1860

Густой туман сна понемногу рассеивается, и расслабленное тело, обретая чувствительность, зябнет от ночной прохлады. Еще не до конца проснувшись и не успев даже размежить веки, Жан поворачивается на бок и шарит рукой по старому матрасу, но не может дотянуться до жены, которую привык находить рядом в момент пробуждения. Остывшая простынь холодит ладонь, и он открывает глаза, оглядывая пустой шатер и наполняясь мучительной тревогой. «Микаса!» — зовет он хриплым со сна голосом, но никто не отвечает ему. Липкая паутина дремы, только что сковывавшая тело, в миг растворяется. Жан вскакивает на ноги и, натянув штаны и набросив на плечи рубашку, выбегает из шатра. Под светлеющим небом еще сонные и медлительные цыгане грузят в дорожные кибитки свои жалкие пожитки. Жан мечется по всему табору и каждому, кто встречается на его пути, задает один и тот же вопрос, в котором под конец уже отчетливо звучит паника: «Где Микаса?» Не найдя ее среди соплеменников, он спешит к реке, падая при спуске с крутого берега и кубарем катясь в камыши. Выбирается из них и оглядывается по сторонам, убеждая себя, что все в порядке, что Микаса просто пошла за водой, но ее нигде не видно. Приглядевшись, Жан замечает на виднеющемся вдалеке плотике красную тряпку, трепещущую на ветру. Узнав по цвету ткани платье жены, он вздрагивает и бежит туда. К его ужасу, рядом с платьем лежит нательный крест Микасы и две толстые длинные косы, свернувшиеся кольцом, как черные змеи. У Жана подкашиваются ноги, он мгновенно понимает, что произошло, и в то же время просто не может в это поверить. Он хватается то за платье, то за отрезанные волосы, и ловит ртом воздух, захлебываясь охватившим его смятением. В следующий миг Жан ныряет в холодную после ночи воду. Он найдет Микасу, достанет со дна, вдохнет воздух в заполненные водой легкие, согреет холодное тело, вернет в него жизнь, спасет ее, спасет, спасет. Поиски не дают результатов, и, закоченев, он выбирается на берег, где уже собрался почти весь табор. Толпа шумит, повторяя про проклятье Аккерманов, про очередное самоубийство, про то, что барон, верно, продал душу дьяволу, раз все еще сохранил свою жизнь, и про Микасу. «Микаса утопилась!» — кричит кто-то из цыган, и сидящего на плотике Жана трясет от этих слов, правдивость которых он готов оспаривать вечно. Резкий лающий смех разносится по всему берегу, громкий, хриплый, отдающий безумием. Все знают, так смеется лишь один человек в таборе — Кенни. Жан поднимает глаза и непонимающе смотрит в лицо барона. Тот хохочет так, как другие бы плакали — с гримасой боли и горечи на лице, со слезами, выступившими в уголках глаз. «Пойдешь с нами или вернешься к матери?» — отдышавшись, тихо спрашивает он. Жан отрицательно качает головой — смысл вопроса почти не доходит до него, и Кенни, похоже, понимает это. «Уходим» — бросает он притихшей толпе, и берег пустеет, как и сознание Жана, который ложится на плот, прижимая к себе платье и косы Микасы, и обещает, что никогда не перестанет ее искать. — Эй, цыган, проснись уже, черт припадочный! — донесся до него громкий оклик, и Жан резко приподнялся на постели, ошарашено оглядываясь по сторонам. Рука сама потянулась к груди и нащупала два креста, висевшие на шее. Голова закружилась и вновь опустилась на тонкую больничную подушку. Жан прикрыл глаза и попытался восстановить дыхание, напоминая себе, что он уже не бродит по берегу лесной реки в поисках тела Микасы, а лежит в лечебнице и, благодаря недавнему визиту незнакомого рыжего парня, знает, что она жива, — Это он каждое утро так орет? Как вы его не придушили еще! — продолжил возмущаться светловолосый бородатый крестьянин, поступивший только вчера и занявший соседнюю койку. Палата была большая, и в ней разом лежала дюжина человек, так что ночные кошмары Жана причиняли неудобства многим. — А как ему не орать? — печально ответил старик, находившийся на лечении уже больше месяца и повидавший за это время всякое, — Я б на тебя глянул, Василий, если б твоя баба прикинулась утопленницей, чтоб в чужую постель запрыгнуть. Это ты его еще три недели назад не видал — он тогда совсем метрвяком был, если б не докторша, точно бы помер. — Вот же шаболда, прости Господи, — выругался Василий и глянул на Жана, который лежал без движения и безучастно смотрел в потолок, едва ли замечая присутствие других людей и не вслушиваясь в разговор, — А он чего, умом тронулся, что сычом глядит да ни слова не говорит? — Может, и тронулся, — пожал плечами старик, — Кто ж его разберет. Еще б не повредиться рассудком, когда тебя не нормальный доктор лечит, а баба в штанах, — буркнул старик. — Фома Ильич, ради бога, не ругай докторшу! — гневно воскликнул совсем молоденький паренек, лежавший у самого окна, — Коли б не она, и ты, и я уже давно б скопытились. Никто не залатал бы мне брюшину так, как она. У нее руки золотые. — Так это потому что она ведьма, неужто не понятно? — заворчал Ильич, сердито глядя на парнишку, — Ты, Ванька, молодой еще да глупый, ничего не понимаешь в том, как жизнь устроена. Где это видано, чтоб баба ни юбки, ни платка не носила, да еще и мужскую работу выполняла? Замуж бы ей да детишек народить, а не в доктора играть. — А может, она и выйдет, — заулыбался Ваня, глядя в окно, — Вон — опять ее учитель привез, стоят-милуются, смешные. — Тьфу, развратница, — скривился старик, — Ну уж нет, Мишка парень видный, хорошую невесту себе найдет, нечего ему со всякой шушарой путаться. — Фома Ильич, как тебе не совестно так поносить докторшу, что тебя с того света вытащила! — громко возразил Ваня, — Михаил-то Тимофеич на то и образованный, чтоб лучше знать, кого любить и на ком жениться. — Ну насчет женитьбы уж бог им судья, — вмешался Василий, — Но о том, что докторша свое дело знает, все в округе говорят. И ежели внук твой помер, так не ее это вина, Ильич, он не жилец уже был, так даже бабка сказала, к которой ты его водил. — Да ты хоть видел, что она с ним сделала, Василий? Обе ноги мальчонке оттяпала — он на следующий день и преставился. Ну, болели у него колени, ноги не гнулись, ходить было тяжело — но разве ж из-за этого отрезают человеку ноги? Ему ж всего тринадцать лет от роду было, Грише моему. Хороший был мальчишечка, послушный, ласковый. А докторша взяла и искалечила его, еще и опосля тело все расковыряла! А потом такую чушь несла про его болезнь — мол, это то же, что и чахотка, только с костями. И золотуху сюда же приплела, дурная — мол, все это одна зараза, только разные части тела жрет — пуберлез какой-то, что ли… Ну сразу видно — баба дура и не знает ничего. Так что лучше б нам не здесь на койках валяться, а к бабке сходить — та заговор сделает, и все пройдет. А потом в церкву — поставить свечку целителю Пантелеймону, и точно отпустит. — Что-то Гришке бабка не помогла. И когда тебя удар хватил, родня тебя тоже не к ней повезла, а в лечебницу, вот ты и живой, — тихо проговорил Ваня. — Гришку Господь сам решил к себе забрать, вот как бабка сказала. А меня она бы в миг на ноги поставила, уж поверь! Бабка у нас сильная — она самому Эрвину Петровичу в свое время рассудок вернула. Уж старый барин тогда и не знал, что делать, хоть сам и был доктором — сынок-то, говорят, как после первого года учебы вернулся из Петербургу, так в петлю и полез. Жить не хотел, от еды отказывался, лежмя лежал и чуть глаза все не выплакал. Уж какая с ним беда приключилась, не знаю, только бабка его заговорила, и он с тех пор здоровехонек. — Небылицы какие-то рассказываешь, Фома Ильич, — недоверчиво откликнулся Ваня, — Что старый барин у нас умница был, что сын его — с чего бы ему умом тронуться? — Да почем мне знать, — с раздражением ответил старик, — Так, все, молчите, дураки — докторша идет. Бодрым шагом в палату влетела улыбающаяся Ханджи. Она радостно пожелала всем доброго утра и начала по очереди осматривать каждого своего подопечного. Как и звучавший до этого разговор, подробности ее бесед с пациентами Жана не волновали. Он не сказал бы, что его волновало хоть что-то с того утра, которое он каждую ночь видел в кошмарах. Исключением стали слова незнакомого конопатого парня: «Мне известно, где ваша жена. Она сбежала к другому мужчине. Если вы пообещаете, что не тронете человека, с которым она сейчас, я скажу, где она». Жан пообещал — в тот момент он согласился бы на что угодно. А узнав имя человека, отобравшего у него жену, он четко осознал, что вновь обрел смысл жизни. Микаса была жива, она была рядом, и он собирался вернуть ее любой ценой. Жан любил ее, действительно любил, с тех пор как увидел впервые. Хотя их помолвка состоялась еще в младенчестве, встретились они только в день свадьбы, и увидев свою невесту, Жан подумал, что Бог благословил его, послав ему в жены одного из своих ангелов. Он не мог даже вообразить девушки прекрасней Микасы, а ее скромность, кротость и чистота вызывали в нем трепет и восторг. Жан любил ее всю и всякую — любил осиротевшую одинокую девочку, любил юную цветущую девушку, любил единственную женщину, которую знал — холодную и обжигающую, молчаливую и исступленно стонущую, отталкивающую его и зовущую в свои объятия. И в то утро, когда он подумал, что ее не стало, ему показалось, что вместе с ней с лица земли исчез и он сам. Безжизненной тенью слонялся он по речному берегу, прижимая к груди ее платье и косы, чувствуя, как тяжелым камнем висит на его шее ее крест, который он готов был нести за Микасу вечно. Слова же рыжего парня, приходившего две недели назад, будто вернули Жана к жизни. На воскрешение это похоже не было — мир не обрел утраченные краски, люди вокруг все так же казались ненастоящими, их речь доносилась до него будто издалека. Но желание снова встать на ноги появилось, и Жан исполнял все рекомендации докторши — принимал пищу, пил лекарства и заставлял себя вставать с постели и ходить. Для того, чтобы дойти до Микасы, нужно было вернуть хоть часть былой силы, утраченной за время его мытарств. Тело старалось, работало, слушалось. Руки больше не дрожали, ноги стояли твердо, шагали широко, спина держалась ровно. Слух и зрение были в порядке, сердце билось ровно, легкие наполнялись воздухом. Только голова оставалась до странности тяжелой, хотя мысль в ней была всего одна: «Микаса жива». Обстоятельства не имели значения, Жан о них не думал, как не думал и о том, что скажет жене при встрече и куда уведет ее из поместья Йегера. — Здравствуй, Жан! Как твои дела? Давай я посмотрю на тебя, — весело прощебетала докторша, садясь на его постель, — На минуточку отложим вот это, хорошо? — осторожно добавила она, забирая из его рук красную ткань и черные волосы, — Побудет пока рядом с твоей подушкой, никто не заберет, — она заглянула Жану в глаза, и тот кивнул, а потом сделал над собой усилие и принял сидячее положение. За стеклами очков карие глаза Ханджи восторженно заблестели, — Молодец, умница, а теперь вставай, — Жан встал, — Пройдись, пожалуйста, а потом сделай десять наклонов вперед и столько же приседаний, — попросила она, и цыган выполнил все указания, — Что ж, ты, конечно, все еще выглядишь истощенным, но двигаешься совершенно нормально. Остается только понять, что у тебя в голове. Если бы ты согласился поговорить, это облегчило бы мне задачу, — она похлопала ладонью по койке, приглашая Жана сесть рядом. Он послушался, — Ты ведь хочешь, чтобы я тебя выписала, правда? — он кивнул снова, — Для этого мне надо удостовериться, что ты здоров и ментально. В смысле, что ты в своем уме. Можешь сказать хоть пару слов? — Я в порядке, доктор, — сипло произнес Жан, слегка вздрогнув при звуке собственного голоса — кроме своего имени, озвученного в полузабытьи, отчаянного «Микаса!», которое он кричал во сне, и твердого «обещаю» в качестве ответа тому рыжему парню, он за целый месяц не сказал ни слова. — Ух, какой ты умничка! Замечательно, Жан! — хлопнула в ладоши Ханджи, — Как ты считаешь, ты готов покинуть больницу и жить самостоятельно? — Да, — ответил тот, энергично кивая. — Куда ты пойдешь? Ведь твой табор уехал, — серьезно спросила Ханджи. — Я отыщу его, — ответил Жан так убедительно, как только мог. — Хорошо, я очень рада, что ты пришел в себя, — улыбнулась она, — Можешь попрощаться с соседями и идем со мной, — он немедленно схватил вещи Микасы и отрывисто помахал рукой тем крестьянам, ни лиц, ни имен которых не запомнил. Ханджи удовлетворенно улыбнулась и вышла в коридор. Жан уверенно зашагал следом, вместе с ней спустился по лестнице, постоял у кабинета, куда она зашла буквально на минуту и вернулась с его одеждой и тем кинжалом, что Жан всегда носил при себе, — Прости, мы должны были изъять у тебя оружие на то время, что ты был в больнице, — слегка смутившись, пояснила Ханджи, — Можешь забрать, вот. Иди переодеться в кабинете, я подожду тут, и возьми одну из тряпичных сумок, что лежат на полке — сложи туда свои вещи, — он сделал все, как сказала докторша, и вскоре вышел, одетый в свою изумрудную атласную рубаху и темные брюки. Одежда была велика ему, и Ханджи это заметила, — Ничего, ты просто сильно исхудал, — утешающе произнесла она, — Если понадобится помощь, приходи в лечебницу. Но я думаю, у тебя все будет хорошо, — улыбнулась докторша и, когда он уже собирался выйти на крыльцо, добавила, — Я слышала о твоей жене. Знаешь, всякое бывает — люди расстаются, это вовсе не повод так убиваться. Уверена, ты еще встретишь хорошую девушку и будешь счастлив, — в ответ Жан лишь глянул на Ханджи с недоумением и, принудив себя к тихому «спасибо», пошел к выходу из лечебницы. Когда вдалеке показался желтый каменный особняк, на потемневшем небе уже зажглись первые звезды. Хотя расстояние до больницы было не таким большим, в дороге Жан провел весь день, так как шел медленно и часто останавливался. Прежде он проделал бы этот путь всего за несколько часов, но сейчас тело еще не полностью восстановилось после пережитого потрясения, и с этим приходилось считаться. У запертых ворот Жан оказался уже за полночь. Предвкушение скорой встречи с Микасой придало ему сил, и усталость от долгой дороги мигом исчезла. Сердце забилось быстрее, зрение и слух обострились, от прежнего отупения, в котором Жан пребывал последние недели, не осталось и следа. Он бросил беглый взгляд на темные окна второго этажа и сделал десять шагов вправо вдоль забора. Остановился и принялся ощупывать толстые доски. Приходивший к нему парень не обманул — одна из них со скрипом отодвинулась в сторону, и Жан легко протиснулся в широкую щель. Во дворе было пусто, и он быстро добрался до крыльца, оставшись незамеченным. Дернул ручку входной двери и оказался в сенях. Там на лавке спал тот самый парень, которого Жан видел две недели назад. От скрипа входной двери он открыл глаза и, увидев цыгана, вскочил на ноги, широко улыбаясь. — Наконец-то ты пришел, слава тебе, Господи! — пробормотал он, — Выглядишь все еще как покойник, но вроде в сознание уже пришел… Я Флок, помнишь меня? — Жан кивнул. — Где Микаса? — задал он единственный волновавший его вопрос и тут же услышал, как откуда-то сверху раздались протяжные стоны. Он вздрогнул, узнав голос своей жены. Флок это заметил. — Уже слышишь, что здесь, да? — ядовито ухмыльнулся он, но, видимо, Жан не был похож на человека, над которым стоило смеяться, так что Флок вновь посерьезнел, — К барину моему чтоб не смел прикасаться, понял? Забираешь свою… Микасу и уходишь, все. — Да. Идем. Шагая вслед за Флоком по темному особняку, Жан невольно жмурился от каждого нового стона, как от звонкой пощечины. Поднявшись по лестнице, он оказался на втором этаже, и Флок указал ему на приоткрытую дверь, приглашая взглянуть на происходящее за ней, но Жан лишь покачал головой — смотреть на то, как Микаса изменяет ему, было ни к чему, звука было вполне достаточно, чтобы довести его до грани отчаяния, за которой он был способен на любое преступление. Флок в недоумении поднял брови — видимо, он ожидал, что цыган немедленно ворвется в спальню и, схватив неверную жену, утащит ее куда-нибудь в лес, где прирежет и бросит тело в овраге. Вместо этого Жан осторожно прикрыл дверь, чтобы хоть немного заглушить исступленное «Эрен!» и опустился на пол, зажав уши ладонями. Флок закатил глаза и сел напротив. До этого момента Жан не раз слышал о том, что существует преисподняя, куда человеческие души попадают после смерти, чтобы вечно гореть в адском пламене за свои грехи. Но он и представить не мог, что окажется там при жизни. Впервые с тех пор, как он узнал о том, что Микаса жива, Жан по-настоящему осознал, как она с ним поступила. Отчего-то он все это время совершенно не понимал, что жена сбежала от него, что она не любит его, не хочет с ним быть. Что ей нужен был не он, а этот Йегер, с которым она жила уже целый месяц и, судя по всему, не собиралась возвращаться. Жан с удивлением обнаружил, что не чувствовал обиды или ревности, а лишь отчаяние и страх, что Микаса больше никогда не будет с ним. В какой-то момент он даже решил, что сейчас встанет и уйдет, оставив жену тому, с кем она, наверное, счастлива, но тут стоны и крики стихли. Он отнял руки от головы и взглянул на Флока, мрачно кивнувшего — мол, все, отмучились. Жан поднялся на ноги и отворил дверь. В предрассветных сумерках развороченная постель была видна отчетливо. На ней лежал смуглый темноволосый мужчина, совершенно нагой, как и Микаса, бледные ноги которой обвивали тело любовника, подобно виноградной лозе. Ее голова покоилась на широкой груди Йегера, рука оглаживала крепкий торс, тонкие пальцы выводили на коже невидимые узоры. — Микаса, — совсем тихо позвал Жан. Он не знал, что хотел сказать и тем более сделать, и произнес ее имя скорее бессознательно, словно не веря в то, что это не видение и не сон. Услышав его голос, она резко дернулась и села на постели, уставившись прямо в его лицо. С короткими волосами Микаса выглядела иначе — строже и взрослее, так, что Жан даже не сразу узнал ее. К тому же, лицо ее за это время сильно осунулось, скулы заострились, под глазами залегли тени, словно она была больна или истощена. На мужа она смотрела с выражением животного ужаса, и, когда ее любовник тоже приподнялся, среагировав на звук, качнулась в сторону, закрывая его собой, будто ждала, что Жан сейчас выхватит кинжал и бросится на барина. Этот мимолетный жест ранил цыгана куда больнее, чем самые страстные стоны. — Микаса, кто это?! — громко воскликнул Йегер. На его раскрасневшемся лице отразилась целая палитра эмоций — недоумение, испуг, раздражение и гнев, и даже что-то еще, чего Жан уже не смог различить. — Я ее муж, — ответил он, и Микаса вздрогнула, опустив глаза, а Эрен ухватил ее за плечи, развернув к себе. — Ты что, замужем? — почти закричал он, и в голосе его прозвучала настоящая ярость, — Как ты могла так поступить? Я думал, я у тебя единственный, а ты оказалась последней шлюхой! — Йегер смотрел на Микасу с нескрываемым презрением, он тряс ее за плечи, а она закрывала лицо руками и не могла сказать ни слова. Смотреть на все это у Жана не было сил, он подскочил к кровати и, схватив Эрена за шею, сбросил его на пол. Напрыгнул сверху и вмазал кулаком по искаженному злостью лицу. Замахнулся еще раз, но оказавшаяся рядом Микаса остановила его, ухватив обеими руками за запястье. — Пожалуйста, пожалуйста, не трогай его, прошу! — запричитала она, бросаясь Жану на шею и громко рыдая. Лежавший на полу Эрен воспользовался моментом и столкнул их с себя, поднявшись на ноги. Жан крепко обнял Микасу, прижал к себе, принялся гладить по голове и шептать слова утешения. — Успокойся, моя хорошая, я не трону его, я ничего вам не сделаю, я пришел за тобой, за тобой, Микаса, — бормотал он, чувствуя, как ее тело сотрясается в рыданиях, — Я заберу тебя, родная моя, он тебя не достоин, он тебя не заслуживает, он не любит тебя, как люблю я. Я так счастлив, что ты жива, я не злюсь ни капли, слышишь? Идем со мной, поднимайся, я… я принес твое платье. — Прости, я не могу, я не хочу, Жан, — вскрикнула она, вырываясь из его объятий, — Я хочу остаться с ним, я люблю его, люблю! — Нет уж, уходи, — перебил ее Эрен, все это время стоявший рядом. Мятой простыней он вытирал залитый кровью подбородок — Жан разбил ему губу, — Иди за своим мужем, Микаса. — Эрен, Эрен! — завопила она, бросаясь к его ногам, — Не прогоняй меня, не надо, я не смогу жить без тебя, я умру без тебя, Эрен! — Жан смотрел на то, как его жена ползает на коленях перед мужчиной, который только что оскорблял ее и гнал от себя, и не верил своим глазам. Он словно видел другую, совершенно незнакомую ему женщину — не спокойную и гордую, которую уважал и ценил, а разбитую и почти обезумевшую, которую…презирал? Нет, жалел, а оттого любил еще сильнее. Жан перевел взгляд с валяющейся в ногах Йегера Микасы на его лицо, и увидел, как отвращение сменяется сомнением, а после — заинтересованностью. Жесткие черты смягчились, из ярких зеленых глаз ушел гнев, вместо этого Йегер смотрел на стоявшую перед ним на коленях женщину с явным удовлетворением и еще немного — с нежностью. — Ты правда настолько любишь меня, Микаса? — спросил он с едва заметной, но очень гадкой улыбкой, от которой Жана передернуло, — А как же твой муж, которому ты принадлежишь? — Люблю, люблю, больше жизни люблю! — откликнулась Микаса, цепляясь за его бедра и прижимая голову к его животу, — Я принадлежу тебе, одному тебе, муж не нужен мне, муж ненавистен мне! — Как тебе такое, цыган? — улыбаясь шире и поглаживая Микасу по голове, сверкнул глазами Эрен, — Полюбуйся на свою жену, что ты на это скажешь? — Скажу, чтобы ты не смел обижать ее, барин, — проговорил Жан, поднимаясь на ноги, — Она любит тебя, и она лучшая женщина в мире, так что дорожи ею. А если ты хоть одно дурное слово про нее скажешь, хоть подумаешь причинить ей боль — я приду и убью тебя. Обещаю, я тебя убью. — Что же ты, неужели оставишь ее мне? — удивленно переспросил Эрен. Микаса громко всхлипнула и с надеждой глянула на Жана. Он мягко улыбнулся ей, утешая и подбадривая. — Ты хочешь быть с ним — я не помешаю, только будь счастлива. Но я буду ждать тебя, Микаса, и однажды, когда он тебя покинет, я приму тебя обратно. А пока — не давай ему так унижать тебя, ладно? Это единственное, о чем я прошу, — Микаса кивнула, и Жан вышел из комнаты. За дверью его ждал взволнованный Флок, он кинулся к цыгану с какими-то вопросами и обвинениями, но Жан оттолкнул его и пошел вниз. Состояние шока, которое он только недавно сумел преодолеть, вновь накрыло его, оглушая волной нестерпимой боли. Он вышел на крыльцо и почувствовал, как по щекам бегут горячие слезы. Коснувшись кончиками пальцев мокрой щеки, Жан тихо хрипло рассмеялся. В то страшное утро на плоту он не плакал. Все то время, что считал жену погибшей, он не плакал. Узнав о ее измене и увидев все своими глазами, он не плакал. А заплакал сейчас — осознав, что женщина, которую он всем сердцем любил, предпочла быть с тем, для кого была лишь развлечением. Жан сел на крыльцо и закрыл глаза, пытаясь справиться с чудовищной болью, силясь понять, что делать дальше. В это время дверь позади него с шумом распахнулась. Жан обернулся, ожидая увидеть Флока, но вместо него на крыльце появился крестьянский мальчишка лет шестнадцати. Под локоть он вел худого сгорбленного мужчину в замызганном темном халате. — Осторожнее, мистер Зик, вот так, да, — приговаривал мальчик, поддерживая шатающегося барина, — Сейчас-сейчас, подышите немного, я вам водички холодной принесу — оклемаетесь. — Пошел к черту, Кольт, — проскрипел Зик, хватаясь за одну из колонн и прислоняясь к ней лицом. Голос его звучал сдавленно и хрипло, а зеленоватое лицо имело страдальческое выражение, — Нахер твою водичку. Неси еще водки. — Нет, не принесу! — громко возразил Кольт, — Еще бутылка, и, богом клянусь, вы на тот свет отправитесь! — Я сказал — неси водку! — рявкнул Зик, и мальчишка, отчаянно всхлипнув, пошел в дом. Видевший эту сцену Жан внимательней пригляделся к стоявшему у колонны барину и с трудом узнал в нем того щеголя, что прежде кутил в их таборе. Перед цыганом сейчас был глубоко больной человек со спутанной бородой, опухшим лицом и впалыми бесцветными глазами. Его руки тряслись, пересохшие губы что-то шептали, и, судя по всему, он едва стоял на ногах. В следующую секунду Зик покачнулся и почти рухнул на землю, но Жан успел подхватить его и усадить на крыльцо. Барин поднял на него глаза, и его затуманенный взгляд прояснился, — Ты… ты цыган? Цыган из табора Кенни? — прохрипел он и вцепился костлявыми пальцами в ворот рубахи Жана. — Да, — ответил тот, пытаясь высвободиться из его хватки, — Я приходил за женой, она у вашего брата. — Женой? Но у Эрена нет жены… Неужто это та девка, что орет ночи напролет…- бессвязно забормотал Зик, поводя глазами из стороны в сторону, будто ища тех, о ком говорил, — Скажи, ты знаешь Леви? — Леви брат моей жены, — пожал плечами Жан, — Он вроде в соседнем имении живет, у Смита. — У Смита?! — взвизгнул Зик и обхватил руками лицо Жана, — Послушай, цыган, мой брат ведь не отдал тебе жену? — спросил Зик, страшно щурясь и кривя губы в подобии улыбки. — Не отдал, — ответил Жан, опуская голову. — Хорошо, — осклабился Зик, — Я верну ее тебе, я помогу тебе, цыган. — Правда? — оживился Жан. — Конечно, — Зик похлопал его по плечу, — Только и ты помоги мне с одним делом, а уж я-то в долгу не останусь, — добавил он, протягивая цыгану руку. — Я сделаю все, что угодно, — убежденно проговорил Жан и подтвердил свои слова крепким рукопожатием.