1860

Стояла тихая августовская ночь. В этот раз она выдалась особенно теплой и безветренной. Низкое небо заглядывало в спальню сквозь незанавешенное окно, стараясь не делиться тусклым лунным светом. Бесшумно прикрыв за собой дверь, Леви разделся и забрался в пустую постель, утыкаясь лицом в подушку Эрвина, силясь уловить его запах. За минувшие десять дней знакомый аромат почти совсем выветрился, и Леви принялся отчаянно искать его на холодной простыне и в складках тяжелого одеяла. Не почувствовав почти ничего, он вскочил на ноги и подошел к платяному шкафу, стоявшему в углу комнаты. Распахнул резные дверцы и вздрогнул, ощутив легкий флер парфюма Смита. На нижней полке лежали аккуратно сложенные белые рубашки, и Леви осторожно взял одну из них, приложив чистую ткань к своей щеке. Следуя внезапному импульсу, он накинул рубашку себе на плечи и просунул руки в длинные рукава. Запахнул края, будто бы обнимая себя, и опустил голову, вжимаясь носом в накрахмаленный воротник. Уголок его губ чуть приподнялся в подобии улыбки — Леви на секунду почувствовал то, по чему столь отчаянно тосковал — присутствие Эрвина. Не снимая рубашки, он вернулся в постель и свернулся клубком под плотным одеялом, представляя, что находится в теплых объятиях. Прикрыв глаза и судорожно вздохнув, Леви поднял руку к своему лицу, прикасаясь пальцами к шершавым губам и тонкой коже на шее. Оставленные Эрвином следы уже сошли, но Леви успел выучить наизусть расположение каждой отметины и сейчас находил их по памяти. Он медленно ощупывал все те места, которые хранили на себе поцелуи Смита, спускаясь по груди к животу и ниже — к возбужденному члену. Немного разведя поджатые колени, Леви принялся неспешно ласкать себя, воссоздавая в воображении картины той ночи, с которой, казалось, прошла уже целая вечность. Тело Эрвина, губы Эрвина, руки Эрвина в мельчайших подробностях оживали в памяти Леви, и он тихо стонал, крепче сжимая свой член и нашептывая слова, которые говорил Смиту. Испытав короткий оргазм, он перевернулся на живот и тихо заскулил от того, как остро сейчас ощущалась нехватка Эрвина. С каждым днем он скучал все сильнее, изводясь от абсурдного страха, что тот не вернется никогда. Изначально они предполагали, что поездка в город займет не больше недели, но, похоже, что-то пошло не так, потому что три дня назад вместо того, чтоб приехать самому, Смит прислал мальчишку-посыльного с короткой запиской: «Возникли сложности. Задерживаюсь. Твой Э.» Леви перечитал эти слова больше сотни раз, разрываясь от противоречивых эмоций, страшно горюя из-за того, что их встреча откладывалась, и, вместе с тем, умирая от счастья при виде такого короткого и такого значимого «твой». «Мой, мой, мой» — как заведенный, повторял про себя Леви, осторожно целуя клочок бумаги с каллиграфическим почерком Эрвина. Это слово обладало для него сакральным смыслом, обозначая не право собственности на другого человека, а высшую форму доверия — добровольную принадлежность. Оно воплощало собой всю суть того таинства, что было совершено ими в ночь перед разлукой. Отчаянно стыдясь своих греховных помыслов, Леви подсознательно сравнивал его с причастием, столь естественно последовавшим за омовением ног. Разумеется, ни себя, ни Смита богом он не считал, напротив, еще яснее сознавал собственную смертность, но как раз в ней и заключалась особая прелесть, как и в телесном проявлении их с Эрвином связи. Связи, которую Леви чувствовал всем своим существом, несмотря на разделявшее их расстояние, и был уверен, что она не прервется даже на том свете, навеки запечатленная в его душе. «Мой» — подумал он сейчас, лежа в кровати Смита и одетый в его рубашку. «Пожалуйста, приснись мне» — на грани слышимости произнес он просьбу, которая заменила ему молитву на сон грядущим. Леви повторял ее каждую ночь, но пока она так и не исполнилась. На этот раз чуда снова не произошло, и наутро он проснулся таким же одиноким, каким и засыпал. С сожалением стянув с себя рубашку Эрвина и заправив постель, он спустился вниз и медленно прошелся по пустому дому. В отсутствие хозяина время здесь будто остановилось, и всюду ощущалась глубокая неизбывная тоска, переполнявшая и самого Леви. Подойдя к безмолвному роялю, он ласково погладил инструмент, замерший в ожидании прикосновений умелых рук Смита, по которым он тоже безумно скучал. Накануне Леви отыскал в книжном шкафу сборник романсов и уже выучил несколько понравившихся ему вещей, предвкушая радость и удивление Эрвина, когда молча усадит его за рояль и поставит перед ним ноты. И тогда тот начнет с улыбкой играть красивые медленные мелодии, а Леви будет смотреть ему в глаза и петь о своей любви. Представив эту картину, он на время выпал из реальности, глядя в никуда и скользя ладонью по гладкой поверхности инструмента, пока не наткнулся на что-то мягкое и теплое. С закрытой крышки рояля на него требовательно уставился желтоглазый черный кот. Неодобрительно покачав головой, Леви подставил ему руку, и по ней тот быстро забрался на его плечо, где уселся с совершенно невозмутимым видом. С тех пор как котенок осиротел, он лип к цыгану, как банный лист, игнорируя остальных домочадцев и не делая исключения даже для Саши, благодаря которой вообще остался жив. Сам Леви часто ругал наглую животину за такую навязчивость, но в глубине души был рад разделить с кем-то свое одиночество. И прежде не многолюдное, после отъезда Эрвина поместье совсем опустело — Саша с Николой теперь приезжали раз в три дня, Ханджи жила у учителя, Прасковья с Прохором, пользуясь случаем, перебрались в деревню, и с Леви остался лишь Жан, коротавший дни либо в длительных прогулках за пределами имения, либо сидя у себя во флигеле. Выглядел он неважно — очевидно, тяжело переживал измену Микасы, да и вынужденное уединение только усугубляло его скорбь. В отличие от нелюдимого Леви, Жан остро нуждался в общении, и в те дни, когда в доме появлялись Саша с Николой, он бывал гораздо более оживленным, почти что радостным. С болтливой девчонкой он и вовсе успел крепко сдружиться, и она даже уговаривала его поселиться в их деревне, когда у того наладятся отношения с женой — Смита и старосту Саша обещала уговорить сама. С Леви Жан не особо стремился делиться своими планами, но было похоже на то, что он и вправду подумывает обосноваться здесь. Сегодня как раз был день приезда деревенских, так что, когда Леви вышел во двор, на крыльце он встретил Жана, стоявшего там в компании обожавших его борзых. Судя по всему, он с нетерпением ждал грядущей встречи. Ожидание было недолгим — не прошло и получаса, как в воротах показалась груженая телега, с которой им махала улыбающаяся Саша. — Жанчик, здорово! — воскликнула она, спрыгивая на землю, — Я тебе сейчас такое расскажу, обхохочешься! Помнишь, я тебе про нашего соседа говорила, друга моего, который… — Который Кондратий*? — закончил за нее Жан, понимающе кивая. — Да-да, Конечка наш! Так вот, у него ночью мамка лунатила и во сне на крышу забралась. Мой-то папаша утром на улицу вышел, глядь — а она у дымохода сидит, спуститься не может. Кондраша за ней полез, а лестницы не взял и тоже там застрял. Пришлось моему бате помогать им слазить, а иначе так бы и сидели на крыше до сих пор, — Саша звонко рассмеялась, и Никола с Жаном тоже не сдержали смеха. Даже Леви слегка улыбнулся, представив себе эту картину, — А еще мы вчера кабанчика резали, так мясо таким сочным получилось — я в жизни ничего вкуснее не ела, тебе тоже принесла, сейчас попробуешь. — Вот ведь врушка, — нахмурился Никола, обнимая ее за талию, — Ты же говорила, что ничто в мире не сравнится с моей ухой! — Не считая мяса, — хитро улыбнулась Саша, ероша ему волосы, — Видел бы ты, как я за него дралась с этой нахалкой Галей! Когда отобрала у нее вторую тарелку, думала, она меня убьет… — Да я ее сам убью, — возмутился Никола, — После всего, что твой отец для нее сделал, эта негодница у тебя еду отбирает? — Вот и я о том же — никакой благодарности! Папа как узнал, что ее брата, Родиона,** в солдаты забрали, тут же Галю к нам взял, как родную ее растит, а она… А, да черт с ней, забыли! — Согласен! А вот о том, что моя невеста такая обманщица, я еще долго не смогу забыть, — шутливо насупился Никола. — Ну ты же все рано меня любишь, — улыбнулась Саша, кладя голову ему на плечо. — А вдруг ты меня приворожила? — возразил он, изо всех сил стараясь сохранить угрюмое выражение лица, — Имей в виду, бабка-знахарка позавчера померла, так что на девятый день все ее чары рассеются. — Мои не рассеются, уж поверь мне, Николушка, — усмехнулась Саша и чмокнула его в губы, отчего тот мгновенно растаял. — Эй, голубки, ну, где моя обещанная кабанятина? — подойдя к телеге, вмешался в их разговор Жан. — Сейчас найду, погоди, — ответил Никола и принялся рыться среди кувшинов и кринок. Тем временем, Саша заметила на плече у Леви котенка и скорчила обиженную гримасу. — Ну каков же стервец, вы только поглядите на него, — скрестив на груди руки, заявила она, — Мне себя даже погладить не дает, а с тебя вообще не слезает. Это нечестно. Плохой Драник! — Может, он не готов простить тебе дурацкую кличку?— вскинул бровь Леви. Котенок согласно потерся головой о его ухо. — Ничего она не дурацкая! Как еще называть Картошкиных детей, если не Драничками? Один — недожаренный, другой — подгорелый, все сходится, — горячо возразила Саша, и Леви страдальчески закатил глаза, не в силах спокойно слушать ее бредни. — Сама ты драник горелый, — буркнул он, — Кошки вообще не нуждаются в именах. Я зову его просто Кот, и его это вполне устраивает. — Да это потому что он такой же бирюк, как и ты, вот вы и сошлись. Зуб даю, это самый вредный котяра из всех, кого я встречала! — Поосторожнее с зубами, — усмехнулся Леви, — Ты мне уже один задолжала, когда хвасталась, что твой отец все про всех знает, а потом оказалось, что ничего ему про барскую няньку неизвестно. — Ой, точно! — Громко воскликнула Саша, привлекая внимание даже сосредоточенно жующего Жана, — Все зубы останутся при мне — папка давеча вспомнил, что Матрена Егоровна в город перебралась. Там ее сын, Платон, трактирщиком устроился, вот мать к себе и забрал. Так что, если она тебе все еще нужна, разыщи Мохова Платона, и он тебя к ней сводит. — Ишь ты, — с показным безразличием откликнулся Леви и стал распрягать лошадь, которую после повел в конюшню. То, что он сейчас услышал от Саши, взволновало его и почему-то разозлило. Ему не хотелось этого признавать, но на истории двадцатипятилетней давности он для себя с легкостью поставил крест, стоило девчонке угрюмо буркнуть, что насчет няньки староста не смог ничего сказать. Тогда Леви со стыдом понял, что на самом деле совершенно не нуждался в подробностях гибели матери. Она мертва, как и старший Смит, а значит, все уже кончено — смерть уровняла их, стерев с лица земли, оставив в качестве напоминания о том, что они существовали, лишь короткие надписи на могильных крестах. Подумав об этом, Леви печально вздохнул — он ведь даже не знал, где похоронена мать, и, возможно, стоило съездить к няньке хотя бы за этой информацией. Конечно, не сейчас, а когда-нибудь потом, после возвращения Эрвина, после того как беспокойные мысли о нем хоть немного потеснятся, освободив место для чего-то еще. Но до тех пор все, что не было напрямую связано с ним, лишь злило и раздражало. Управившись с лошадьми, Леви вернулся в дом и до конца дня просидел в кабинете Смита, читая первую попавшуюся книгу про то, как летающий старик выкрал невесту с брачного ложа, а жених все искал ее и никак не мог найти.*** Полностью сосредоточиться на сюжете у Леви не получалось — он то и дело поглядывал на непривычно чистый рабочий стол и пустое кресло с высокой спинкой, каждый раз словно ожидая увидеть там погруженного в работу Эрвина. Отвлекал его и кот, устроившийся на его груди и мурчавший так громко, что заглушал даже смех и болтовню, доносившиеся с крыльца. Присоединиться к шумному разговору Леви совершенно не хотелось — на сегодня ему хватило бессмысленного трепа, который вовсе не радовал, а, напротив, только утомлял. Из дома он вышел уже после захода солнца, когда в поместье вновь не осталось никого, кроме них с Жаном. К неприятному удивлению Леви, тот, как и поутру, снова был на крыльце — сидел на прогретых за день досках и гладил облепивших его собак. В руке он держал маленькую рюмку, а рядом Леви заметил едва начатую бутылку самогона. На лице Жана даже в наступивших сумерках явно читалась глубокая тоска. — Не вздумай спиться, зятек, — мрачно усмехнулся Леви, присаживаясь возле него, — В семье и так перебор с пьяницами. — С каких это пор ты считаешь меня частью семьи, Леви? — не глядя на него, отозвался Жан, — Ты всегда держался особняком, мы едва ли хоть раз поговорили по душам за все эти годы, а сейчас вдруг — семья… — С тех пор как ты женился на моей сестре, — холодно ответил тот. — А если время моей женитьбы подошло к концу? — опустил голову Жан, — Раз Микаса полюбила другого, возможно, стоит отпустить ее и жить дальше. — Ты сам сказал, что она не пробудет с Йегером долго, — возразил Леви, — Кроме того, ты ее любишь. А значит, сделаешь все, чтобы ее не потерять. — Все? — Со странным выражением во взгляде переспросил Жан, осушая рюмку и наполняя ее заново. Жестом он предложил самогон и Леви, но тот отрицательно покачал головой. Жан тихо хмыкнул, — Ни разу не видел, чтоб ты пил. — Не переношу алкоголь, от него сразу ноги подкашиваются, — пожал плечами Леви, — А ты на кой упиваешься? — Я? — Жан выпил еще, — Я поминаю брата. Сегодня ровно пять лет, как он погиб. — Не знал, что у тебя был брат. — Его звали Марко. Он был старше меня всего на два года. Веселый, смешливый и очень, очень добрый. Его медведь задрал, когда мы вместе в лес ходили. Мама тогда поседела от горя, — подняв глаза к небу, проговорил Жан, — У нее не осталось никого, кроме меня, а я ее потом взял и бросил. Микаса не захотела уходить из своего табора, и я, не сказав ни слова против, оставил родную мать. Может, сейчас она и вовсе померла уже, а я этого даже не знаю, — он закрыл лицо ладонями и судорожно вздохнул. Леви молча положил руку на его костистое плечо. Он не знал, что говорить и как реагировать на эту неожиданную откровенность. Всего несколько часов назад, в компании Саши и Николы, Жан казался таким жизнерадостным, а сейчас был совершенно разбит, — Скажи, ты любишь Смита? — не отнимая ладоней от лица, внезапно спросил он. — Да, — чуть слышно ответил Леви. Прямота Жана смущала его и, вместе с тем, будто принуждала к ответной искренности. — Ради него ты согласился бы причинить боль другим людям? Ни в чем не повинным, хорошим людям. Просто для того, чтобы быть с ним рядом, — Жан опустил руки и посмотрел на Леви пронзительным, острым взглядом, полным невыносимой муки. — Да, — тот невольно вздрогнул, вспоминая, как на него глядела Прасковья — сперва с надеждой, умоляя о помощи, а после с презрением и ненавистью, потому что он не помог. Такой ответ, кажется, удовлетворил Жана. Он налил себе еще рюмку и быстро выпил, занюхав рукавом рубашки, — А как ты… — Как я понял? — перебил Жан, усмехнувшись и покачав головой, — Да я вас слышал ночью перед его отъездом, — Леви почувствовал, что краснеет, и немедленно поднялся на ноги, — Не бойся, я никому не скажу. — Угу, — коротко кивнул Леви, — Ну, я спать пойду. Сильно много не пей, — он поспешно юркнул в дом, стараясь укрыться не только от взгляда Жана, но и от страшной неловкости, которую сейчас испытывал. Быстро уснуть после таких признаний Леви, конечно, не смог, и прошло немало времени, прежде чем он окончательно успокоился и перестал проклинать себя за этот разговор «по душам». Жана он с тех пор всячески избегал, но и тот, к счастью, не стремился повторить вечер внезапных откровений и все чаще уходил из усадьбы. Скорей всего, он просто шатался по окрестностям, чтобы не сидеть взаперти, но Леви это совсем не интересовало, да и мысли его были заняты совсем другим. Эрвин все не возвращался, и от него больше не было никаких вестей. Минула еще неделя, и состояние Леви стало неминуемо приближаться к паническому. Какого черта Смит застрял в городе, почему торчит там втрое дольше оговоренного, вдруг с ним случилась беда? Эти вопросы терновым венцом сжимали его голову и острыми шипами вонзались в истерзанные виски, не давая ни на секунду избавиться от мучительной боли. Леви не мог есть, не мог спать, не мог здраво мыслить — он метался по пустому поместью, будто пытаясь отыскать что-то, что постоянно ускользало от него. Он поклялся Эрвину дождаться его, но сейчас был готов в любую минуту оседлать вороную кобылу, мирно стоявшую в конюшне, и помчаться в город, не зная дороги и не имея ни малейшего представления о том, где находится Смит. Целыми днями Леви не находил себе места, а по ночам и вовсе оказывался на грани сумасшествия. В одну такую ночь, глядя на полную Луну, огромную и яркую, как тогда, когда они с Эрвином сидели у костра в бескрайнем поле, Леви почувствовал, что рассудок его покидает. Стоя посреди пустого двора, он потеряно пялился на звездное небо, и, не веря своим глазам, следил за тем, как в вышине с бешеной скоростью проносятся стрижи. Их было двое, и они кружились волчками, стрекотали и свистели, как стрелы, пущенные по ветру. Происходящее казалось полным абсурдом — посреди ночи эти птицы должны были мирно спать в своих тесных песчаных норах, а не летать над барским домом, находившемся в нескольких верстах от обрыва. Но стрижи, похоже, не видели в своем поведении ничего странного. Они увеличивали скорость, дразня друг друга и красуясь своим бесстрашием, пока один из них не врезался в окно второго этажа, разбив его вдребезги. Леви зажал уши ладонями в попытке заглушить громкий звон и постарался понять, куда же угодила несчастная птица. Поднявшись наверх и заглянув в каждую комнату, он так и не смог отыскать стрижа. В замешательстве застыв посреди темного коридора, Леви услышал тихий писк, доносившийся из-за запертой двери, ключ от которой, по словам Саши, был давно потерян. Не зная, как вызволить раненую птицу, цыган пару раз дернул за ручку, но, конечно, это было бесполезно. Стриж хрипел и скулил, словно знал, что спасение близко, и отчаянно звал на помощь. Леви зажмурился, принимая сомнительное решение, и толкнулся в дверь плечом. Та тихо скрипнула, но не поддалась. Тогда он отошел к противоположной стене и повторил попытку, приложив больше сил. Дверь резко распахнулась, и Леви влетел внутрь. Первое, что он увидел — окровавленное тельце стрижа. Оно дернулось еще несколько раз и, прежде чем Леви успел подойти к нему, вздрогнуло и затихло. Глубоко вздохнув, цыган отвел от него взгляд и заметил, что весь пол перепачкан кровью и покрыт острыми осколками. Леви наклонился, начав их собирать, и обнаружил у себя под ногами россыпь мелких белесых кристаллов — к его удивлению, это была соль. Он пригляделся внимательней и понял, что солью изнутри был присыпан порог комнаты. Леви нахмурился и, выпрямившись, наконец обвел помещение пристальным взглядом. Обстановка казалась самой обычной — простая деревянная кровать, стол со стулом, пара сундуков и небольшой книжный шкаф. На полках тесными рядами стояли разноцветные книги, толстые корешки пестрили крупными надписями: «Гнъздышко», «Свътлячокъ», «Сборникъ русскихъ народныхъ сказокъ». Все это были детские книги, и кровать, стоявшая у стены, тоже выглядела слишком маленькой для взрослого человека. Сквозняк, проникший в комнату через разбитое окно, колыхнул занавеску, и за ней обнаружилась подвешенная к потолку люлька, подтвердившая догадку Леви — он находился в детской. За его спиной с громким хлопком закрылась входная дверь — видимо, от порыва ветра. И тут же из угла комнаты послышался противный тревожный скрип. Краем глаза Леви заметил какое-то движение и уже успел испугаться, но, повернувшись, обнаружил, что с этим звуком раскачивалась игрушечная лошадка, пристально глядевшая на него нарисованным черным глазом. В ту же секунду к ногам Леви плюхнулся пучок сухих трав. Пытаясь понять, откуда он взялся, цыган запрокинул голову и ахнул — вдоль потолка тянулась толстая деревянная балка, вся увешанная пучками высохших растений. Они медленно покачивались на ветру, и Леви не мог отвести от них зачарованного взгляда, чувствуя себя так, будто проник в ведьмино логово. В разбитое окно нескончаемым потоком лился лунный свет, и в нем цыган заметил на балке витиеватую надпись, выцарапанную на гладкой поверхности чем-то острым — может, гвоздем или даже ножом. Присмотревшись, он ощутил, как начинает кружиться голова — Леви узнал последнюю строчку той песни, что пел Эрвину, и написана она была на его родном языке. Он резко отшатнулся, пятясь к выходу и наступая на хрустевшее под ногами стекло. Деревянная лошадка, хищно следившая за ним из угла, скрипела все громче, не то хныча, не то визгливо смеясь. В такт с ней закачалась и висевшая у окна люлька, отчего Леви стало казаться, что в ней кто-то есть. Воображение само дорисовало недостающие детали, и цыган уже почти видел, как колыбель раскачивается сильнее, и из нее выпадает бездыханный младенец, устремляя на него немигающий взгляд мертвых глаз. Леви начал задыхаться и развернулся к двери, намереваясь поскорее выскочить вон, но вдруг заметил, что стол, расположенный справа, не пустовал, как ему показалось сначала. На нем стояла какая-то ваза или, скорее, сосуд, и, вместо того чтобы бежать прочь, Леви подошел ближе, движимый странным любопытством. Белый фарфоровый сосуд, накрытый изящной крышкой, стоял в самом центре столешницы. Вокруг него мелом была очерчена толстая линия, сверху присыпанная солью. Леви взял сосуд в руки и поднес к своему лицу. Рассмотрел его вблизи и поднял крышку, на обратной стороне которой обнаружил маленький крест и четыре цифры — «1849». Леви заглянул внутрь и увидел, что сосуд наполовину заполнен золой. Сверху, на толще пепла, лежал свернутый кольцом длинный черный локон и небольшой кинжал, показавшийся цыгану знакомым. Он поддел оружие пальцами и, зажав в своей ладони, вытащил наружу. Маленький, острый, с позолоченной рукоятью, украшенной крупными черными камнями, он напоминал тот кинжал, который всегда носил при себе Кенни. В следующее мгновение сознание Леви совершенно опустело, а сердце пропустило удар и ухнуло куда-то вниз. Он прочел слово, выгравированное меж драгоценных камней. Аккерман. В комнату вновь ворвался порыв ночного ветра, и цыган вздрогнул, выронив сосуд из рук. Тот с грохотом упал на пол и раскололся надвое, зола посыпалась из него, как содержимое разбитых песочных часов. Леви отбросил кинжал, словно ядовитую змею, уже успевшую его ужалить, и выбежал из дома. До самого рассвета он бездумно бродил по двору, пребывая в полубессознательном состоянии, не понимая, где находится и что делает. С первыми лучами солнца со стороны дороги послышался скрип колес и топот лошадиных копыт. Леви распахнул ворота и увидел, что к поместью подъезжает потертый тарантас с ухмыляющимся рыжим парнем на козлах. Когда повозка остановилась, из нее вышел человек, которого цыган никак не ожидал увидеть. Заметно исхудавший, но все такой же напомаженный и лощеный, перед ним стоял Зик, облаченный в элегантный черный костюм. Приветливо улыбнувшись, он протянул Леви руку, будто они не виделись от силы пару дней и расстались добрыми друзьями. — Здравствуй, Леви, — мягко произнес Зик, поднося его дрожащую ладонь к своим губам, — Я тут собрался ехать в город, подумал, может, и у тебя там есть дела? — едва ли отдавая себе отчет в том, что делает, Леви кивнул и, закрыв ворота, вместе с Зиком пошел к повозке.