Обстоятельствам не поддаюсь

Угрюмые тучи затянули небо с самого утра. «В тот день нечего было и думать о прогулке», говорила о такой погоде Лукреция – верная поклонница творчества всех без исключения сестер Бронте. В депрессивные периоды она спала со старым томиком «Джейн Эйр» под подушкой, в маниакальные – говорила Итану, что если ему когда-нибудь покажется, что он увлечен чем-то слишком сильно, то пусть вспомнит о том, что Александр Македонский еженочно брал с собой в постель зачитанную до дыр «Иллиаду». А также клинок: предположительно, для того, чтобы пырнуть любого, кто попытается «Иллиаду» похитить. Дождь то крепчал, то превращался в еле ощутимую морось, от которой тяжелели веки и пушились волосы. Итан обожал летний дождь. В детстве, прошедшем среди холмов, наводящих на мысли об ухоженной староанглийской глубинке, он всегда встречал летние грозы запрокинутым к бездонному свинцовому небу лицом и широко раскинутыми руками. Тугие холодные капли хлестали по щекам, лбу, закрытым векам, затекали в смеющийся рот и в мгновение ока пропитывали собой одежду. Сестры выбегали следом, и вместе они носились по мокрой траве, радостно визжа, словно три маленьких, не наживших пока солидности друида. Мама, вместо того, чтобы загонять их в дом, стояла на веранде и прижимала к груди охапку свежих простыней, в спешке сдернутых с бельевых веревок. А иногда – Итан помнил – выходила под дождь вместе с ними. Детская привычка давно отмерла. Рим не особо располагал к подобного рода ребячеству. Временами Итан выходил встречать первый дождь на крышу – обязательно с сигаретой и телефоном. Но больше не запрокидывал лицо и уж тем более не выходил из-под карниза. Отголоски той первобытной радости порой настигали его лишь здесь, в Доме Монескин. Возможно, из-за обилия зелени, которой в городе отчаянно не хватало, а может, оттого, что тут его душа чувствовала себя и лучше, и уязвимее всего. Впрочем, сегодня дождь не особо его радовал. Невыносимая августовская духота сломалась вчера вечером, и именно это резкое, коварное предгрозовое похолодание свалило с ног Дамиано. Всегда чувствительный к переменам погоды, он весь вечер маялся головой, а сегодня утром проснулся совершенно разбитым. Градусник, засунутый в рот и прижатый языком к небу, показал 37,5. К полудню температура выросла, а в обед Дамиано, для виду повозив вилкой по тарелке, отчалил спать. И спал до сих пор, выныривая из горячечной дремы лишь тогда, когда Вик присаживалась к нему на постель, чтобы ласково уговорить выпить немного чая и очередную порцию лекарств. Итан, стоя в дверном проеме, держался за косяк и смотрел, как она отводит мокрую челку от его покрытого испариной лба. Прикроватная лампа разгоняла зеленоватые сумерки, и Итану было видно, как болезненно поблескивают в полутьме чужие воспаленные глаза. Ему очень хотелось чем-то помочь, но помощников хватало и без него, и, беспокойный и муторный, он провел почти весь день в студии в компании Томаса. Вместе они пытались довести до ума окончание готовящегося сингла, но без соответствующего настроя раз за разом безбожно лажали, и возвращались обратно к началу не солоно хлебавши. Снаружи давно стемнело. Дом успокоился – то ли уснул, то ли замер в вечернем оцепенении. Развалившись на диване, Итан лениво щелкал пультом. На его памяти они никогда не использовали кабельное, предпочитая подключать к плазме ноутбук или плейстейшн, однако сейчас ему не хотелось ни того, ни другого. Он не знал, чего ему хотелось, и надеялся, что великий рандом подсобит ему в этой беде, разбавив чем-нибудь приятным еще одну бессонную ночь. Спортивные передачи его не интересовали, новости, реалити-шоу и телевикторины тоже сразу могли отправляться подальше. Прошвырнувшись по всем каналам, он почти отчаялся, как вдруг в кадре мелькнуло бесконечно выразительное лицо молодого Ричарда Гранта. Уитнэйл, одетый лишь в пальто и трусы, с безумным видом вопрошал Марвуда, есть ли у того антифриз. Марвуд отвечал ему, что он идиот и не следует смешивать напитки. Итан улыбнулся. Отец всегда очень высоко ценил британскую классику и с детства приучал их к Хичкоку, Дэвиду Лину, Шлезингеру. Он подтянул к себе пепельницу, сунул в рот сигарету. «Уитнэйл и Я» был создан для длинных дождливых вечеров. Двое насквозь промокших актеров-неудачников, кое-как пережив ночь в покосившемся каменном домишке, как раз сообщали мужику в тракторе, что «приехали сюда в отпуск по ошибке», когда на лестнице, ведущей на второй этаж, вдруг наметилось какое-то шевеление. Итан поднял глаза. Фигура, с ног до головы замотанная в одеяло, нетвердой походкой спускалась вниз, тщательно ощупывая ногой каждую ступеньку, чтобы не навернуться в окружающей темноте и не переломать себе конечности. - Привет. - Итан мгновенно выпрямился, будто в гостиную пожаловала королева-мать, а не одеяльное буррито с начинкой из простывшего Дамиано. - Как ты себя чувствуешь? Тебе чего-нибудь принести? Дамиано неуклюже завалился на диван рядом с ним и издал страдальческий вздох, как будто шел сюда как минимум из Вероны. - Хочешь чаю? – спросил Итан. - Воды? Таблетку? - Все тащи, - вяло кивнул Дамиано. Он немедленно отправился исполнять. В корзине с фруктами, воспринимал которые за перекус только он (Вик и Том пробавлялись чипсами, сладостями и газировкой), обнаружился затесавшийся лимон. Мед – он помнил – обитал на полке с кофе, у самой стены. Итан даже нашел в морозилке корень имбиря. Насквозь промерзший и скукоженный, он явно провел там не один месяц, а, возможно, и год, но Итан все равно отпилил от него кусочек, очистил и отправил в кружку. Залив все это кипятком, он некоторое время стоял, упершись ладонями в кухонную стойку, и слушал, как дождь барабанит по листьям живой изгороди, как шумят высоко над ними черные кроны деревьев. Вернувшись в гостиную, он выщелкнул из блистера таблетку, скормил ее Дамиано, заставил запить целым стаканом минералки, и лишь потом отдал ему чай. Тот некоторое время грел руки о кружку, отхлебывая осторожно и понемногу. В окружающей темноте было видно, как пар вьется над ободком, лаская его усталый римский профиль, освещенный зеленовато-серым сиянием телевизора. - Спасибо, - сказал Дамиано. Голос у него сел до хриплого шепота. О том, чтобы орать в микрофон, в ближайшее время не могло быть и речи. – Что ты смотришь? - Фильм про двух безработных актеров-алкоголиков. Смешной. - Я тоже буду. - Может, хочешь поесть? Я бы тебе что-нибудь сделал. - Не-е-е. Подвинься. Итан послушно подвинулся, полагая, что он хочет лечь, но Дамиано подполз к нему, прижался к боку и устроил голову у него на плече. Попытался было обнять поперек живота, но руки все еще были спеленаты одеялом, поэтому у него ничего не вышло. Быстро переглотнув, Итан осторожно устроил руку у него на плече. Дамиано удовлетворенно вздохнул и сунул макушку ему под подбородок. На экране Уитнэйл заливал вусмерть пьяному бармену о том, как воевал с ирландцами. Из приоткрытого окна тянуло дождливой свежестью и озоном. Растекшись по мягким диванным подушкам, Итан уговаривал свое глупое сердце перестать биться так быстро. Это он, приболев, уползает подальше от людей и обмазывается соплями в гордом одиночестве, терпеливо ожидая, когда отпустит. Дамиано не такой. Он - самый тактильный человек из всех, кого Итан знает, а сейчас ему плохо, и он хочет, чтобы кто-нибудь его пожалел. Если бы на месте Итана была, к примеру, Вик, картина выглядела бы также. С той лишь разницей, что объятья Виктории были бы более естественными. У нее-то, когда усталый Дамиано лезет к ней за поглаживаниями, в голове всю проводку не коротит. Дурея от собственной смелости, он опустил лицо в чужие встрепанные волосы и осторожно вдохнул. Господи... Почему Дамиано не поехал домой? Когда они снимали эту виллу, то планировали, что она будет предназначена для репетиций и работы над альбомом, а не для того, чтобы сидеть здесь безвылазно, как они делают в последнее время, стоит лишь выдаться возможности. Понятие «дом» мутировало, менялось. Если раньше Томас в телефонных разговорах с мамой говорил «я останусь тут на пару дней», то теперь само построение фразы стало другим, и Итан все чаще слышал «я приеду к вам в следующие выходные». Как будто его домом теперь стал Дом Монескин, и нахождение в нем стало данностью, а о визитах к родным, наоборот, приходилось сообщать отдельно. Итан и сам замечал, что проводит с семьей все меньше времени. Каждый раз, когда из аэропорта он ехал в Милан, а не в Рим, ему хотелось извиниться, как если бы он что-то делал неправильно. Однако мама, ласково улыбаясь ему с экрана смартфона, говорила, что все в порядке, а Элеонора в соседнем окошке загребала волосы назад пятерней, совсем как он, и пожимала плечами – «это естественный порядок вещей». Вик, хоть и выбиралась в отчий дом чаще остальных, делала это без прежнего нетерпения, а об ощущениях Дамиано на этот счет легко можно было судить по количеству его шмоток, заполонивших шкафы: если бы кто-нибудь сказал Итану, что в однушке, которую их солист делил с Джорджией, до сих пор остались его вещи, он бы сильно удивился. Мысли дрейфовали, словно обломки разбившегося о рифы корабля в пенных волнах. Итан следил за приключениями героев на экране, как смотрят за перипетиями сюжета хорошо знакомого фильма – не столько погружаясь в происходящее, сколько предвкушая любимые сцены и чувство родства и ностальгии, которые они с собой приносят. Голова Дамиано у него на плече потяжелела, мерное тепло согревало бок, и Итан осторожно погладил кончиками пальцев выглядывающее из одеяла, обтянутое домашней футболкой плечо. Дождь снаружи убаюкивал, глаза слипались... Осторожно вывернувшись из-под распластанного по нему тела, он вытянул ноги, и Дамиано, не просыпаясь, вытянулся рядом – здоровенный одеяльный кокон между ним и спинкой дивана. В сумраке комнаты, освещенной лишь светом телевизионного экрана, тени у него под глазами казались черными. «Это конец величайшего десятилетия в истории человечества», задвигал откуда-то издалека дружок Уитнэйла, Дэнни. «И, как неоднократно замечал Умник Эд, нам не удалось испортить о нем впечатление!» Фильм близился к концу, и давно пора было встать, принести Дамиано подушку, устроить его поудобнее и уйти наверх. Выкурить сигарету в приоткрытое окно, почистить зубы, влезть под одеяло... Но Итан малодушничал и никак не мог заставить себя исполнить хотя бы первый пункт из этого нерадостного списка. Здесь, в этом удивительном отрезке пространства и времени, где Дамиано спал рядом с ним, ему было так хорошо, что даже почти не больно. Он ведь не делает ничего плохого, правда? Никому не причиняет вреда, кроме себя. Разве будет так уж ужасно, если он тоже уснет? Придвинется немного ближе, уткнется лбом в горячий лоб и закроет глаза. Будет вдыхать чужие выдохи, слушая, на миг замерев от нежности, сонное дыхание в темной комнате. Возможно, Дамиано, разметав во сне одеяло, даже обнимет его. Возможно, его пробьет озноб, и ему понадобится кто-нибудь, кто поможет ему согреться. При температуре такое бывает, Итан знает. Трясешься, как припадочный, зуб на зуб не попадает, и совершенно не важно, как тепло ты одет и сколько слоев одеял на себя намотал, потому что знобит у тебя внутри. Он бы согрел. Он бы оплел его всем собою, просто так, без какой-либо задней мысли. Поделился бы теплом. Он-то всегда горячий, как печка, еще с детства. Особенно, почему-то, бока и поясница. И это – Итан свел брови к переносице и закусил щеку изнутри – было бы чем-то, что можно было бы вспоминать. О чем можно было бы думать перед сном в те дни, когда камни, отягощающие его душу, становятся особенно тяжелы. Порыв ветра швырнул в окно дождь, ослепительной вспышкой полыхнула молния, и Итан начал считать. Гром ударил на пять. Долгий, раскатистый грохот высоко в поднебесье. Он никогда не боялся грома. Ребенком, лежа в кровати и слушая грозу, он представлял себе, что это дерутся два каменных великана. Огромные, размером с гору, они обрушивают один на другого мощные удары и высекают молнии, а мелкие осколки скал, из которых они состоят, разлетаются вокруг, и так рождаются камни. Однажды, проснувшись утром, он увидел, что ночное побоище не прошло бесследно: молния попала в старую узловатую яблоню, росшую у амбара, и расколола ее надвое. Отец спилил ее и порубил на дрова. Итан помогал ему: собирал мелкие веточки, очищал их от остатков листьев и ломал на растопку. Дрова из старой яблони получились замечательные: растопленный ими камин горел ровно и жарко, не дымя и не постреливая, как иной раз случалось с хвойным деревом, богатым смолой. Итан помнил, как сидел на полу у огня, крепко зажмурившись, и пытался понять, правда ли от дров пахнет яблоками, или это ему просто кажется. Интересно, понравилось бы там Дамиано? Итану казалось, что да. Он бы очень хотел показать ему – показать им троим! – мягкие холмы, которые, казалось, можно погладить ладонью. Кромку черного леса, начинающегося за ручьем, и как полная луна обливает серебром уснувшие поля. Заросли кружевных папоротников, полупрозрачные выводки колокольчиков, притаившиеся в тени трухлявой коряги. Бурый лисий хвост, мелькнувший среди кустов вызревшего шиповника, и тугие шапки грибов, приподнимающие листву – прошлогоднюю и новую. Ему казалось, что они поймут. Что стоит им только оказаться там, как они влюбятся в это место также, как он. Он почти видел перед внутренним взором Дамиано, сидящего на ступеньках крыльца. Домашнего, в джинсах и свитере, с сигаретой в зубах и протянутой вперед ладонью. Вокруг сгущались бы фиолетовые сумерки, и светлячки – желтые, зеленоватые, белые и голубые – мигали бы в воздухе перед ним, словно маленькие, напоенные магией звезды. Путешествие в собственной голове мягко перетекало в грезы, грезы – в сладкую, теплую дрему. Итан не понял, долго ли проспал, да и спал ли вообще. Когда он снова открыл глаза, по черному экрану медленно ползли заключительные титры, а Дамиано смотрел на него мутными, больными глазами. - Ты мне снился, - тихо сказал он, разлепив пересохшие губы. - Да? - Да. Мы смотрели фильм. - Мы и правда смотрели фильм. - А... Ты меня целовал? - Что? - Итан почувствовал, как сердце прыгнуло в горло, а по загривку поползли мурашки. - Нет. Нет. - А... ладно. Его глаза поблескивали в темноте напротив. Слышать его шепот было... странно. Итан миллион раз слышал, как Дамиано кричит, поет, смеется, рявкает, просто говорит – но ни разу не слышал, как он шепчет. - Тебе снилось, что я тебя целовал? – спросил он, обмирая от волнения. - Да. - И... как это было? Дамиано прихватил нижнюю губу зубами. Потом медленно выпустил. - Тепло. Медленно... Вкусно. А твои волосы были живые. - Да? - Да. Тянулись ко мне, гладили меня... Не вполне отдавая себе отчет в том, что делает, Итан взял одну прядку и провел Дамиано по щеке, словно кисточкой по холсту. - Так? - Да... Он снова температурил. Лицо его пылало. Итан ощутил это, когда осторожно погладил чужую щеку костяшками пальцев. В груди бесновалось, все внутренние сигнализации заходились в истерике, сердце упаковало все свои пожитки, окончательно переехало из грудной клетки в глотку и теперь билось там, не давая ему как следует вдохнуть. Словно привороженный, он скользнул подушечкой большого пальца по чужому рту. Дамиано выбрал именно этот момент, чтобы облизнуть потрескавшиеся губы. На секунду мелькнул язык, по коже прошлось горячее, влажное, и Итан, словно обжегшись, отдернул руку и сунул палец себе в рот. Снаружи снова полыхнуло, и на мгновение ослепительный белый свет залил всю комнату. По тому, какой яркой была молния, можно было предвидеть и мощь грома, но Итан не слышал и не видел ничего. Грохот обрушился на него, словно лавина, отдал гулкой вибрацией в груди. Дамиано рядом дернулся, неожиданно цепко для температурящего человека схватил его за плечо и разлепил губы. Что он собирался сказать или сделать, узнать Итану не удалось: в тот же момент гром ударил снова, еще сильнее, и в прихожей что-то бахнуло, сверкнуло снопом искр, затрещало и осыпалось на пол. На втором этаже громко вскрикнули. Завыла Чили. Прямо над их головой послышался дробный перестук босых пяток и испуганный голос Виктории. В мгновение ока подорвавшись с дивана, они бросились к лестнице. Итан едва не убился, споткнувшись о подвернувшегося под ноги кота, но вовремя уцепился за перила и сохранил равновесие. Дамиано, чертыхаясь, путался в своей одеяльной тоге. Взлетев по ступенькам, он тут же поймал в объятья Вик. Испуганная и зареванная, она ухватилась за его шею и влезла по нему вверх, словно коала по эвкалипту. Итан подхватил ее одной рукой под задницу, а второй прижал к своему плечу растрепанную блондинистую макушку. - Все хорошо, - шептал он, пока Дамиано гладил ей спину. – Все хорошо, не бойся. Мы здесь. Это всего лишь два железных великана дерутся друг с другом. Они высекают друг из друга искры и скальную крошку, и так рождаются камни. Ты не знала? В окружающей темени Дамиано забрал края одеяла в кулаки, распахнул руки, словно птица крылья, и укрыл их обоих. * В конце концов свет вернулся. Успешно проспавший все на свете Томас, подсвечивая себе телефоном, щелкнул переключателем на щитке. Сначала он хотел сделать это голыми пальцами, но, испугавшись их дружного матерного воя, все-таки взялся за швабру с деревянной ручкой. Сразу ожил холодильник. На микроволновке высветились белые цифры - 23:48. Вик, потерев кулаком глаза, подхватила на руки Чили и поплелась обратно наверх – досыпать. Дамиано замотался в одеяло, вернулся на диван и подгреб к себе один из джойстиков. Том некоторое время слонялся, не зная, чьему примеру последовать, но в конце концов плюхнулся в кресло, вытянул ноги на кофейный столик и подгреб к себе второй. Итан чистил зубы в общей ванной, стараясь не смотреть на свое отражение в огромном, во всю стену, зеркале. У человека, который обитал в этом зеркале и повторял за ним все его движения, были искусанные губы, мазки нездорового румянца на скулах, слишком взволнованное лицо и слишком больные глаза. Позже, лежа в кровати, он представлял, что было бы, если. Это было очень странно – предполагать, пусть даже в шутку, пусть даже лишь вечерним полусном-полумечтанием, что «если» имеет место. Не на сцене, в адреналиновом угаре выступления, и не для клипа, на глазах у целой комнаты внимательно смотрящих людей, а просто... дома. Наедине, в полутьме пустой комнаты, под крылом у свежей летней грозы. Как, наверное, бывает у нормальных людей. Такие мысли – скользкая дорожка. Это все знают. Он тоже это знал, и даже не в теории. Раньше – в самом начале, годы назад, когда детское восхищение Дамиано только начало преображаться во что-то другое – он часто это делал. Путешествовал в мирах, где Дамиано выбирал его. Где ему было интересно, что происходит у Итана внутри головы, и он настойчиво, по собственной инициативе лез туда, словно лиса в курятник. А Итан позволял. И Дамиано не пугался. Ему не было противно. Ему нравилось. В этих мирах Дамиано целовал его душу через рот, трогал его сердце, трогал его между ног, трогал его всего, и Итан, представляя это, задыхался, кусал свое плечо и сходил с ума. «Пожалуйста, не надо», уговаривал он себя, лежа тем вечером в постели. Не надо снова так сильно. Он ведь уже почти привык. Слушая уползающую западнее грозу, он уговаривал себя превратить свое сердце в сталь.