Wheel of the Year

——

      Альфа вынес Сокджина из леса на руках. Безвольно повиснув на своём мучителе, он не видел и не мог видеть, как его папа-омега с ужасом прижал ладони к лицу, увидев своего сына окровавленным, обессилевшим и раздавленным. Ничего нельзя было поделать — Сокджин ему уже не принадлежал. Омега расплакался в объятиях Тэхёна, подошедшего поддержать папу. Тэхён до последнего верил, что Сокджин сможет добежать до озера раньше, чем чужак поймает его. И теперь, когда он видел брата таким, он уже не верил ни в какую справедливость. Неужели он тоже станет таким? Доведёт своего будущего омегу до такого? Заставит бояться и страдать? И ради чего? Ради того, чтобы боги напились болью и кровью омег? Тэхён злобно оскалился, прижав папу к себе покрепче, и проводил взглядом удаляющегося чужака. Ни на что большее, чем молчаливый гнев, он права не имел.       Чонгук не видел, как за ним с Сокджином следили. Его не заботили чужие взгляды. Он усадил Сокджина у костра и принёс ему ароматного тушеного мяса и настоянного на травах и специях чая. Пока омега сидел неподвижно, Чонгук добыл тёплой воды и принялся стирать с его лица и тела кровь. Он осторожно промакивал ранки и царапины, оставленные погоней по тёмному лесу, и любовался поставленной меткой. О себе он не думал, кровь со своего лица он стёр, а укусы на теле заживут сами. Клыки у Сокджина были не такими уж опасными, чтобы нанести глубокие раны. Чонгуку это даже понравилось. Быть помеченным своим омегой считалось честью и удачей среди альф.              О чём бы ни думал альфа в этот момент, Сокджин не разделил бы его мыслей. Он не мог смотреть ни на что вокруг, сражённый своей трагедией, он видел перед собой только бесконечную яркость пламени костра, превращающего поленья и ветки в пепел. Сил не было ни на что. Даже на то, чтобы продолжать сопротивляться.       — Поешь, — упрашивал альфа. — Ты, должно быть, очень устал.       Сокджин холодно глянул на миску перед собой. Тушёное мясо изумительно пахло и было таким же прекрасным на вкус, он точно знал это, но в горле стоял противный колкий комок. Он не стал отвечать зверю и неохотно взял кусочек мяса прямо пальцами и отправил его в рот, чтобы прожевать. Мясо таяло на языке, но вкус терялся в горечи заново подступающих слёз.       — Моё имя Чонгук, — представился альфа.       "Чонгук", — повторил Сокджин мысленно, и усмешка перекосила его лицо.       Оказывается, у этой зверюги было собственное имя. Его представление казалось неуместным после всего того, что между ними произошло, и Сокджин не хотел верить, что это чудовище вообще могло носить настоящее человеческое имя. Но если Чонгук был частью общества, тогда кого Сокджин мог считать человеком? Так ли сильно все они отличались от животных?       Чонгук не замечал его напряжения. Или старался не замечать. Он понукал Сокджина поесть побольше, приобнимал за плечи и убирал волосы с его лица, чтобы они не лезли в глаза. Он делал это заботливо, но Сокджин не собирался поддаваться на подобные уловки. Он не чувствовал себя обласканным. Всё его тело болело. Даже клыки ныли после сильных укусов. Он столькими усилиями пытался защититься, что сделал себе ещё хуже, а альфу это даже не заставило расстроиться. Покусанный и исцарапанный, Чонгук был вполне жив и счастлив.       Сокджин же чувствовал себя мертвецом. Не было больше того омеги, который хотел свободы и личного счастья. Тот Сокджин навечно остался тлеть и разлагаться на берегу ледяного озера, постепенно погружаясь в песок. Новый Сокджин, родившийся этой ночью, жить не хотел. Не хотел вообще ничего. Не такого перерождения он желал, и было бы лучше, останься он там, у озера.       Лучше бы зверь его убил. Так Сокджин бы поскорее отправился к богам.       Пока Сокджин предавался тёмным мыслям, Чонгук держал его в своих объятиях и наблюдал за тем, как народ праздновал уходящую ночь. Все омеги были пойманы, все они обрели новый дом, и вокруг центрального костра хороводами кружились поющие люди. Древние песнопения проникали в уши и оседали в сердцах, перенося слушателей в прежние времена, когда боги ещё ходили среди людей. Чонгук прикрыл глаза и вслушался в треск костров, пение и музыку. На душе у него было спокойно. Он выполнил свой долг, осуществил задуманное и взял ответственность, возложенную на него божественными силами. Всё шло по плану и горевать не было причин.       Чонгук встал и отошёл, чтобы взять себе еды. Он не выпускал Сокджина из виду, чтобы с тем ничего не случилось. Отчего-то ему казалось, что Сокджин мог исчезнуть. Это подтачивало его уверенность в себе и спокойствие после действа, совершённого на берегу озера. Он вроде бы сделал то, что должен был, поддался чутью и инстинктам, но ощущение некой неправильности не покидало, становясь сильнее. Тряхнув головой, Чонгук отогнал неприятную мысль и вернулся к омеге. Не злые ли духи пытались проникнуть в его разум, чтобы свести с пути? В таком случае, стоит вознести богам хорошую жертву, дабы не поддаваться соблазнам.       Разговаривать с Сокджином этой ночью Чонгук больше не пытался. Сокджин бы ему точно не стал отвечать. Его мутило от присутствия зверя, а мелькающие перед глазами фигуры людей вызывали тошноту. Со стороны леса к кострам подбирался утренний туман, и небо подсветилось розовой полоской света. Холодные лапищи тумана хватали за ноги, и народ начинал расходиться по домам. Оставшуюся еду и напитки бросали и лили в костёр, чтобы задобрить богов и лесных духов. Сокджин начинал замерзать.       Дослушав последние песни, затихающие над лугом, Чонгук подхватил Сокджина на руки и отнёс его до своего коня, пасшегося неподалёку от дороги. Животное сонно захрапело, приветствуя хозяина, когда Чонгук усаживал Сокджина в седло. Зачинающийся рассвет встречал их ярко-рыжими лучами, так что шкура коня казалась медной. Копыта мерно постукивали по грунтовке, туман расступался и смыкался сзади, покусывая Сокджина за пятки. Он поджимал ноги, прижимая их покрепче к лошадиным бокам.       Путь оказался недолгим. Солнце ещё не успело полностью пробудиться, когда они оказались перед домом альфы. Дом стоял на окраине, окружённый пышным травянистым садом с кучей поющих мали́новок и королько́в. Над высоким крыльцом на ветвях корявых ив раскидистыми шапками сидела омéла. Сокджин сморщился, увидев её. Омела считалась символом жизни и была детищем богов. Какая злая ирония.       Внутри дом был прекрасный, просторный и светлый, но Сокджина это совсем не радовало, хоть теперь это был и его дом тоже. С множеством припасов, утвари и полезных вещей. Омеге была выделена небольшая комната, где он мог бы проводить время только наедине с собой, но спать должен был в общей спальне с Чонгуком. Таков обычай — проводить ночь под боком у мужа.

——

      Колесо продолжало свой бег и время шло к Ла́ммасу. Третий летний месяц принёс Сокджину дурные вести. Перебирая на кухне чернику для праздничной выпечки, он почувствовал внезапно, что больше не один в своём собственном теле. Он замер, выронив горстку ягод на стол. Тёмно-фиолетовые кругляшки покатились по столешнице и запрыгали по полу, заставив Чонгука обратить на Сокджина своё внимание.       Чонгук топил печь и замешивал тесто, чтобы на праздничном столе была священная еда. На Ла́ммас, или, как его называли старики, Лугнасад, требовалось чествовать богов урожая и выпекать первый хлеб из нового зерна, созревшего в этом году. Первый ломоть шёл в дар богам, ещё часть жертвенного каравая разносилась по полям и пряталась в доме для низших духов, а остальное люди делили меж собой. В качестве лакомства готовились черничные лепёшки, а медовуха текла рекой. Чем больше была семья, тем душевнее и приятнее был праздник, и Чонгук надеялся, что у них так и будет.       Сокджин практически не занимался в его доме хозяйством, и Чонгук всё делал сам. Ходил на охоту, убирал в хлевах и кормил скотину, готовил еду и копался в земле. Вместе с другими альфами поселения сеял хлеб, косил траву и метал стога сена на зиму. Сокджин изредка подметал в доме, доил корову и взбивал масло. Большую часть свободного времени он спал, время от времени выходя на прогулку по близлежащему лесу. Лесной массив притягивал его, но метка, оставленная на его теле зверем, не давала ему уйти далеко от дома. С Чонгуком он мало о чём говорил, предпочитая молча проводить свои дни, и в общей постели сдвигался на самый край к стене, чтобы не соприкасаться с альфой лишний раз. Он не видел потребности в чём-либо объясняться, он всё думал о том Сокджине, что остался на берегу озера. Как он там? Истлело ли его тело? Отправился ли его разум в божьи чертоги? Или дух вернулся в его осквернённое тело и спрятался где-то внутри, где даже сам Сокджин не мог его отыскать? И поэтому омега скорбно молчал, неся траур по своей жизни.       Чонгука расстраивал такой расклад. Он не был слепым и видел, что их жизнь не была такой, какой он её себе представлял. Сокджин не был счастлив, не радовался уютному дому, большому количеству дичи и широким наделам земли, которыми владел Чонгук. Жизнь в омеге словно угасала, и никакие молитвы Чонгука богам не меняли дела. И жертвы его оставались безрезультатными. Чонгук тем не менее не сдавался, он приносил Сокджину охапки вкусно пахнущих полевых цветов и трав, собирал самые спелые и сочные ягоды и плоды, запасал орехи на зиму. Сокджин был глух. Ему требовались слова, но Чонгук не знал, отчего тот молчал. Что он мог сделать не так?       Оставив тесто, Чонгук подошёл к Сокджину ближе и погладил его по плечу.       — Всё хорошо?       Сокджин не ответил и опустил голову вниз, так что Чонгук смог увидеть собственную метку на его шее. Знак их союза. Он принюхался и понял, что запах омеги изменился. Так омега мог пахнуть только в одном случае, и сердце альфы наполнилось любовью и гордостью. На этот Ла́ммас он преподнесёт богам намного больше даров, чем когда-либо в своей жизни. Забота о пополнении в семье требовала удачи и покровительства сил природы.       Сокджин стиснул зубы, почуяв в запахе зверя нотки счастья. Для него вердикт был неутешителен: боги и здесь предали его.

——

      Ко времени, когда в поселениях закончили собирать урожай и праздновали Мабо́н, Сокджин уже слегка прибавил в районе живота. Деревья пестрили разноцветными листьями, косяки птиц собирались в южные земли, чтобы провести зимнюю стужу в другом месте. В мире становилось больше темноты. В это время боги сходили в мир людей и ступали по земле, но Сокджину не хотелось видеть их лики, поэтому он уходил от окон и прятался в глубине дома, прижимая руки к животу и баюкая своё несчастье в одиночестве. Чонгука он не подпускал, шипя и рыча на него, когда тот пытался узнать, как у него дела и спросить, не нужно ли ему чего. Никакие уговоры не могли выудить Сокджина из его укрытия, даже заботливое урчание его зверя, каким альфы обычно подзывали своих омег.

——

      Когда от Мабо́на остались лишь одни отголоски, и осеннее убранство в доме из осенних листьев, веток дуба и поздних сухоцветов было убрано и сожжено в жертвенном огне, Сокджин начал испуганно посматривать в окна, ожидая самой страшной в году ночи. Ночи, когда вся нечисть выходит из своих нор.       Чонгук мастерил фонарики и зажигал их каждый вечер, чтобы отогнать от дома злых духов. В доме пахло спелыми яблоками и рагу из тушёного мяса с тыквой и пряностями. Этим вечером, на Сама́йн, прозванный в народе Санхеймом, Сокджин окончательно впал в беспокойство. Он сидел у окна, чистил в руках гранат и медленно жевал хрустящие сочные зёрнышки, проглатывая их вместе с косточками. Между домами иногда сновали люди, ряженые в страшные костюмы, чтобы их не заметили и не забрали злые духи. Чонгук сидел рядом с омегой и обнимал его, чтобы унять волнение, но Сокджин не переставая смотрел в темноту страшной ночи и видел, как по полям тянулись вереницы рогатых и клыкастых теней, а по небу, заслоняя луну и звёзды, неслись табуны Дикой Охоты.       Его живот стал ещё больше к этому неспокойному времени, и внутри уже шевелились щенки. Сокджин поскуливал, когда они толкались, и Чонгук тут же оказывался рядом, чтобы поддержать омегу и приложить ладонь к его животу. Ему было лестно чувствовать внутри Сокджина своих нерождённых детей, он видел в них дар богов и жаждал их появления на свет.

——

      К концу декабря землю уже покрывали высокие искрящиеся в солнечном и лунном свете снега. На носу был Йо́ль и самая длинная и тёмная ночь в году. Последнее испытание перед возрождением новой жизни и приходом весны, когда день начнёт стремительно прибавляться. В эту ночь и в ещё двенадцать ночей после народ будет активно праздновать зимнее солнцестояние, чтобы побыстрее прогнать тьму и повернуть Колесо к свету. Колесо сдвинется и родится Солнечное божество. И злые духи отступят, дав надежду на новый счастливый год. Самые отчаянные и смелые будут просить у богов аудиенции, ведь в это время те общались с людьми активнее всего и принимали самые щедрые дары с благодарностью.       Щенки мешали Сокджину спать и он выполз из своей комнаты в кухню, где Чонгук варил над огнём ароматный глинтвейн. Себе — на терновом вине, а Сокджину — на гранатовом соке. Налив ему кружку, он принялся выкладывать на стол засахаренные фрукты, нарезал ломтями вяленое мясо и достал из-под льняной салфетки свежее ореховое печенье.       Посередине стола стоял пучок оме́лы, окружённый ароматными веточками ели и па́дуба. Дом пах морозной хвоей, пряностями и вкусной едой. Сокджин держал в руках кружку с горячим глинтвейном и смотрел на морозные узоры на окне. Дети катались на санках, кто-то из соседей чистил перед домом снег. В очаге трещали осиновые поленья. Завтра день начнёт прибавляться, а значит совсем скоро его ждёт начало весны.

——

      Когда наступил февраль, Чонгук разделил с Сокджином его беспокойство. Живот омеги казался огромным, щенки шевелились так активно, что омега не переставая скулил и прятался по тёмным углам, откуда Чонгуку приходилось его выуживать и относить к очагу, чтобы тот не мёрз и не оставался в одиночестве. Сокджин не доверял ему и не видел в нём источника безопасности. В его скулеже часто слышались мольбы, которые омега бормотал сквозь стиснутые зубы, но Чонгук не мог разобрать, каким богам он молился. С ним Сокджин по-прежнему не шёл на контакт, отказываясь разговаривать открыто.       По ночам Сокджину было хуже всего. Он обессилел от своего бремени, и теперь зверь мог без усилий заключать его в свои объятия, согревать своим жаром и держать так до самого утра. Слабые толчки руками ничего не решали, и омеге оставалось только смириться с животной тягой альфы к своим детям.       В эти дни Сокджин вспоминал тот Имболк, несколько лет назад, во время которого на свет появился Тэхён. То была мучительная и страшная ночь, в которую Сокджин впервые увидел истинное страдание на лице у своего папы. Он не желал такой же участи для себя. Он ощущал шевеление щенков в своём животе, но не хотел их. И даже если они были дарованы ему богами, он не считал их своей плотью и кровью. Он ждал того часа, когда освободится от них. И глупый зверь не сможет изменить его решения. Молоко с пряностями, питательная пища и огни в доме, призывающие добрых духов, — ничто не спасёт зверя в ожидании родов. Колыбель, подвешенная под потолком на крепких верёвках, выстланная нежнейшим кроличьим пухом и укрытая тончайшей льняной тканью вызывала только боль и больше ничего.

——

      Роды начались перед рассветом. Морозное утро не предвещало беды, но Сокджин проснулся от мощного толчка в животе, и, открыв глаза, понял, что у него начали отходить воды. Стараясь не разбудить Чонгука, он решительно вылез из постели и направился к выходу. Закутавшись в тёплый меховой плащ, Сокджин вышел наружу, направившись в сторону лесной чащи. На снегу кое-где уже темнели проталины, но зима всё ещё не хотела отпускать. Омега кутался в плащ, чтобы сохранить тепло, и выпускал в небо облачка пара.       Двигаться было очень тяжело, щенки давили на низ живота, готовившись родиться, и Сокджин заторопился уйти как можно дальше в чащу, чтобы Чонгук не нашёл его слишком рано. Он чувствовал, как по ногам текла жидкость, и он оставлял за собой слишком много следов, но ничего не мог с этим поделать. Он надеялся, что зверь не сразу почует его отсутствие и проспит хотя бы до рассвета.