Пряные истории

«Слушай, сын Мрака, что шепчет тебе темнота...»

Враньё воронья топит искренность. Мягка и податлива топь подо мной, и шаги по ней, как прикосновения языка матери к местечку меж ушей — в самом сердце. Я впитал с молоком страсть, раздробившую мне кости. От жажды любви да почестей ослеп настолько, что своего отражения на водной глади я не видел. Никто не видел. Лишь мельком в голове скользило, что я не тот, что всё не так, что моя плоть — чужая. «Так ли долго слушал я шелест Ночи, что моё место стало не моим?..» Мысли нестройные. Голова плавно пустела, пока чернота, та самая, до судорожной дрожи по телу пугающая, отступала. Я ли стою на своих четырёх сейчас?.. Да и где я вообще? «Дома. Ты дома, С-...» Бежав по степям без конца и без края, стирая подушечки лап в кровь об острые камни, которыми так сильно были испещрены горные тропы, я двигался без устали. Пока дурная голова моя, бойкий нрав да сильные лапы не привели к окраине пышнолесья. Где-то за ним синел еловый бор, отчего-то страшно родной сердцу, и я надолго застыл на нем горячо алым взглядом — ох, как я любил!.. и даже не знал, что. Пригнувшись, я пробрался под куст остролиста и прильнул белым животом к тёплой, прогретой всегда жарким солнцем земле. Она чувствовалась отлично, но холодное навеки воплощение мертвеца не грела. Мой внимательный взгляд ходил от одной стороны поля до другой, пока я не услышал позади тихое ёрзанье. Уши сами собой навострились, я дёрнул головой и устремил взгляд туда. «Порождение Октября», — подумал я и не сказал ни слова белому коту с редкими красноватыми и бурыми подпалинами на шерсти. Он был крепким, — не таким, как я, конечно! — но не высоким и не мускулистым, лишь поджарым. Я никогда не видел эту душу, но она уже плотно, по-родному прильнула к моей. Будто общий у нас был отец... «Да есть ли у Сына-Вечной-Ночи отец?» Острое зрение уловило двух кошек, пристроившихся у расходившегося в стороны ствола. Они лежали бок о бок, мурлыча друг другу что-то сладкое. Голубоглазая белая с рыжим низкая кошечка прижималась к подруге, тщательно вылизывая её гладкую и яркую, точно шкуры палаток Двуногих, шерсть. Какими дивными мне показались её жёлтые пронзительные глаза, чуть прикрытые!.. И как осторожно были выведены золотистые полосы по необычной шкурке. Я отвёл взгляд, оставив Силенд и Швецию в покое, сам подобрав лапы под грудь. Я вспоминал... я покорял сердца. Но совсем не такие — у двух этих кошек даже души были другими. Ощущались иначе, чем все те, кого я встречал. «Это любовь», — вдруг понял я в той же тишине с шелестом листьев над головой. А где-то очень далеко отсюда бродила ещё одна душа. Никогда, ни в жизни, ни в смерти не видев её, я прекрасно знал, каково её тело — крошечная, как в половину меня ростом, но очень пушистая малышка-кошка. У неё нет племени, как у тех, кто в подлунном-позвёздном мире бродит и смотрит на ночное полотно, нет — она под другими небесами, во-первых, а во вторых, у неё есть семья, и порой это значит даже больше, чем племя. Я вижу и яркую побрякушку Двуногих на её шее, но к домашней киске отвращения нет. Она — это как будто тоже я... мне так казалось. Но я наречён был Пруссией, а она в кругу родных Эльжбетой, Бадьяном же в широких улицах и узких горных тропках «А знаешь ли ты меня? Знаешь ли ты моё имя? Помнишь ли...» Как наяву я вижу, что кошка беззаботно мурчит рядом с большим пестрым котом с такой же, но другого цвета, побрякушкой на шее. Ох. «Auf Wiedersehen... mein lieben Frau...» — Пруссия! — мяучет звонко Силенд. Я слышу её, чувствую вибрацию по воздуху от её голоса, и смиренно по зову родного духа подхожу ближе. Порождение Октября тоже рядом. Я их не знаю, но так люблю...

Красный всполох заката дотлевал за хвойным лесом. Тоска Пруссии — нет.