где твое море, где твое счастье

Про море Сережа говорит еще в феврале. Они смотрят на залив вместе – замерзший, холодный, бесконечная ледяная гладь в ажурной сетке трещин. Красиво и хрупко. Страшно. Сережа – в варежках Олега, в шарфе Олега, в ботинках еще Волковские носки. Олег не знает, что еще на Серого сверху из одежды накинуть, чтобы перестал шмыгать покрасневшим носом и смотреть вдаль так несчастно. Можно, конечно, совсем по-другому попробовать. Встать за спиной, обхватить руками – крепко-крепко – и дышать жарко в шею под спутанными рыжими волосами, согревая. Можно – хочется. Но с объятиями у них в последнее время как-то туго все. Олегу шестнадцать через месяц исполняется – и он даже вспомнить толком не может, кто именно из них с Сережей решил, что они уже слишком взрослые для такого открытого выражения чувств. Глупое же решение, совершенно. И ведь уважать его теперь надо. Воспоминаниями дела не поправишь – Сережа берет из того позабытого разговора что-то для себя на заметочку и ускользает теперь от любых касаний с упрямством маленького целеустремленного танкера. А Олег… Ну не силу же применять, в самом деле. – На море хочется, – говорит Сережа отстраненно. У него голос звенит такой тоской, что Олег едва может руки при себе держать. Не тянуться навстречу чужой печали, чтобы на плечи ладони положить, чтобы обнять подбадривающе. Решили ведь, все. Ну, кто-то из них двоих решил. Вместо дружеских касаний Олег пинает подвернувший под ноги камешек хмуро. Тот – примерзший к земле – вырывается нехотя, с хрустом, с чавканьем. Отскакивает от промокшего насквозь кроссовка и несется лихо к кромке прибоя. – Мы ж буквально на берегу моря живем, Серый. Круглый год. Сережа поводит плечами. Лохматый, наполовину размотанный, распутанный шарф Олега на его плечах вздрагивает. – На теплое море, – объясняет Серый с тяжелым вздохом. – А не на северное. И такое, чтобы купаться можно было, не боясь что-то подхватить и прямо в воде и откинуться. Он разворачивается к Олегу резко, цепляется за шарф обеими руками в смешных линялых варежках – в шестнадцать, считает Олег, ему самому такое носить уже не круто. Но на Сереже они сидят как надо. – Ты не хочешь со мной, да? – С тобой, – повторяет Олег растерянно. Как они успели перескочить от мирного обсуждения морского побережья к отчаянным вопросам? – С тобой я вовсюда хочу, Серый, ты там чего хоть? Сережа придвигается ближе. Обледеневшие камни скользят опасно под его ботинками. – Даже если нам придется совершить побег? – спрашивает он тихо. – Вдвоем. Олег отмахивается легкомысленно: – Посмотри на Старцева. Он сколько уже сбегал – раз пять, не меньше? – и ничего. Даже Демидовна уже смирилась, только в изолятор кидает его время от времени. Надо будет – и мы с тобой сбежим, Серый. – Только, чур, вместе, – говорит Сережа серьезно. Задумывается, строит уже схемы свои какие-то в голове. – Надо будет денег подкопить к лету, а то ни на какое море мы не уедем, останемся на своем северном… Сережа близко – почти как раньше. Почти как в минувшем декабре – у приютской новогодней елки, когда голова к голове над скудными подарками, и потом, когда обертками шуршали под одним тощим одеялом. Близко. И Олег смелеет. – А если вместе, – начинает он решительно, но голос вздрагивает все равно малодушно. – Ты зачем от меня тогда бегаешь? Сережа сбивается с мысли от неожиданности, запинается. У него губы на морозе обветрились, потрескались – Олег не знает сам, почему его так тянет смотреть на них. Страшнее, если все-таки знает. – Я бегаю? – меньше всего от Сережи он, наверное, искреннего возмущения ждал. – Ты же первый начал. Наговорил мне под Новый год всякого про то, что мы теперь почти взрослые и самодостаточные, и вообще ты в армию собираешься, а там не до телячьих нежностей, и… Олег сгребает Сережу в охапку, не дослушав. – Я же не это тогда имел в виду, Серый, ну твою ж. Так это он сам все испортил, оказывается. Случайно как-то вышло, вот идиот. Армия еще эта. Зато и исправить легче. Раз сам. – Будет тебе, Серый, летом, все будет, – обещает Олег счастливо. Сережа пихает его в плечо кулаком – дурацкие варежки с готовностью смягчают удар. – И море, и побег, и все, что захочешь. Сережа верит. Сразу и просто на слово. Возится в руках, развивая бурную деятельность, – пытается поделиться варежками, обматывает глупым шарфом их обоих сразу, чтобы теплее и чтобы точно никуда друг от друга. Он все еще шмыгает жалко красным носом, но смотрит уже не несчастно. И совсем не на залив.

***

Васька Старцева выпускают из изолятора как раз в тот день, когда окончательно налаживается погода. Июль пышет нестерпимым жаром, даже дышать трудно. На пустыре за лесом упрямо тлеют вспыхнувшие посреди особенно сухого дня связки скошенной травы, запах – пряный и горьковатый – разносится по всей округе. Местные ходят к директору детского дома жаловаться на злонамеренный поджог, а Сережа на ухо Олегу сокрушенно жалеет коров, оставшихся на зиму без сена. – Коровам корма закупят, не переживай, Серый, – размышляет Олег рационально. – Голодными не останутся, не то что мы с тобой. – Да дело даже не в этом, – отмахивается Сережа. – А в общей безалаберности. Бросил сигарету кто-то на покосе – и все, что там, много надо. А мы теперь виноваты. Только потому что беспризорники и сироты? Олег кивает согласно. Сигареты – зло, конечно, Серег, как скажешь. А мы – да, беспризорники те ещё. Вон как ты коров жалеешь. По-хулигански. У него дешевущая Прима – с зарплаты надо бы курево получше и попафоснее купить – в зубах, и Сережа глядит на эту сигарету как на врага народа. – О чем я и говорю. Обожаю смотреть, как ты травишься. Он из объятий выцарапывается вредно, когда Олег, закатив глаза устало, сгребает в охапку – Серый, что за нотации средь бела дня. Иди сюда лучше. – Ты там в трех словах ошибся, Разумовский, – втолковывает Олег обстоятельно. Бычок летит в урну со щелчком – гадость та еще, Серый прав. Притянутый ближе Сережа упирается ладонями в грудь упрямо – а отпустишь ведь, обратно обниматься тут же сунется. Олег думает об этом – обмирает от счастья. – В таком простом предложении. А еще гордость школы. Курилка с обшарпанными стенами за детдомом место ненадежное, того и гляди, кто из пацанов нагрянет – издевок и косых взглядов потом не оберешься. Самому-то плевать – за Сережку страшно. Но рукам – одна под Сережиной драной футболкой на теплой спине, другая на нагретом под палящим светом солнца рыжем загривке – удобно, будто так и надо. А может, и не будто. – Обожаю смотреть на тебя, Олег – так правильно. – Ты пахнешь, как пепельница, Олег, – в тон соглашается Сережа послушно. Глаза сияют хитро. – Так? У него от солнца веснушки проступают ярко-ярко – золотистые, летние. Олег торопится их все перецеловать – в воспитательных целях, конечно же, – пока кто-то топает шумно за углом здания, матерится на торчащий победными флагами борщевик. Сережа помогает, как может, – задирает голову вверх с готовностью, подставляет щеки, нос. Только что не урчит довольно. Готов потерпеть пепельницу без всякого ворчания, когда надо, получается. Когда Васек Старцев, угрюмый и с залегшими под глазами синими тенями, заныривает в курилку, Олег уже утихомиривает пыл. Успевает выпустить Сережу из рук нехотя и топчется теперь на узком пятачке заплеванного чернозема, умиротворенно пытаясь поджечь вторую сигарету. Сережа – нахохлившийся мгновенно при виде незваного гостя – методично ворочает носком кеда в стороне отколовшийся от стены кусок кирпича. – Что за дрянь ты тут куришь, Волков? Несет за километр, – ворчит Васек. Руку тянет, черную от загара, жилистую. – Делись давай. Попробуем. Сережа смотрит со своего места хмуро – вроде ругал курение только что, а теперь выглядит так, будто запасы сигарет Олега готов собственноручно отбивать. Потом самому выкинуть можно. Лишь бы Ваську не достались. А может, не одобряет навязавшуюся компанию просто. Старцев из тех, с кем либо соглашаешься сразу, либо мордой в землю, чтобы отстал. Третьего как-то не дано. Но сейчас «мордой в землю» вроде и не за что особо, потому Олег великодушно протягивает одну из двух оставшихся в пачке сижек. Все равно ж фигня редкостная. Даже зажигалкой делится – дешевая, еще раз пять колесико крутануть, и точно полетит. – Отстой, – резюмирует Васек как-то чересчур довольно. Затягивается второй раз жадно, кривится выразительно. – Разумовский, да отвернись ты носом в стенку, что ли, чего пялишься. Сам не куришь и другим удовольствие портишь. – За словами следи, – советует Олег доброжелательно. – И за тем, с кем говоришь. Чтобы не вышло, как в прошлый раз. Сережа про прошлый раз не знает – сидел в медпункте с полным носом ваты и все пропустил. Он только про позапрошлый в курсе – поэтому и смотрит теперь подозрительно. Потом спрашивать будет, точно. А Васек – что Васек? Васек-то как раз помнит. Потому и выкупает угрозу на раз-два. Хмыкает, отмахивается ладонью с зажатой в пальцах сигаретой – понял, чего бычишь-то без причины, Волков. – Ты мне – в прошлый раз – три пальца сломал, бешеный. Да глазей ты, глазей, Разум, раз так интересно. Так уж и быть, разрешаю. Пальцы жалко. Они докуривают и перетекают плавно на площадку за детским домом. Остальные пацаны – свои, старшие – подтягиваются тоже, лениво, кто откуда. Трое мелких из малышового блока – в смешных похожих кепочках – возятся в кучке песка под березой, посматривают робко на оккупировавших их качели старших. Олег занимает место на лежащей на боку шине, призванной заменять песочницу, тянет к себе притихшего, как всегда в компании, Сережу. – Не сгоришь? – Серый в дурацкой футболке с короткими рукавами, светлая кожа выше локтя уже краснеет от палящего солнца. Поэтому Олег жертвует на благо нуждающихся легкую кожанку – таскает ведь упорно, чисто для понтов. – Не снимай только, ладно? Сережа алеет – пятна румянца с неровными краями вспыхивают по всему лицу – стягивает полы кожанки на груди обеими руками: – А если сниму? Олег смеется: – Вопрос интересный. Старцев, все еще мучающий бычок от сижки, закатывает глаза. Вряд ли слышит их неловкий флирт, но чужую куртку на плечах Сережи подмечает, фыркает – с заделом на будущие пакости, злопамятный. Васек сегодня вообще-то – герой дня. Восьмой по счету побег из детского дома не удается, заканчивается привычно – разъяренной Демидовной и изолятором на два дня. Только сам герой желанием подробности рассказывать не горит почему-то. – Чего вернулся-то? – интересуется Тимошин. На его счету всего два побега, один из них вообще не дальше забора – зацепился штанами и висел полчаса, пока дворник не пришел снимать. – В Москву же вроде собирался. Старцев отмахивается. Он из побега возвращается – его возвращают – уставшим и голодным, в мешках под глазами только картошку хранить. И подвигами особо не делится. Беляков ржет со своего места. Он-то хорошо кушал все те три дня, что Васька не было. – Долго бы ты до Москвы пешком топал. Дней десять. – Пятнадцать, – говорит Сережа тихо. – При лучшем раскладе. Беляков стреляет глазами в его сторону насмешливо: – Выпендриваешься, Серег. Ой, выпендриваешься. Сам-то хоть раз сбегал, чтобы подсчитывать сидеть? Сережа вздергивает подбородок упрямо, и Олег чувствует его неуверенные пальцы на своем ремне – цепляется. Пацанам не видно – а у Олега в груди теплеет. Держится Сережа, за него держится. – Зачем мне куда-то сбегать? – спрашивает Сережа однажды. Им по тринадцать, в промерзшем за зиму детдоме холоднее даже, чем на занесенной снегом улице, кажется, а в коридоре Демидовна, наплевав на отбой с высокой колокольни, яростно ругает кого-то из старших за глупую попытку побега. Побеги в Радуге – уже традиция, поэтому никто из ребят в спальне не прислушивается. Ворчат только, что уснуть в таком шуме невозможно. Сережа тоже не спит. Пробирается в кровать Олега, замерзший под своим тонким одеялом, весь дрожащий – Олеж, Олеженька, пусти погреться. Как в сказке про лису и зайца. Только лиса-Сережа домик у Олега не отнимает. Сворачивается рядом в клубочек, обхватывает за шею руками, жмется жалобно. Олег руки перехватывает, греет чужие пальцы в своих ладонях, дует горячо. – Лапки у тебя ледяные, Серый, – шепчет он ласково. – Куда ты там сбегать собрался? Без меня, что ли? Сережа смотрит, насупившись. Лицо близко-близко, можно бледные – тоже замерзли зимой, заледенели – веснушки пересчитать. – Ты меня не слушаешь. – Нет, – честно признается Олег. У него уважительная причина – делил одеяло на двоих, грел Сережины ладошки, отвлекся. – Скажи еще раз. Грозный голос Демидовны и усталые оправдания кого-то несчастного из старшаков отдаляются потихоньку – видимо, в изолятор покорного арестанта повели. Это посреди ночи-то. Тюрьма, а не детский дом. И в этой мрачной тюрьме солнечный рыжий Сережа решительно отбирает свои согретые чужим теплом руки у Олега – мешают лбом ко лбу прижаться. – Зачем мне сбегать, – говорит он горячо. – Если ты останешься здесь. – А если, – спрашивает Олег торопливо – пока не закололо в кончиках пальцев от внезапной мысли, от непонятного предвкушения. – Если мы вместе сбежим, Сереж, а? Сережа закрывает глаза, но не отстраняется – ресницы длиннющие, темные – и у Олега в груди горячо, в животе от странного чувства, которое он никак не может описать. – Тогда, – шепчет Сережа едва слышно. Ворочается неловко, скулы в темноте краснеют. – Тогда – куда угодно. – Да не, куда Разуму, – отмахивается Старцев. Разговор уходит от него в сторону, значит, снова можно болтать как ни в чем не бывало. – Он же послушный, боится. Беляков роется в карманах шорт, закуривает, не обращая внимания, на подскочившую испуганно при виде дыма мелкоту. – Да ладно Разум, другое интересно. За Волчарой-то у нас тоже ни одного побега не числится. Или что, – он машет неопределенно в сторону Сережи. – На поводке тебя держат, не пускают? Как на луну только еще не воешь. Сережа вздрагивает, как от удара. Это – по-больному. Мало их тогда Олег лупил, когда цепным псом обзывали. Ему-то плевать – Сереже тяжело слышать такое. Видимо, мало. Серый верит на слово – кому верит, Белякову! – отцепляет пальцы торопливо от ремня Олега – не держу тебя, смотри, не держу. Олег настороже, Олег не позволяет Сереже расстроиться и ускользнуть. У Серого на шортах ремня нет – приходиться ухватиться за шлевку. Ты не держишь – зато держу я. Сережа смотрит потерянно, а Олег от Белякова равнодушно отмахивается: – Чего сбегать-то. Если и здесь неплохо кормят. А там фиг знает, что делать, без денег и жилья. Старцев заметно грустнеет – видимо, вспоминает свой неудавшийся и явно голодный побег: – Да пофиг, если честно, пацаны. Волков, может, и правда мыслит здраво. – Что, – Беляков вздыхает, отшвыривает бычок прямо в песочницу – Демидовна обнаружит, будет снова весь ужин дотошно выяснять имена, явки, пароли. – Восемь раз – и хватит? Пора на покой, Василий? – Мне восемнадцать через год, – отзывается Васек задумчиво. Смотрит на выброшенный окурок Белякова, валяющийся в песке неприкаянно, отсутствующим взглядом. – И так сбегу скоро.