытаскивает ладонь, кружит по ней взглядом, перебирается ниже, к коленям и икрам, стараясь не смотреть вперёд. На него воззаряются все. Хёнджин стоит ближе и ненароком распиливает. Терпеливо повторяет: — Ты ведь вырос. — Мне нежелательно об этом говорить, но мы же семья, да? Да и Чонгук… вынуждает. Чонгук мёртв, распластан, разобран и не очень-то сговорчив, но если Чонину так проще, то ладно. — Я пробудился от боли. Казалось, что что-то горит. Это дежавю — я помнил то, что происходило не со мной, а с тем Чонином. Я всё трогал лицо, давил на правый глаз. Плакал. Хотя потом мне сказали, что последний день, в который я умер, был осознанно удалён. То есть умерший я знал немного больше, чем я нынешний. Непривычное чувство. — Да похуй на твои странные ощущения, — грубо перебивает Юнги, скрещивая на груди лапы. — Почему ты так похож на себя? Я уже десять минут пялюсь и не могу найти отличий. Чонин кривится: — Я должен быть похож на рисоварку? — Нет, но хотя бы чуток на робота. — Тело выращено отдельно, — поясняет Чонин, царапая контур родимого пятна. — Наполнитель искусственный, но кости, мясо, кожа… Как объяснить? Воспроизведены. ДНК. Мозг. Всё такое. Бан Чан качается на стуле с закрытыми глазами. — Зачем? Феликс понимающе тускнеет: — Он эксперимент. И жалеет о своих словах так сильно, что дрожь Чонина бросается на спину и лезет под позвонки, выедая. Он поднимается, тоже берётся за напряжённую руку, изучая. Тёплая. Минхо вырастает в арке. Сканирует экипаж, тяжело вздыхает, подтверждая слова Феликса: — Люди хотят жить вечно. Это не секрет, и каждое слово здесь ключевое. Люди — поэтому тело внешне должно соответствовать. Жить — всё чувствовать, поэтому внутреннее соответствие тоже обязано присутствовать. Вечно — то есть лишь одной версией себя. Хёнджин не очень-то обречённо смеётся: — И хотят. — Да, — кивает Минхо. — Пытаются, экспериментируют, но не могут добиться. Ничего не выходит, как ни крути. Чонину нормально, но это копия, на Чонгука взглянуть страшно, а это самый настоящий человеческий разум. Изначальный. Первородный. Феликс и Хёнджин переглядываются — они сражены и срезаны под корень. Из-за газоразрядной лампы кажется, что по их щекам течёт багровая слизь. Бесконечно жить не получится, потому что сознание нагло, бессердечно и тупо не переносится. Только копии. Но это лотерея. Перед экипажем сидит нервный, расстроенный Чонин — но всё же такой, каким они его запомнили. А другой Чонин, тоже такой, каким они его знали, сгорел. Поэтому космос полнится кораблями, которые ищут то, что может жить вечно. Оно появилось из ничего и из ниоткуда. Воплощённое в роборыбу; плавники, глаза, рот. Мощное; его хребет разрезает пространство, и из разрезов вываливается материя, создающая гравитационные поля. Звёздное; тело надутое, грубо выглядящее и таскающее за собой планеты. Вечное; оно плавает без конца и перерывает космос без ущерба себе. — То есть тебе больно? — уточняет Феликс, цапая Чонина за щёку. — И правда, даже кожа покраснела. Можно ещё раз ущипнуть? А внутри у тебя что? — Могу нож принести, — возникает рядом Джисон. — Не надо, — Чонин всё ещё втыкает в икры и колени, начиная потихоньку разваливаться. — Но если хотите, то можете вскрыть, только не отворачивайтесь от меня, пожалуйста. Кто угодно, но не вы. Я всё тот же, всё такой же… — Это шутка, бро, — виноватый Джисон – реликт. Феликсу становится паршиво от себя. Тошнит из-за мальчика, что разрешает исполосовать свою оболочку, сам нож подаст, лишь бы не стать изгоем. Как по-людски. Лучше не блевать, но если блевать — то уверенно, с осознанием, что чуть не выломал кое-кому психику. В тот день, когда Чонина отбросило от счётчика и выкинуло в стену, на которой осталась пузырящаяся вмятина, Чанбин был первым, кто без раздумий полез в огонь. В итоге жертвенную руку тоже пришлось переделывать. Вот и сейчас он шагает к Чонину, сгребая его в жёсткие объятия. — Прости, — мягким тоном рычит он, — если бы я не медлил, то спас бы тебя. — Не спас бы, — оглашает Чонин очевидное, не стараясь отстраниться. Чонину тоже странно. Он цел, он жив, а получает жалость. Вроде страдают по нему, а вроде нет. Абсурд саднит в черепной коробке. — Вот что в тебе изменилось, — наконец догадывается Чанбин. — Раньше вырывался, а в последние месяцы терпишь прикосновения. Разводит огромными руками: — Налетайте. Феликс тут же врезается в подбородок Чонина, размораживаясь; с прохладцей к нему невозможно относиться. Хёнджин обволакивает сзади, Джисон наваливается сверху. Юнги подходит бочком. Его тоже затаскивают за шкирку. Многое хочется спросить. Как выглядит его селезёнка и какие на ощупь слёзы? Сколько у него израненной памяти и что он почувствовал, когда окончательно проснулся и всё понял? Где он скрывает еду и почему сразу не рассказал измотанному Бан Чану? Феликс отлипает первым, пока его башню не снесло, как котелок с вопросами, и заявляет: — Только не вздумай когда-нибудь отдавать себя в жертву, считая, что ты не вполне человек. И Хёнджин невесело, как-то обречённо катает по глазницам глазные яблоки, упираясь взглядом в потолок. Вздыхает: — Будете драться за место агнца? — Может быть, — разноцветно соглашается Феликс. — Не зря я сомневаюсь в твоей безопасности. Хёнджин светится под газоразрядной лампой и мягко, незаметно целует Феликса в правый глаз. Это напоминает переливание крови. Так чисто. Чрево парализовано странностями. Невероятно удачное имя города, ведь в животах его жителей постоянные коллапсы, чёрные дыры и странные боли. У Феликса прохладная вина и резиновые мячики, во сне превращающиеся в планеты. У Хёнджина — страх быть забытым. У Джисона — натура из противоречий, у Юнги — безэмоциональность, с которой он устал бороться. Чанбин мучается от осознания скорой смерти, Бан Чан — от того, что, вероятно, не сможет никого спасти. В реальности всё это остаётся в желудках, но во сне вываливается вместе с кишками, мячиками и странностями. Пугает немного.             Феликс помогает Бан Чану прижать Минхо к стене. Тот не сопротивляется. — Тебе не кажется, — с удивительным спокойствием интересуется Бан Чан, — что стоило нам рассказать? — Нет, — уверенно отвечает Минхо. — Он сам должен был. — Да, — чётко проговаривает Бан Чан, сбивая всю уверенность, — чтобы я не сидел рядом, как тупица, и судорожно не думал, что сказать, а чего говорить не следует. — Твои проблемы. — Мои, — кивает он. — И твои. И вообще всего экипажа, который не сумел сразу поддержать его. Если ты забыл, мы хорошо реагируем на движения, а не слова. — Он мог не решиться рассказать, — шипит Минхо, для вида стараясь вырваться из хватки Феликса. — А отличить этого Чонина от умершего практически нереально. У Джисона получилось, потому что он слегка ёбнутый, у вас вышло бы, только если бы Чонина разнесло на куски. Он знал это и всё равно вам рассказал. Цените его. В Минхо растёт восхитительная способность брать контроль в свои руки. — Отпусти, Ликс. Больно же. Феликс слушается, отступая на шаг. — И не делайте вид, что ничего не поменялось. Спрашивайте у него что-нибудь, — Минхо гордо поправляет халат, шагая вперёд. — Давайте принять себя. На станции с ним работали, но друзья — это амрита. Бессмертная помощь. Почти скрывшись за дверью, он говорит напоследок: — Наедине с ним я выяснял, каких частей памяти он лишился, и восполнял их. Но не переусердствуйте с заботой. Он не ребёнок. Когда дверь шумно закрывается, Бан Чан чешет разрезанную переносицу и отбивает костяшками стену. Откровенничает по привычке: — Никогда не видел таких хороших копий. — Хороших? — переспрашивает Феликс, аккуратно перехватывая раздолбанный кулак. — Не только внешне, хотя и это сходство ужасает, — Бан Чана тоже парализует. Здесь он — целый город. — Понятно, что Чонин, по сути, из себя и выращен, но я даже внимания не обратил. Так похоже. Он ещё и развивается. — Это Чонин и есть, — мягко напоминает Феликс. Он запутанный и сомневающийся, но иногда выбор встаёт ребром и самовольно протыкает мозг, меняя его. — Просто… с проводами внутри. — Тогда копия — очень грубое слово.        На шаттле кровопролитно пахнет предстоящей неизведанностью. Курс к одному разлому через другой наконец работает — их больше ничего не держит. Контейнер с роботом-оборотнем перетаскивают на корабль, на котором прилетел Чимин. Со станции приходят сообщения от Намджуна и Сынмина. Отвечают им лаконично: «О Тэхёне вестей нет». Затем Бан Чан словесно украшает своё сообщение руганью под восторженные вопли команды. Хёнджин находит Феликса на складе. Они бодаются серьёзными взглядами и только потом тихонько смеются. Кушетка, не влезшая в медицинский отсек, теряется в зелёных скрученных листах, оружии и покрывалах. — Почему не спишь, Ликс? Феликс сидит, прижавшись к стене, и меланхолично делает бумажных жуков. Это успокаивает. Лучше, чем вино перед сном. У каждого есть своеобразные транквилизаторы. — Думаю. — Ясно. — Не очень ясно получается думать, если честно. Хёнджин заваливается на грудь Феликса, придавливая его к полу, сухо кашляет и говорит: — Я скучаю по снегу. Его волосы непослушные, будто он долго стоял на ветру. — Меня всегда спасал твой балкон. Ты его никогда не отбиваешь от льда и снега, и тает он очень долго. И по-лунному светится. По-лунному — значит не сам, а благодаря отражению звёзд, которые там курят. Там — где тянутся и сигареты, и время. Феликс кладёт бумажного жука на спутанные волосы. Хёнджин с глубочайшим трепетом благодарит за подарок, как в детстве, и вздыхает: — Пойдём есть. В каюте небольшое пиршество тех, кому нужно работать, и тех, кому пора спать. Они берутся за руки и проходят мимо иллюминаторов, в которых видны ватные сферы разлома. По углам словно слои жёлтой зубной пасты. Такой однажды измазался Бан Чан, когда был мелким энтузиастом с горящими, а не сожжёнными идеями. Чонин сковывается в углу кают-компании и бесшумно что-то ест. Поэтому Феликс берёт стул, ставит его посередине, бодро запрыгивает на крепкую спинку, сцепляет пальцы за макушкой и говорит: — Раз уж сегодня день… э, ночь? — сомневается он, вылавливая подсказки. — В общем, если сейчас — а сейчас – это важно — настало время распаковки секретов, то я тоже кое-что скажу, прежде чем мы пойдём дальше работать. Он немножко молчит, накаляя взгляды и выхватывая полуулыбку Чонина. Щёлкает: — Я выйду за того, кто отличит амфибрахий от анапеста и Большую Медведицу от Малой. Хёнджин аж цокает. Для него это просто. Даже не так — это просто для него. Он принимает игру и хватается за изголовье стула, разбрасываясь очень-очень важной тайной: — У меня завтра день рождения. Но я представляю, что мы на орбите, с которой можно разглядеть пятнадцать рассветов в день, так что это не важно. Феликс не успевает улыбнуться, как лемурская рука рушится на его плечо, бессмертно покачивая. — Ладно, я тоже хочу признаться, — тараторит Джисон, когда разлом «Жёлтомаскового ангела» распухает от корабля. — Мне нравится Ли Минхо. Минхо молниеносно давится вином, которое по обыкновению пьёт заместо снотворного. — Шутка, — лыбится Джисон. — Это Феликс и его разговоры так влияют! — Пойду спать, — похолодевший Минхо не моргая выходит из кают-компании. — Да что я такого сказал-то? — Наши учёные боятся трёх вещей, — спокойно замечает Хёнджин, — Юнги, Чанбина и любви, потому что сердец у них нет и быть не может. Джисон надувается. В юношестве он пересобачился и передрался со всеми будущими хранителями — кроме Минхо. Зубы давно наточены, но подбирается он к нему как-то иначе. Через призму шуток и быстрых взглядов. А Чонин улыбается. Вот что важно. Затеянная бессмыслица Феликса помогает ему начать дышать. Чонин хочет что-то ответить, но вдруг замирает, растерянно оглядывается, вслушивается в шум за пределами шаттла. И впрямь как человек: кожа бледнеет, реагируя на напряжённое состояние организма. Бан Чан подаётся вперёд и неотрывно на него смотрит. Чонин снова умудряется не только заткнуть голоса, но и перемкнуть мысли: — Сейчас вы будете плакать. Феликс удивлённо касается глаза, в который утыкался Хёнджин. Тот свежевымытый слезами и покрасневший. Чонин чуть не выносит дверь и бежит к бортовому компьютеру, а остальные хранители натягивают броню. Феликс щёлкает по эмблеме, что расположена ровно под правым глазом. На другой форме её не было. Изображение металлических песочных часов, как ни глянь, похоже на роборыбу: означает “вечность”. Бан Чан сцепляет магнитные ремни на бёдрах, вытирает слёзы и записывает отчёт: — Мы вошли в червоточину наполовину. Есть неполадки, принимаемся за поиски их источника, — останавливает запись, разворачиваясь к команде. Выключает потрёпанного Бан Чана, врубает Кристофера. — Помните: бежать нам некуда, так что сами обращаем врагов в бегство. Что такое, Ян? Он удивлённо смотрит на пальцы вернувшегося Чонина, что вцепились в его запястье. Повторяет чуть мягче: — Что такое, малыш? — Я услышал чей-то голос. Джин, облачённый в бронежилет, выныривает из арки и спешно влезает: — Предлагаю развернуться. — С чего бы? — Чуйка, — совершенно серьёзно отвечает Джин. К бокам и иллюминаторам липнут цветастые куски разлома «Жёлтомаскового ангела». Слёзы могут наполнить мир. Феликс никогда не знал, как с ними бороться. Хёнджин просто стучит по глазницам, выбивая как можно больше кристаллов, проверяя, есть ли этому конец. — Не очень своевременное предложение, Сокджин. Если это кто-то с шаттла «Зрения», то ты, Хосок и Минхо нам нужны. Вы их помните. Научные сотрудники оказываются незаменимыми. Ценность — в разуме и рассудке. Только благодаря их памяти удастся завалить роботов. Феликс старается не думать о том, что их без колебаний придётся спасать ценой чьей-либо жизни. Он лишь моргает, снимает с носа кружок нанитов и растирает их в пальцах. Значит, на шаттл уже что-то проникает.  Хёнджин вырастает перед Чонином, трогает его за подбородок, спрашивая: — Разобрал слова голоса? — Нет. — На что похоже? Вопль? Смех? Приказ? — Как будто кто-то пел. Как Чонгук. Хёнджин цокает, злобно перезаряжает оружие и тоже начинает кружить по космическому кораблю в поисках чужеродных. Феликс носится глазастой юлой, Джисон — саранчой, Джин не поспевает за ними. Находят быстро. Отстреливают в трёхглавую мышцу плеча, в гортань, в висок. Насмерть, а Джин даже взглянуть не успевает. Ищут дальше. На пути встречаются наниты, тонкие рыбёшки с пилами вместо плавников, исчезающие гидры и прочая живность. Из десны по зубам течёт кровь от столкновения с мёртвой окаменевшей медузой. Когда Феликс натыкается на тоненькую нить, повисшую в воздухе, Джин его резко останавливает. За волосы, как бешеного ребёнка. — Всё, — поясняет он, задыхаясь, — больше не бегайте сломя голову. Видите? Это иголки, которые разрываются через несколько секунд, стоит им прикоснуться к твёрдой материи. Феликс осторожно на неё дует. Она рассыпается. — И как они проникли? — Через разрезы, видимо, — предполагает Джин, переводя дыхание. — Некто подобный Чонгуку носится по кораблю, и он умеет расшивать пространство аккуратнее. Нужно его быстрее найти. Но не бежать, Джисон! — Ладно-ладно, не тупой! Аккуратненько шагаем! Из-за слёз сложно ориентироваться. Феликс будто наглатывается мячиками из снов. Выстрелы шумят поблизости. Слёзы, как черви, лезут, и лезут, и лезут. Пространство ломается, раскалываясь на части, искажаясь в этих же расколах и вновь собираясь по кускам. Визг топора перекрикивает взмахи катаны. Робот-оборотень с красным мясом мерцает треснувшими глазами в кают-компании. — Узнаёшь? — первым делом спрашивает Феликс. — Кажется, — несмело хрипит Джин. — Надо подойти поближе. Под стопами робота лежит разбитый Минхо. Он ещё жив и с животной грустью смотрит вперёд, на того, кого знает. Одно веко опухшее от синяков, другое вытачивается слезами. И всё же Минхо видит. Он успевает взглянуть, пока глаза не стекленеют из-за красноты, бегущей через раны. Он знает. Нога робота опускается на его висок, начиная вдавливать в пол. Минхо не кричит. Среагировать успевает Чанбин; он машет топором и наугад бьёт по иголкам, засаживая их поглубже в красное мясо. Искусственная рука срывается с плеча и отлетает. В ней взрывается игла. Джисон уже оттаскивает окровавленного Минхо, а Феликс прыгает на спину робота и врезается ножом в место под затылком. В зубы плещет мерзкая термопаста. Робота расшатывает от маленьких, но мощных хлопков под мясом. Колено взрывается, и это предпоследний шум. Последний засел в груди Чанбина. Крошечная точка, которую выбило иглой, её можно даже не разглядеть. Из неё бьёт кровь толчками. — Я правильно всё сделал? — с неумирающей надеждой спрашивает полумёртвый сияющий Чанбин. — Я спас учёного? Феликс бросается в его целую руку, а Чанбин задирает голову вверх, к потолку в кровавых веснушках, и без слов прижимает к себе. Впервые так… расслабленно. Он обрушивается внутрь себя, превращаясь в чёрную дыру. С губы соскальзывает пунцовая слюна. Пятнадцать секунд уходят непозволительно быстро — Чанбин отталкивает Феликса, вздрагивает из-за перемешанных органов и замертво валится рядом с роботом-оборотнем. Какая странная тишина. Зрачки как шайбы. С каждым щёлкающим звуком пульса становится всё больнее. — У него волосы как снег, — тихонько замечает Феликс, опускаясь на колени и невольно заезжая взглядом в раскрытую грудную клетку. — Никогда не замечал. Минхо, Джин и Джисон не шевелятся. Феликс накаляет стрессоустойчивость до максимума, кивая в сторону первого трупа: — Кто это? — Юта, — хрипло отвечает Минхо. — Он был тяжеловесом «Зрения». В кают-компанию вбегает Чонин. Готовый что-то прокричать, он обрывает голос, как бумагу, когда замечает успокоившегося, невероятно раскрытого Чанбина. Зрачки как чёрные планеты, поглощающие сто процентов света. Плачет по-настоящему. Не разучился. Хосок в окровавленном халате появляется следом. Тоже весь побитый и заплаканный. Феликс начинает чувствовать, что сам целиком в крови: у него на локтях мясо от того, как небрежно он карабкался на шипастую спину Юты. — Я сейчас скажу наиотвратительнейшую вещь, — по капле выцеживает Хосок в странной тишине, чреватой последствиями, — но мёртвый Чанбин — не самая страшная наша проблема. Он немного собирается с перемкнутыми мыслями и наконец говорит среди шайб, двух трупов и странностей: — Это должно быть невозможным, но разлом закрылся. — Что? — бледнеет Джин. Феликс стирает пятно крови с щеки, создавая из неё полоску, и слышит страшное: — Червоточина захлопнулась.