про собак и про людей

      Представьте: вы игрушка из автомата и до вас постоянно докапывается один и тот же чувак по ту сторону стекла. Ему не лень тратить пятьдесят, сто, двести, триста иен и до влажности трястись над рычажком, управляя той самой свисающей лапой внутри, которая вас без конца теребит металлическими острыми пальцами. То за ухо схватит, то за волосы, то за одну ногу, другую, и по истечении времени роняет.       И одно и то же. Одно и то же. Каждый. Гребаный. День.       Вы хотите зарыться поглубже, но вы же, блин, игрушка всего-навсего. В вашей, набитой поролоном брюшине, нет ни батареек, ни пружинки, которая могла бы, например, вылететь в глаз тому самому придурку, если бы он достал вас все-таки. Короче, вы неподвижная такая хорошенькая беззащитная игрушенька. А он       Гандон несчастный.       У Рэй щеки пылают ярче бисквитной корочки, и ей невыносимо обидно вылетать из собственного дома на улицу, как из духовки на фарфоровую тарелку в пространство прохладной кухни. Горячий бисквит думает о том, что его будут резать сталью ножа? Это может делать слуга императорского дома, а может Тэтта, например. Рэй вообще жаль абсолютно всё, к чему он прикасается: ручка двери, вилка, стульчак. Вероятно, они кричат беззвучно и истекают кровью невидимо.       — Только попробуй звонить мамочке и папочке! — на последнем слове толстая прядь волос залетает в рот, и дальше кричать уже становится невозможным. Она пытается материться, но у неё не получается, как будто в горле застрял ком сена.       У носка ботинка на тротуар в нескольких метрах от дома звонко плюхается что-то поблескивающее, разлетаясь на две ровные части.       Заколка.       Мамин подарок, и от этой мысли на душе становится еще гаже, как будто тебе кто-то в раковину подсунул жирный противень, а средства для мытья посуды почти не осталось. И что делать-то?       Она стоит спустя минуты три в ближайшем продуктовом, клацая кнопками телефона.

«Можешь забрать меня? Я сейчас в магазине, напротив Парка Цветения»

      Мне не хватает на питьевой йогурт, у меня сломалась заколка, шея заледенела от кондиционера и ещё я ненавижу своего брата.       «Окей, а что мне за это будет?)»       Рэй почти бьет себя по лицу, почти кулаком, но в то же время ей писать больше некому.

«Это может подождать до того момента, как ты заберёшь меня?»

      Она не успевает перевести взгляд на холодильник с йогуртами перед собой.       «Не может)»       И сразу же в голове — его рука, бледная, худая, свисающая с дивана куском покрывала. Вторая — вертит телефон с парой отсутствующих кнопок, выскобленным иероглифом на корпусе, замирает, когда по пальцам прокатывается вибрация. И ещё: дальше светящегося дисплея с её сообщением — улыбка, широкая, от двусмысленности которой глаза у Рэй всегда на лоб ползут, а по спине пробегает слабая дрожь.       И сейчас её потрясывает, словно он вот-вот выползет неожиданно из-за полок с крупой и этими же длинными пальцами вопьётся в поясницу. Они у него всегда такие холодные, как будто изо льда вырезаны.       Рэй запихивает телефон в карман джинсовки, обводя глазами стоящие за прозрачной дверцей бутылки из-под йогурта, и жалобно корчится.       Честно, она иногда задумывается о карме, но искренне не понимает и даже прикинуть не может, кого нашинковала в прошлой жизни, что в нынешней делит с Кисаки дом. Ей серьезно в голову откуда-то затекла и осталась мысль о том, что Тэтта безумно желает совершить инцест с её ментальным здоровьем. И, видимо, в одиночку не справляется, раз зовёт своих долбанутых дружков на помощь.       А она вынуждена бежать из дома на ночь глядя, и этим же дружкам звонить и молить, чтобы её забрали с такого-то конца на другой конец ночевать на покоцаном диване.       «Покупаешь мне сигареты, и я еду»       У Рэй пальцы почти срываются на «ты тупой?», но она лишь тяжело вздыхает и печатает:

«Мне не продадут сигареты»

      Шуджи отвечает без замедления:       «Жаль тебя»       «Ничем помочь не могу, красотка :-*»       Её вмиг как будто на подогреватель голой спиной швырнули, и кожа невыносимо чешется от боли и от ненависти к тому, кто это сделал. Он её заебал.       Поэтому она так и пишет: «иди нахуй, Ханма».       Ты в целом только там и бываешь, не высовывайся из своих бараков.       Он, может быть, что-то ещё написал. Неважно. Телефон почему-то нагрелся, словно она час играла в змейку. Нагрелся так же, как и её голова за эту невероятную секундную переписку, после которой единственное желание — промыть череп изнутри.       «Хорошо», — Рэй выходит из магазина, и ночной ветер жгуче бьет по щекам. «Ладно», — стискивает края джинсовки. Он просто злодей. Просто нечто собранное и склеенное в самых захудалых районах Токио. Рэй глядит на ядовито-красный парковочный столбик и понимает, что ничего о Шуджи не знает. Он, кстати, ничего никогда и не говорил. Если из них кто-то и говорил, то это она. Во время прогулки он тепло дышал на собственные ладони, такие же красные от холода, как этот столбик, и, цепляя её за локоть, двигал к себе, чтобы велосипедист случайно не превратил лицо Рэй в открытую шаурму. Ну ещё курил, высоко задирая голову.       Всё.       Рэй не думала, что её первый секс произойдёт с человеком, ворующим бананы из минимаркета. Было напрасно мечтать, что Ханма хоть раз её почувствует и попытается стать нормальным.       Рэй искренне бы хотела такого перевоплощения, но получила холодную октябрьскую ночь и чёрное небо, душащее, как капюшон толстовки, внезапно накидываемый кем-то на лицо по приколу. Она натягивает ворот футболки до подбородка, вспоминая свою кровать дома с пуховым одеялом из «Икеи». Она не испытает его мягкость на своих ногах. Она даже не знает, что испытает сегодня: асфальт, лавочку в парке, полицейский участок? Она не может заявиться ночью к бабушке, например, и сказать: «Твой внук — мудак, который портит мне жизнь. Давай сдадим его в центр переработки вторсырья, пока родители уехали? Может быть тогда из него получится что-то способное к эмпатии хотя бы на ноль целых пять десятых?».       Ей слышится, как за спиной кто-то громко смеётся — две девочки выбегают из магазина и хрустят пачкой чипсов. Рэй щурится немного, разглядывая мерцающий брелок в виде сердечка, болтающийся на сумке одной из них, и думает, что где-то уже такой видела. Та, у которой волосы затянуты в тугой хвост, бросает взгляд назад и смеётся ещё сильнее. Она прикрывает рот пальчиками и произносит:       — Пока, Кейске.       А потом виски дырявит смех второй, похожий на звук шипения газировки, когда крышку только-только крутить начинаешь.       Они исчезают за углом магазина.       Он остается.       Он остается и вытягивает из кармана чёрных джинс помятую пачку.       Рэй наблюдает за его быстрыми пальцами, едва не светящимися в темноте улицы. За тем, как он резко цепляет сигарету зубами, подносит зажигалку ко рту нервно. Она не срабатывает с первого раза, не срабатывает со второго. Он издаёт какое-то утробное рычание и пробует третий раз. Она не срабатывает.       — Эй, — негромко, но так, чтобы ему было слышно.       И тогда, когда он переводит взгляд, в груди легонечко колет. Рэй клянётся, что, возможно, его руки, его эти ловкие пальцы неплохо режут мясо для шашлыка. У таких мальчиков, у них вправду постоянное желание что-либо кромсать. Даже её. Даже сейчас. Он смотрит немного равнодушно, продолжая стискивать сигарету между центральными зубами. Она неожиданно вытягивает из кармана зажигалку с «Hello Kitty», которую покупала неделю назад, и невольно потряхивает ею в воздухе, удерживая кончиками пальцев.       У неё так же соседка делает, когда выгуливает пса: крутит жёлтый мячик в руке, пока он не сосредоточит всё своё собачье внимание на игрушке.       — Спасибо, — делает первую затяжку, когда оказывается рядом.       — Можешь забрать её, — Рэй протягивает зажигалку на ладони и замечает, как правая бровь у него немного изгибается.       Блять, ну, она же это... девчачья.       — Не нужна она мне, — рубит.       Рэй пожимает плечами, заталкивая её обратно в карман.       И вот они молчат рядом. Он курит и смотрит куда-то вперед, а у неё в мозгу набухает вопрос типа: «Эм, почему, когда просто стоишь с тобой, такое чувство, что погружаешь голову в духовку?». Типа, эй, расслабься, чувак, иначе у меня от волос гарью еще неделю нести будет. Рэй чувствует, как у неё щеки нагреваются, но она контролировать это не может.       Потом она вспоминает, как Чифую сегодня практически клялся ему в любви. Этому парню. Серьезно.       Почему после того, как она минут тридцать аккуратно, как хрустальную вазу, чужие щёки обрабатывает, ей говорят абсолютно искренне:       — Баджи всё правильно сделал.       Словно по её ступням газонокосилкой проехались. Она застыла до того момента, пока Чифую сам не застыл, поймав её взгляд.       В чем прикол такой: лупить друг друга?       Она попыталась спросить, но ей не ответили ничего, что в сумме бы не представляло собой: Баджи, он ведь, ну, как бы... ну, он Баджи.       Рэй не знает, кто такой Баджи. Даже сейчас, когда он стоит перед ней: красивый, серьезный и невероятно тёплый. Настолько, что вот-вот прямиком изо рта вместе с сигаретным дымом повалит пар, и её отравит. Она видела его несколько часов назад в заброшенном игровом клубе, чувствовала, как он проехался взглядом по её спине, словно бороной, когда она окровавленную челку со лба Мацуно пыталась отодрать. Раздражается ли он? Ей всё равно. Она внимательно рассматривает его профиль, его прямую переносицу и слегка приподнятый закруглённый кончик носа.       Она знает, что когда человека бьют, ему ведь очень больно, у него чувство, как будто мозги вытекли через уши и веки покрылись свинцом. Так не должно быть. Тебя бьют, тебе лицо превращают в огромную раздавленную виноградину, а ты сидишь потом в комнате у незнакомой девушки, пачкаешь ей светло-желтое покрывало грязью, она носится перед тобой с какими-то аптечками, сумками и тряпками, а ты ей такой:        — Это хорошо, ну да, хорошо.       Хорошо, блять, что меня поколотили. Я теперь не могу жевать частично, но так глотать просто буду. Спасибо, что не через трубочку, ок.       Этот Чифую, он очень милый, конечно. Рэй чувствует, когда человек, правда, хороший. У него руки нежные, и затылок аккуратно выстрижен. Он пытался улыбаться ей, несмотря на изодранную нижнюю губу, и раз десять поблагодарил, сказал, что у неё комната хорошенькая и всё такое. Старался не сопеть, не шипеть, когда перекись попадала на ссадины, и Рэй совсем не поняла, что он забыл среди гопников. Она не спросила, потому что говорить ему было больно на самом деле.       Он выходил из её дома, как из боевика, отказавшись от предложенного такси.       Если брать Чифую и этого гребаного Баджи, почти расправившегося с сигаретой, как с собственным другом, то Рэй отказывается рот открывать для комментария. Тут же всё очевидно.       Она облизывает пересохшие губы, наблюдая, как он с расстояния целится бычком в мусорку и... попадает. Сукин сын.       — Я думала, ты хотя бы поинтересуешься, — голос Рэй буквально звенит в тишине.       Кейске выглядит так, словно она его за шкирку из собственных мыслей вытащила, как бултыхающегося в воде щеночка, и ещё секунд десять потрясла в воздухе.       — Че?       Это можно считать плевком в лицо? Рэй чувствует, как в подкорке у неё начинает нехило полыхать. Она кривит губы неестественно, желчь копит, рассматривая, как он густые брови сдвигает к переносице напряжённо.       — Думала спросишь хотя бы, как Чифую, а то ве...       — Ты кто вообще?       Она, наверное, посинела. Со стороны.       Позволила же себе разговаривать с ним таким тоном. Какой позволяет себе при разговоре с братом. Спасибо, что не заехал по рёбрам, красавчик.       — Я видела, как ты избил сегодня Чифую. Я потом обрабатывала ему раны между прочим.       — Хорошо обработала? — он улыбается, и ей хочется раздробить себе череп.       Она собирается вдохнуть поглубже, но зависает с полной грудью, когда он размыкает губы, показывая белый ряд зубов с выступающими клыками.       — Знаешь что? — Рэй произносит на выдохе неожиданно для себя, потому что на самом-то деле собиралась сказать другое.       — Нет, — он быстро стреляет взглядом в её приоткрытый рот. — И не хочу.       Чувство такое, что Рэй хорошенечко отлупили повсеместно, и она сейчас горит. Она чувствует себя, вероятно, как Чифую, как стейк, как мясной толстенный пласт, который Баджи проткнул вилкой с первого раза.       У Кейске лицо кажется мраморным экспонатом на фоне черноты волос и улицы. Волосы у него вправду темнее всего, что Рэй до этого момента считала темным: ночное небо, плитка в ванной, душа Ханмы. Они при свете фонарей на затылке отдают синевой, и ей до зуда меж пальцев хочется их схватить, но он тогда сделает с ней то же самое, что и с Чифую.       А бьет он больно и сочно.       — Тебе ведь всё равно, правда? — Рэй решается на этот вопрос, когда он делает шаг назад, словно собирается уходить.       Глаза у него кроваво-карие, как вишневая кола в бутылке напротив окна, медленно-медленно нагревающаяся на солнце. Пить такую почти невозможно, она кажется невыносимо сладкой и зубы после неё скрипят ещё громче.       — Думал пригласить тебя поесть лапши к себе домой, да не стану, — он пилит её и хрустит пальцами, криво усмехаясь.       — Да я бы не пошла.       — Да я бы не расстроился.       Рэй сглатывает и замечает, как у него изо рта слабо выходит пар. Он замёрз. Он ведь даже без кофты, без куртки, но все равно рядом стоит, хотя ему ведь совсем не интересно, что она там думает своим девчачьим мозгом насчёт него, насчёт его тяги к насилию, неустойчивой психики, девиантного поведения. Чего там ещё любят говорить учителя про таких мальчиков?       У неё в голове каким-то невероятным эхом разносится слово «предатель». Ей охота крикнуть ему: «Ты просто предатель! Ведь так?». Схватить за щеки со всей дури до багровых пятен и проорать, чтобы косточки черепа завибрировали.       Ты бы видел этого своего друга, и то, как у него синяки на лице цвели всё больше и ярче с каждой секундой. Слышал бы, как он тебя искренне боготворит, несмотря на боль в переносице. Рэй думала, что это у него чувство юмора такое. А нет, серьезно.       Им не о чем говорить. Всё разумное, что она попытается сказать прямо сейчас или через пять секунд — полетит в мусорное ведро за его спиной.       Поэтому ей остаётся поджать губы и бурить скважину в его спине, пока он гордо несёт себя до мотоцикла.       Она всё ещё не хочет домой.       Как только Рэй думает о своём брате с прогрессирующей шизофренией (ей так кажется в глубине души), она жмурится и пытается вспомнить дворы с самыми удобными лавочками. Ну или открытые парки с дремучими деревьями, чтобы раствориться в листве.       Когда в голове красной полосой выстраивает маршрут до одного такого парка недалеко от собственной школы, улицу заливает рёв мотора, но это был не Баджи, потому что он до сих пор не запрыгнул на байк.       Кровь клокочет внутри, как горячее молоко в сотейнике.       Ханма врезается носком ботинка в чёрный асфальт и перескакивает глазами с неё на хмурящегося Баджи. Он выглядит как бы совершенно нейтральным, привычно надламывая брови, но сердце Рэй точно заведённая пластмассовая игрушка из шоколадного яйца: оно заклинило и тарабанит беспокойно.       — Йоу, Баджи, — Шуджи скалит зубы. Типа улыбается.       Кейске непонятно с какой целью направляет свой взгляд на Рэй. Она не была готова к такой атаке. Она срывается с места, лишь бы скорее себя заслонить от его невидимого пламени. Запрыгивает назад к Ханме и лбом упирается ему в спину.       Он тут же жмёт на газ.

***

      Ей хочется стонать, как дикому зверьку, чью шею прикусили стальные зубья капкана.       — Ты меня домой привёз? — полушепотом в куртку.       Она сминает горячую щеку беспокойными пальцами, наблюдая, как Ханма резко спрыгивает с мотоцикла. Её немного штормит. Глаза напарываются на знакомые острые штыки калитки, бегут выше — там дом с единственным светящимся окном на втором этаже. Чуть дальше — ещё одно, тёмное, она разглядывает очертания оставленной светлой подушки на подоконнике.       — Ты меня домой привёз?! — пронзительнее любого ножа.       В его этих янтарных спокойных глазах ни грамма человеческого сожаления. Он имеет два состояния: голод и сытость, прямо как уличный пёс. Он рубит их в себе топором, не оставляя то, что можно было бы назвать «серединой». Ханма либо хочет крови, либо не хочет. Сейчас нет.       — Какого хуя? — у Рэй зрачки мечутся из стороны в сторону, как две чёрные шайбы того гребаного аэрохоккея.       Грубая сухая ладонь настойчиво давит меж лопаток, мол: «Давай скорее», но, когда одна рука влияния не имеет, за ней следует вторая. Ещё грубее. Рэй издаёт звук, словно в ней кислород закончился. Она запрокидывает голову едва не до хруста, когда её взметают к чёрному небу и тут же вонзают твёрдые пальцы под рёбра, как палки.       Ханма прислоняет её неспокойное тело к своему, снимая с байка, как рюкзак какой-то. Она отчаянно лупит по напряжённому плечу от злости — не действует. Лупит второй раз — мимо, а ноги сами собой сплестись на его пояснице хотят, как и руки на шее — защитная реакция от брата-кровопийцы, поджидающего внутри. Он цапает её за голени с двух сторон широкими ладонями, чтобы скинуть с себя нахер, а она уже губами пробирается к его, холодным и сжатым, больно стукая себя подошвой ботинка по щиколотке.       — Пожалуйста.       Рэй впитывает запах табака и языком бьется об его сомкнутые зубы, чувствуя, как в рот стекает что-то соленое и неприятное. Слёзы, наверное.       Он не отвечает на поцелуй. Даже тогда, когда она пытается укусить его за нижнюю губу, хотя обычно его это забавляет. Когда она хоть как-то своими действиями старается уцепиться не за телесное, а внутреннее, чтобы он её горечь разделил и принял, но не сегодня, видимо. Ханма сдирает Рэй с себя, как ненужное барахло, которое тащишь на мусорку, а потом так брезгливо швыряешь в бак и руки ещё отряхиваешь.       Пытается ухватить его за рукав, а он не только выше, но ещё и сильнее, конечно: оборачивается через плечо, разглядывает её мокрые щёки и резко дёргает рукой. Настолько, что она всхлипывает и почти ногу подворачивает, ощущая разливающееся тепло в пальцах, только что держащих холодную ткань его куртки.       Ханме не жаль. Он не голоден. Он ни слова не проронил. Он снова и снова кожу живьём сдирает.       — Тэтта тебя попросил, да? — дрожащий скулёж.       Рэй резко задирает голову и замечает, как темно-зелёные шторы в окне Кисаки слегка колыхнулись.       — Давай баиньки, — Шуджи подаёт невесёлый голос и делает странный кивок головой.       Ей соль жжет кровоточащую ранку на губе.       Рэй стоит перед ним — невероятно обиженный и одинокий ребёнок, готовый на всё, что угодно, лишь бы его бережно, как нечто драгоценное и неожиданно обнаруженное, спрятали в тёплые ладони и понесли с собой. Неужели так тяжело?       Шуджи моргает медленно, пряча и вновь открывая для Рэй свой взор, свои ядовитые глаза, которые могут лишь издеваться. Она не помнит, чтобы замечала в них блеск чего-то здорового. Она не знает, после какого убийственного события он вылез сухим из воды и с тех пор всегда улыбается, принимая любое явление за аттракцион.       Она больше не сопротивляется.       Она делает с ним то же самое, что Баджи делал с ней взглядом менее часа назад.       Она быстро учится у плохих мальчиков.       Ханма уезжает только тогда, когда Рэй хлопает дверью и погружает себя в темноту дома.