1860

Дразнить Леви не стоило. Это первое, что понял Эрвин, как только вышел из бани и вновь оседлал Пегаса. Ощущения были сравнимы с самыми первыми днями в седле, когда он занимался ежедневно по несколько часов, несмотря на боль во всем теле, от которой на глазах невольно выступали слезы. Ему тогда было не больше шести, и мягкосердечный отец умолял мальчика остановиться и пожалеть себя, но Эрвин никогда не жалел ни себя, ни других. Наверное, он был таким с рождения — не жестоким, но жестким, готовым стоять на своем до конца и считавшим любые колебания и сомнения признаками слабости. Отец часто говорил, что не знает, откуда у Эрвина этот прочный внутренний стержень, опираясь на который, он всегда добивался своего, каких бы усилий это ни стоило. «Целеустремленность важна, но не важнее человечности» — нередко повторял Смит-старший, проповедовавший гуманизм и боявшийся, что сын может относиться к жизни как к партии в шахматы, где люди — лишь фигуры, которыми можно и нужно жертвовать ради победы. Отец переживал, не окажется ли его амбициозный и решительный мальчик чересчур холодным и расчетливым, а то и вовсе бессердечным. Вспоминая отцовские опасения, Эрвин жалел, что они не сбылись — будь он в самом деле черствым и безэмоциональным, он не доверился бы человеку, который его сломал, и не дал бы делать с собой то, что долгие годы снилось ему в кошмарах. Вопреки мнению отца, Эрвин хоть и отличался твердым характером, но был очень привязчив и чувствителен, особенно в детстве, особенно по отношению к людям, в обществе которых рос. Так, он горячо любил папу, хоть и считал его чересчур податливым и мягким, очень дорожил Мишей — своим первым и лучшим другом, души не чаял в доброй няне и боготворил женщину, которую звал мамой. То, что произошло после, не могло не изменить Эрвина, и он больше не подпускал к себе людей, не доверял и не открывался, все сильнее напоминая бездушного манипулятора, которым отец так не хотел его видеть. Тем не менее, плохим человеком Эрвин быть не желал — он не считал, что поступает с другими подло или бесчестно, старался никому не причинять вреда и выстраивал отношения с людьми исключительно на условиях взаимной выгоды. Общаться с женщинами с такой позиции было особенно удобно — даже с учетом его особых потребностей, Эрвин легко находил то, что искал, в публичных домах, где, кстати, и обнаружил в себе это впервые. Все произошло совершенно случайно, когда вместе с компанией друзей он пошел в бордель отмечать выпуск из Лицея. Оказавшись наедине с женщиной впервые после того, что пережил, он так и не смог возбудиться, хотя доставшаяся ему проститутка была совсем юной и прехорошенькой — с соблазнительными изгибами мягкого тела, длинными медными волосами и большими зелеными глазами на очаровательном личике. Более того, она оказалась понимающей и очень доброй, подбодрила сконфуженного Эрвина и уверила его, что такое случается со всеми, особенно с непривычки, и едва ли это серьезная проблема в его-то двадцать лет. Смит на это лишь стыдливо покивал и не стал признаваться, что не может даже вспомнить, когда последний раз испытывал возбуждение. Он не говорил об этом никому, догадываясь, в чем причина, и боясь насмешек и осуждения. Не особенно вслушиваясь в утешающий лепет девушки, он уже отвернулся и принялся одеваться, но тут за дверью послышался детский плач. В комнату заглянула грузная старуха с ребенком на руках и заявила, что тот все никак не угомонится и наверняка голоден. Купленная Эрвином проститутка стала извиняться, сказала, что уже освободилась, и поспешно забрала покрасневшего от крика младенца. Присев на край почти не тронутой постели, она приступила к кормлению, и ребенок, мигом успокоившись, вскоре начал посапывать у матери на руках, в то время как она рассказывала Эрвину о своей тяжелой судьбе и о том, как какой-то барин ее обманул, а родители выгнали из дому. Смит совершенно не вникал в смысл ее слов, зачарованно глядя на эту картину и чувствуя, как тело реагирует на нее самым неожиданным образом. Когда девушка закончила и вернула спящего младенца ожидавшей за дверью старухе, Эрвин все еще оставался раздетым, так что не заметить его эрекцию было невозможно. Проститутка удивленно вскинула брови, и игривая улыбка появилась на ее губах. Пряча глаза и густо краснея, Смит решился сдавленным шепотом озвучить свою просьбу, на что девушка лишь пожала плечами и вновь села на кровать, легко соглашаясь все исполнить. И в тот момент, когда Эрвин осторожно опустился перед ней на колени и припал к мягкой полной груди, он испытал то, о чем прежде не мог и мечтать — удовольствие не только эротическое, вызванное прикосновениями собственной руки к эрегированному члену, но и гораздо более масштабное и глубокое, непосредственно с сексом не связанное. Он словно снова стал маленьким мальчиком, которому тепло, вкусно и очень спокойно. Рядом с которым его мама, и она его все еще любит и никогда, никогда не обидит. В эти минуты ему казалось, что всего, что уже с ним случилось, на самом деле вовсе не было, что он в безопасности, и нет больше ни страха, ни боли, ни чувства вины. Когда Эрвин кончил, проститутка ласково погладила его по голове и, будто зная наверняка, как называла его мама, сказала с точно такой же интонацией, что он хороший, очень хороший мальчик. Уткнувшись лицом в ее голые колени, Смит тогда разрыдался как ребенок, а после почувствовал невероятное облегчение. К этой девушке он ходил еще два года, до тех пор, пока не покинул Петербург, но за все это время так к ней и не привязался, хотя она и делилась с ним всеми своими радостями и горестями и даже говорила ему, что любит. Всегда держа в уме материальную основу их отношений, Эрвин не верил в искренность ее слов, и ее горькие слезы в последнюю их встречу его тоже не тронули — он просто заплатил тогда вдвое больше обычного и уехал из России. В Европе Смит быстро нашел ей замену и, признаться, больше об этой девушке не вспоминал. Со временем Эрвин так привык покупать женщин, что, увидев у Йегера очевидно кормящую Прасковью, решил, что предложить ей свободу в обмен на регулярный доступ к ее телу будет вполне справедливо. Крестьянка оказалась не из робких и потребовала большего — не только дом с землей и освобождение всей ее семьи, но и гарантии, что ее ребенок получит образование. Договориться с директором городского училища и выделить необходимую сумму для Смита не составило большого труда, и он собирался с чистой совестью наслаждаться своим приобретением, но тут появился Леви и внес свои коррективы в планы Эрвина. С ним с самого начала все было иначе, привычные товарно-денежные отношения все никак не складывались, и Смиту даже пришлось притворяться и играть, хотя это было ему совсем не по душе. Он предпочел бы сразу сказать все прямо — так и так, цыган, ты выглядишь как возможность начать все с начала и переписать прошлое, заменив уже существующие воспоминания новыми, а потому проси, что хочешь, и я дам. Ты — мне, я — тебе, все честно. Но с Леви это не работало, и понадобилось немало времени, прежде чем Смит понял — Леви был настоящим. Он принципиально отказывался лгать и был честен весь, целиком — от пронзительного взгляда до чарующего голоса, от ненависти к любой форме принуждения до любви к нему, Эрвину. И присутствие рядом человека, который действительно его любит, что-то изменило в Смите, заставило его пробудиться и оттаять, и вот он уже иначе смотрел на свои поступки и чувствовал, как начинает стыдиться их. Это стало для него вторым откровением сегодняшнего вечера, после которого сделка с Прасковьей перестала казаться достойным оправданием тому, что он с ней делал. Более того — сейчас, возвращаясь в поместье в компании угрюмого отстраненного Леви, Эрвин ловил себя на мысли о том, что совершенно не ждал предстоящей ночи и даже не хотел ее. Если в первый раз, кончая под взглядом Леви с женской грудью во рту, он действительно едва не умер от восторга, то в последующие вечера к чистому удовольствию стало примешиваться что-то еще, отравляющее его и бередящее душу. Теперь Эрвин наконец уловил это нечто — оно оказалось жгучим, невыносимым стыдом от осознания правоты Леви. А вместе с ним пришло и ощущение насыщения, которого Смит не испытывал годами. Внезапно Пегас подбросил его на очередной колдобине, и Эрвин тихо усмехнулся, почувствовав, как прострелило болью и без того горящую задницу — быть может, Леви и вправду выбил из него дурь, раз его уже не прельщала перспектива возвращаться в младенчество. «А может, просто пришла пора двигаться дальше» — подумал он, подъезжая к дому. Оказавшись в поместье, Смит немедленно поднялся к себе — какими бы бурными ни были его личные переживания, они все равно не могли отвлечь его от главного — того проекта, что должен был изменить Россию, а значит, и весь мир. Эрвин грезил им последние лет десять, мечтая совершить нечто поистине великое и оставить след в истории. Пройдя в свой кабинет, он тут же засел за финальную проверку всех материалов, которые собирался продемонстрировать Великому Князю. В своем письме Нил предупредил Эрвина, что, несмотря на либеральные взгляды, Князь едва ли согласится дослушать его до конца, если с первых минут не заинтересуется его идеями. Все знали, что он был человеком вспыльчивым и резким, ожидаемо не любил англичан и имел не так много времени, чтобы тратить его на абсурдные проекты, так что вероятность успеха плана Эрвина была ничтожно мала, но не в его правилах было пасовать перед трудностями и опасаться риска. Так что до полуночи Смит корректировал начало своей речи, пытаясь сделать его как можно более впечатляющим. Отсутствия в своем кабинете Леви он старался не замечать, хотя выходило, признаться, плохо. Работа тоже не ладилась — в тысячный раз перечитывая собственные строки, Эрвин находил в них все больше изъянов и только сильнее нервничал. В конце концов, он аккуратно упаковал все бумаги, которые собирался взять с собой, и покинул кабинет, удовлетворенно отметив, что на часах было без пяти двенадцать. У дверей его спальни уже стояла мрачная Прасковья, взглянувшая на него, как жертва — на палача. «Можешь идти» — тихо сказал Смит и вошел в тускло освещенную комнату, не обратив внимание на гамму эмоций, отразившихся на ее лице. — Чуть не опоздал, — прозвучал из кресла голос Леви, полный невысказанного упрека. Он сидел неподвижно, закинув ногу на ногу и уставившись в окно. Эрвин почувствовал, как по затылку пробежали мурашки, стоило окинуть взглядом точеный профиль Леви, его сердито сомкнутые губы и лежащие на плечах иссиня-черные волосы. Острое колено чуть подрагивало от едва сдерживаемой ярости, поза была напряженной — язык тела так и кричал об откровенной обиде. — Я не мог такое пропустить. Сегодня ведь ночь «для меня», как мы и договаривались, — мастерски скрывая одолевавшее его волнение, ровным тоном произнес Смит. От этих слов, как от удара розгой, Леви весь вскинулся и обернулся, пронзив Эрвина раскаленной сталью сощуренных глаз, — И в этот раз мне хочется чуть изменить привычный сценарий, — с нарочитым спокойствием сказал Эрвин, — Ляг, пожалуйста, на постель, — на лице Леви появилось выражение глубокого отвращения, но он послушался. Смит подошел к нему и сел рядом, положив ладонь на его твердый пресс. Под тонкой рубашкой легко прощупывались напряженные мышцы, — Сними, — коротко приказал Эрвин, но его голос предательски дрогнул, и Леви немедленно на это среагировал. Он резко приподнялся, сев на постели, и заглянул Смиту в глаза. Эрвин еще не успел убрать руку с его живота и чувствовал, как часто Леви дышит. — Что ты собрался делать? — явно начиная паниковать, спросил цыган, — Ты говорил, я должен только смотреть, а сейчас раскладываешь меня на кровати. Что тебе от меня нужно? Где Пик? — Она не придет, — уже не пряча охвативший его трепет, проговорил Эрвин. Леви был напуган, Леви боялся его — это было видно отчетливо, и Смит уже жалел, что в очередной раз начал с притворства, а не сказал все, как есть, — Кажется, я не хочу, чтоб она приходила, — признался он и, опустив глаза, собрался отнять ладонь от тела Леви, но тот остановил, накрыв ее своей, холодной и подрагивающей. — А чего ты хочешь? — облизывая губы и наклоняясь ближе, спросил он. Эрвин почувствовал, как волосы Леви слегка щекочут щеку, его пальцы поглаживают прижатую к животу руку, а их дыхание смешивается, одинаково громкое и тяжелое. — Хочу тебя, — на длинном выдохе проговорил Смит, жмурясь от сотни страхов, что роились сейчас в его голове. Он совершенно не был уверен в том, что сможет взять то, о чем просит, боялся вновь обнаружить собственное бессилие и сомневался, что жуткие воспоминания не нахлынут на него снова, доводя до истерики. С каждой последующей мыслью он оказывался все ближе к полной потере самообладания и уже начинал мелко трястись, как вдруг Леви крепко обнял его, прижимая к себе. — Я весь твой, — сдавленно прошептал он и приник к его губам, прогоняя дикий ужас, объявший Эрвина, о существовании которого цыган даже не догадывался. Смит немедленно ответил на поцелуй, перехватывая инициативу и сжимая Леви в объятиях. Повалив его на постель, он навис сверху, целуя жадно, громко, напористо. Позволил рукам беспорядочно блуждать по извивающемуся телу, залезая под рубашку и наслаждаясь мягкостью тонкой кожи. Потом отпустил покрасневшие губы Леви и покрыл поцелуями подставленную шею, оставляя яркие метки и вызывая у него глубокие стоны. Задрал рубаху, касаясь губами маленьких твердых сосков, лаская их языком и легко прикусывая, стараясь запомнить эти ощущения, чтобы никогда больше не возвращаться к тем, другим. Спустился ниже, целуя мускулистый живот с дорожкой темных жестких волосков и, приспустив с Леви штаны, вновь обхватил губами его возбужденный член, делая над собой усилие, чтобы не вспоминать того человека, чьи движения сейчас копировал. Вид вскидывающего бедра и отчаянно стонущего Леви, вкупе с солоноватым вкусом его смазки, выступившей на влажной головке, помогал не думать сейчас ни об этом, ни о чем-либо другом. «Эрвин!» — исступленно звал его Леви. «Эрвин, как хорошо, » — хватаясь за простыни, повторял он. «Во…возьми меня, Эрвин, пожалуйста, возьми меня!» — умолял он, развеивая все сомнения Смита. Стоило тому выпустить изо рта пульсирующий член, как Леви тут же полностью стянул с себя одежду и принялся раздевать Эрвина. При виде его крепкой эрекции, цыган издал низкий горловой звук, чем-то напоминающий рычание. Уверенно взяв в руку толстый ствол, он начал неспешно водить ладонью по всей длине, голодно глядя Смиту в глаза и произнося слова, от которых того ощутимо потряхивало. «Какой же у тебя большой твердый член, Эрвин. Знал бы ты, как давно я мечтаю о нем. Как хочу почувствовать его внутри. Хочу почувствовать тебя в себе, » — с истомой в срывающемся голосе проговорил Леви и наклонился, оставив чувственный поцелуй на приоткрытой головке. Эрвин громко застонал и застыл под томным взглядом, с которым Леви медленно вбирал в рот его член. Полупрозрачные похотливые глаза впились в сердце Смита ядовитыми клыками, воплощая в реальность все его ночные кошмары, и он ухватил Леви за волосы, резко запрокидывая его голову и вынуждая отпустить член. «Что-то не так?» — испуганно воскликнул цыган, но вместо ответа Эрвин вновь опрокинул его на постель и вжал в матрас своим телом. Зажмурился, с остервенением целуя его губы и пережидая, пока мучительный образ не исчезнет, а в голове не смолкнет монотонное «нет, нет, я не хочу, не хочу так, как раньше, не хочу так, как было тогда». Тело Леви снова пришло на помощь — руки вцепились в плечи, ноги обхватили бедра, живот вместе с мокрым членом прижался к животу Смита. — Масло, — шепнул цыган между яростными поцелуями, — У меня под подушкой масло, — без лишних вопросов Эрвин протянул руку и нащупал маленький флакончик, — Смажь меня, — простонал Леви, широко разводя ноги. Смит удивленно поднял брови — он понятия не имел, чего от него ждут, и начинал стремительно краснеть, — Боже, — закатил глаза Леви, — Открой флакон и дай мне, — Эрвин так и сделал. Леви вылил немного масла на свою ладонь и просунул руку себе между ног, нащупав пальцами задний проход. Под темнеющим взглядом Смита он начал уверенными движениями массировать сомкнутое отверстие, постепенно проникая внутрь. Глядя на это, Эрвин шумно сглотнул и почувствовал, как дернулся напряженный член. — То, что ты делаешь, это… это так возбуждает, — хрипло проговорил он, нежно целуя Леви в ямочку между ключицами и проводя языком по его шее к мочке уха, которую широко облизал, — Можно дальше я сам? — промурлыкал Эрвин, прикусывая чувствительную кожу и вызывая у Леви низкий стон. — Нужно, — ответил тот, хватая Эрвина за руку и направляя ее к своей промежности. Когда Смит осторожно погладил его вход и медленно вошел двумя пальцами, Леви выгнулся и громко зашипел, — Еще, — выдал он, насаживаясь на них и кусая Эрвина за плечи. Тот послушался и добавил третий палец, начиная плавно двигать ими внутри и чувствуя, как горячие тугие мышцы плотно обхватывают растягивающие их фаланги, — Сильнее, — потребовал Леви, едва шевеля языком и влажно зацеловывая следы собственных укусов, — Входи, — наконец скомандовал он, дыша глубоко и громко, как после бега. Эрвин вынул из него пальцы и приставил головку к разработанному входу. Перевел дыхание и подался вперед, не сумев сдержать протяжного грудного стона, когда член целиком оказался внутри. — Леви! — ошарашенно пробормотал он, дурея от ощущений и глядя на замершего под ним цыгана. Тот широко открыл рот и закатил глаза, будто мог вот-вот потерять сознание, — Леви, все хорошо? — Хо…хорошо, — сипло выдохнул тот, опуская веки и медленно облизывая пересохшие губы. Его пальцы впились в спину Эрвина, разведенные ноги согнулись в коленях, бедра приподнялись выше, — Сделай это. Сейчас. Я твой. До конца твой. Ну же, Эрвин! — отрывисто проговорил Леви — каждое слово, похоже, давалось ему с трудом, отдаваясь вибрацией во всем теле, внутри которого сейчас находился Смит. — Ох, Леви, — понимая, что вот-вот сорвется, простонал Эрвин и качнулся назад, выходя до самой головки. Под сладостное завывание Леви въехал в него снова, скуля с ним в унисон, потому что сдерживаться было невозможно. Размашисто толкаясь в горячее нутро, узкое и тесное, засасывающее его с невероятной жадностью, Смит чувствовал, что с каждым движением становится все более свободным, теряя связь с прошлым и обретая ее с тем человеком, который любил его, который отдавался ему, с которым было так безумно хорошо, — Леви, Леви, Леви, — набирая темп и усиливая толчки, повторял он. Это имя каленым железом выжигало все, что было «до», это лицо, выражающее безграничное наслаждение, стирало из памяти остальные, даже очень похожие, лица, этот голос, звучавший все громче, заглушал все прочие звуки, и лишь его Эрвин хотел слушать до конца своих дней. — Да! — уже почти кричал Леви, с обожанием глядя ему в глаза и подстраиваясь под заданный им ритм, усиливая и без того яркие ощущения, — Еще, еще, пожалуйста, еще, — изнывал он, до крови закусывая губу, — Глубже, глубже, сильнее! Да, да, не останавливайся, только не… — Эрвин заткнул его рот грубым поцелуем, чувствуя, что еще хоть одно слово, и он не выдержит и кончит, а ему чертовски хотелось продолжать. Воздуха отчаянно не хватало, и прервать поцелуй все же пришлось, вдалбливаясь в Леви в каком-то сумасшедшем темпе, — Эрвин, пожалуйста, еще, — успел всхлипнуть тот, но Смит зажал ему рот рукой, в то время как вторая с силой вцепилась в его скользкое от пота бедро, удерживая на месте, под собой. — Заткнись, Леви, ради бога, замолчи, — прошипел он, прижимаясь лбом к его лбу и продолжая ускоряться, — Это слишком, слишком хорошо, я… я не смогу больше, — забормотал он, ощущая приближение оргазма и убирая ладонь от губ Леви. Тот, в свою очередь, напрягся всем телом и сжал его еще сильнее, явно тоже находясь на грани. — Эрвин, я сейчас, господи, я прямо сейчас, — одними губами прошептал он, замирая на месте и заливая горячей спермой живот и грудь им обоим. Глядя на это, Эрвин толкнулся в него последний раз и, крепко зажмурившись, обильно кончил. Оргазм был таким долгим и опустошающим, что, забыв, как дышать, Эрвин упал на грудь Леви, по телу которого волнами проходили судороги, и бесшумно рассмеялся. Они лежали молча, взмокшие и перепачканные, не разлепляясь, не двигаясь, не произнося ни слова. Наконец, Смит нашел в себе силы приподняться и вынуть обмякший член. Казавшийся едва живым Леви тут же встал и, ловко натянув штаны, вышел из комнаты. Вернулся всего через несколько минут уже совершенно чистым, с мокрыми полотенцами в руках. Ими он обтер лежавшего на постели Эрвина и, поправив сбившиеся простыни, вернулся к нему под бок, прильнув к его теплой груди. — Леви, — со счастливой улыбкой произнес Смит. Обыскав каждый уголок своего прояснившегося сознания, он обнаружил, что достиг своей цели — прошлого больше не было. Он был свободен. — Спеть колыбельную? — с готовностью отозвался цыган. — Не нужно, — покачал головой Эрвин, — Мне так хорошо с тобой, если бы ты только знал. — Я знаю, Эрвин, — поцеловав его в плечо, проговорил Леви, — Я ведь люблю тебя. Я до смерти тебя люблю. Утро наступило совершенно неожиданно и выдалось на редкость ясным — от вчерашней хмари не осталось и следа, и Эрвина вновь разбудили настойчивые прикосновения первых лучей солнца. Вместе с ощущением тепла в еще сонном теле зашевелилась и боль, оставшаяся после недавней бани — спина и ягодицы горели огнем, и Смит поморщился, представляя, как будет чувствовать себя в предстоящей поездке в город. Он нехотя открыл глаза и тут же встретился взглядом с лежавшим рядом Леви. Приподнявшись на локте, тот ласково улыбался, и Эрвин потянулся к нему, чтобы попробовать эту улыбку на вкус. Леви немедленно обнял его за шею и принялся покрывать поцелуями его лоб, виски, скулы, нос и подбородок, лишь под конец прикасаясь к губам. Отстранившись, он посмотрел на Смита с такой глубокой нежностью, что у того на мгновение замерло сердце. — Леви, — с нескрываемым трепетом прошептал Эрвин, проводя ладонью по его волосам, — Я так люблю твои глаза, ты будто смотришь на меня кусочками сияющей луны. Твою гладкую кожу, белую, как мрамор. Твои волосы, длинные и мягкие, словно шелк, — Леви вздрогнул и приложил пальцы к его губам, не то призывая умолкнуть, не то благодаря за эти слова. Эрвин тут же поцеловал его руку, — Люблю твои узкие ладони с тонкими пальцами. И то, как ты прикасаешься ко мне. Люблю… — Люблю тебя, глупый, — склонился над ним Леви, прижимаясь губами к его губам, — Всего тебя, — Эрвин тихо вздохнул и прикрыл глаза, погружаясь в сладкую негу неспешного поцелуя. Останавливаться не хотелось, как не хотелось и вставать, и, тем более, уезжать — сама мысль о разлуке казалась абсурдной и едва ли не святотатственной, — Не могу тебя отпустить, — вторя его помыслам, проговорил Леви, прижимаясь к нему всем телом, — Вот бы ты остался со мной навсегда. — Я скоро вернусь, Леви, — пообещал Эрвин, поглаживая его по обнаженной спине, — Всего неделя порознь, а дальше — целая жизнь рядом с тобой. Тот хотел что-то ответить, но раздавшийся снаружи пронзительный крик прервал их любовное воркование, заставив вскочить с постели. Леви метнулся к окну, но Эрвин удержал его и выглянул во двор сам, будто предчувствуя, что цыгану не стоит туда смотреть. Сперва он не понял, что произошло, и не заметил ничего странного — ворота были закрыты, у крыльца стояла телега, на которой приехали Саша с Николой, сами они стояли у закрытого загона с борзыми, и девушка заходилась в громких рыданиях, уткнувшись в плечо жениха. Тот утешал ее и пытался отвести подальше. Приглядевшись к загону, Эрвин вздрогнул и закрыл глаза — оттуда на него виновато глядели собаки, морды которых были окрашены кровью. Пропитавшись ею, их белая шерсть стала темно-бордовой, так же, как и примятая трава за невысокой изгородью, сооруженной Леви. Посреди загона валялись две растерзанные тушки — черная, принадлежавшая дворовой кошке, и белая, совсем маленькая, бывшая прежде бойким котенком, который, очевидно, из любопытства пробрался к борзым. — Что там? — встревоженно спросил Леви, подходя к окну. Эрвин повернулся и обнял его, зная, как тот был привязан к кошачьему семейству. — Котенок залез в загон, — тихо ответил Смит, — Кошка, видимо, пыталась его вытащить. — Вот как, — глухо пробормотал Леви, пряча лицо на груди Эрвина. Он явно старался звучать спокойно, но было понятно, что эту новость он принял близко к сердцу. Смит не раз замечал, что Леви питал к домашней живности особую любовь — не только к кошкам, но и к лошадям, и даже к собакам, хотя и не доверял им, считая их опасными. В нем самом было что-то, роднящее его с животными — острое чутье и развитая интуиция, а также сочетание независимого нрава и абсолютной преданности, — Он никогда меня не слушал, — прерывая размышления Эрвина, вздохнул Леви и удрученно покачал головой, — Был слишком смелым и безрассудным и не мог смириться с тем, что чего-то не знает. Не осторожничал, как его брат. — А второй-то должен быть жив, я думаю, — растрогавшись от того, как Леви скорбит по обычному котенку, попытался утешить его Эрвин. — Да, скорее всего, — согласился тот, — Он наверняка будет скучать по брату, а вот по матери — вряд ли. Та ведь даже отказывалась его кормить, всегда любила белого больше. Ради черного она бы не кинулась к борзым. — Едва ли, Леви, — Смит мягко погладил его по голове, — Матери любят своих детей одинаково. — Я не знаю, как любят матери, — сказал тот и поднял голову, — А ты знаешь? — Эрвин нерешительно кивнул. До какого-то момента он думал, что знает, но потом перестал быть в чем-либо уверенным, — Я пойду и все приберу, — Смит хотел возразить, сказав, что собирался поручить это Николе, но Леви остановил его, — Я сделаю сам. И подготовлю Пегаса, а ты пока оденься и позавтракай. Скоро в дорогу. Понимая, что Леви прав, Эрвин приступил к сборам. Когда он спустился вниз, то встретил в сенях черного котенка, мирно дремавшего на лавке и даже не подозревавшего, что только что осиротел. Смит подошел к нему и осторожно погладил по мягкой шерстке, хотя раньше не замечал за собой особого интереса к кошкам. На крыльце Эрвина встретили беззаботно машущие хвостами борзые, на мордах которых остался лишь легкий розоватый оттенок — их явно уже умыли. В открытом загоне тоже почти не осталось следов крови. Смит небрежно погладил собак по длинным носам и пошел в конюшню. Там, рядом с готовым Пегасом, стоял притихший Леви, обнимая коня за шею и что-то шепча ему на ухо. При виде хозяина жеребец радостно фыркнул и шагнул вперед. — Пора? — печально спросил цыган, не глядя на Эрвина. — Да. — Переживаешь о том, как все пройдет? — Да, — честно признался Смит. — У тебя все получится, я точно знаю, — твердо произнес Леви, подходя к нему и кладя ладони на широкие плечи, — Не сомневайся, слышишь? Вернешься со щитом, спартанец, — улыбнулся он. — Вернусь, если обещаешь меня ждать, — обнимая его, ответил Эрвин. — Не обещаю — клянусь, — приподнимаясь на носочках, шепнул Леви, — Приезжай скорее. Я уже жду тебя. Всю жизнь жду. — Спасибо, Леви, — улыбнулся Эрвин, целуя его в последний раз. Уже выехав за ворота, он обернулся, ощущая на себе его пристальный взгляд. Леви стоял неподвижно, словно статуя, и не сводил с него глаз, прижимая руки к груди. При виде него странное чувство всколыхнулось в груди Смита, слишком объемное и глубокое, чтоб уместить его в какое-либо из слов, которые он знал. На прощание помахав Леви чуть дрогнувшей рукой, Эрвин пришпорил коня и двинулся вперед.