1860

Под утро дождь перестал, и в густом влажном воздухе повисла зыбкая тишина, словно мир только что пережил бурную истерику и теперь был совершенно опустошен. Мокрая одежда неприятно липла к телу, с волос струились тонкие ручейки ледяной воды, в тяжелой голове не было ни единой мысли. Жан был до крайности изможден тем вынужденным бездействием, которым терзался последние сутки. Он стоял у окна убогой избенки, уткнувшись лбом в холодное стекло, и смотрел на Микасу, что спала на печи, свернувшись клубком, как маленький одинокий котенок. Одеяло лежало внизу, на той же лавке, где, сгорбившись, сидел мрачный Йегер, и за всю чертову ночь ему даже не пришло в голову укрыть Микасу. Жан же думал об этом непрерывно с того момента, как заметил, что она уснула, но сделать этого он не мог. Как не мог ни заступиться за нее, когда Йегер орал, чтоб его оставили в покое, ни утешить, когда она беззвучно рыдала у изгороди. При виде ее страданий у Жана сжималось сердце, но он уже понял, что, следуя первым импульсам, своей цели он не достигнет. Опыт общения с Зигфридом Григорьевичем научил его действовать осмотрительней и легче относиться к чужой боли, даже если это боль Микасы. Добравшись до деревни Йегера еще прошлым утром, Жан не сразу отыскал маленький неприметный домик, где со своим любовником жила его жена. Понаблюдав из-за невысокой изгороди за их скромным бытом, он даже почти поверил, что Микаса счастлива — так беззаботно она напевала, подметая в горнице, так радостно улыбалась, замешивая тесто и нарезая яблоки для пирога. «А что, если с ним тебе действительно будет лучше? — Подумал он, вглядываясь в лицо Микасы, — Должен ли я тогда оставить тебя в покое, отпустить, позволить исчезнуть из моей жизни?» Жан знал, каким был бы ее ответ, но отказывался его принять. Не в силах и дальше смотреть на эту идиллическую картину, он огляделся в поисках подходящего места, где можно было бы подождать появления «человека, который решит его вопрос». На его счастье, в округе были сплошь заброшенные наполовину развалившиеся дома. Судя по всему, эта сторона деревни давно обезлюдела. Жан выбрал ближайшую гнилушку, расположенную прямо напротив, и устроился на покосившемся крыльце, не сводя глаз с открытых окон, в которых то и дело мелькало бледное лицо его жены. Пока утреннее солнце взбиралось по небосклону все выше и выше, Жан бездумно следил за тем, как женщина, которую он любил, занималась привычными домашними делами, то и дело поглядывая в сторону сада, где, скорее всего, находился Йегер. Уже после полудня она тоже вышла из дома, вероятно, движимая желанием быть рядом с ним, а потом к ним заглянул босоногий крестьянский мальчонка. Жан наблюдал за тем, как Микаса накрывает на стол, ставит самовар, режет пирог, и чувствовал некую неестественность происходящего, словно он был сейчас на ярмарке и смотрел скоморошье представление о счастливой семейной жизни. Он уже хотел отвернуться, чтобы не мучить себя этой показной благодатью, от которой начинало щипать глаза, но тут со стороны дороги послышался топот копыт и скрип колес. Жан выглянул из своего укрытия и увидел, как в конце улицы остановился неприметный тарантас, из которого вышел высокий человек, с ног до головы одетый в черное. Коротко глянув на свои вычищенные до блеска туфли, он брезгливо поморщился и не колеблясь ступил в жидкую грязь, что покрывала испещренную ямами дорогу. Решительным неумолимым шагом он пошел к дому Йегера, и Жан последовал за ним, догадываясь, что до «решения его вопроса» остаются считанные минуты. Незнакомец даже не взглянул на него, словно цыган был частью деревенского пейзажа вроде лишайного пса или отбившегося от стада теленка. Когда он поднялся на крыльцо и отворил скрипучую дверь, Жан осторожно подобрался ближе к окну, чтобы не пропустить ни слова из долгожданного разговора. Он узнал обо всем — и об отъезде Йегера в Петербург, и о его скорой женитьбе, и о том, что брать с собой Микасу ему запрещено. Смысл фразы про багаж, брошенной графом на прощание, до Жана дошел не сразу, а когда дошел, первой его реакцией была глухая ярость. Прежде он бросился бы с кулаками на любого, кто посмел высказаться подобным образом о его жене — хоть на графа, хоть на князя, хоть на самого императора. Но за последние два месяца Жан сильно изменился. Он научился игнорировать грубость формы, концентрируясь лишь на содержании, и теперь думал только о том, что его жена останется здесь, с ним. Это помогло ему сохранить самообладание при виде как грубости Эрена по отношению к Микасе, так и ее слез, от которых у Жана разрывалось сердце. С уходом графа в комнате воцарилось зловещее молчание. Йегер был подавлен и погружен в себя, Микаса, успокоившись, вернулась в дом и принялась мыть посуду, а после, стараясь не привлекать внимания Эрена, забралась на печь, где вскоре уснула. Снаружи уже стемнело, на землю одна за другой начали падать тяжелые дождевые капли, но Жан и не подумал укрыться в одной из соседних избушек. Боясь упустить нечто важное, он остался на месте и в разгар ливня, бушевавшего несколько долгих ночных часов, и после, когда тучи уже рассеялись. Все это время в темной комнате не происходило ничего. Микаса спала, Эрен сидел в углу и не то дремал, не то продолжал размышлять о чем-то своем, пока внезапно не поднялся на ноги и не вышел на мокрое крыльцо. Он огляделся и заметил Жана, который даже не пытался спрятаться — напротив, сделал шаг вперед и с вызовом посмотрел Йегеру в глаза. — Все-таки решил убить меня, цыган? — Эрен мельком глянул на кинжал, висевший у Жана на поясе. Его голос прозвучал низко и хрипло, на усталом лице не промелькнуло ни тени удивления. — Зачем мне это? Ты вот-вот уедешь отсюда. Уедешь «без багажа», — Жан старался казаться равнодушным, но последняя фраза выдала его обиду и злость. Йегер тихо хмыкнул и покачал головой, отводя потерянный взгляд. — Ты, пожалуй, прав. Это ведь одно и то же. Разве что я откажусь от всех своих принципов и устремлений и останусь тут, с Микасой, — он произнес эти слова ровным, недрогнувшим голосом, будто говорил о чем-то совершенно обыденном, будто именно так и собирался поступить. Жан почувствовал, как волна ненависти поднимается в его сознании и сносит начисто плотину хладнокровия. Он резко шагнул вперед и рванул Эрена за ворот рубахи, заставляя вновь поднять глаза. Тот смотрел безучастно, даже насмешливо, ничуть не пугаясь ярости цыгана. — Нет, ты уедешь, барин, — угрожающе прорычал Жан, наклоняясь все ближе к его лицу, — Поиграл, и хватит. Верни Микасу мне и езжай в столицу, где тебе и место. Ты же все равно ее не любишь, только тешишь свое самолюбие, избалованный холеный выродок. — А если люблю? Если мое место рядом с ней, а ее — рядом со мной? Она все равно не сможет забыть меня и счастливо жить с тобой, — тусклый взгляд Эрена заиграл зеленоватым болотным огнем, и он расправил ссутуленные плечи, крепко хватая Жана за запястья, сжимая их с неожиданной силой, — Ты для нее — ошибка, тебя не должно было быть, она всегда предназначалась мне, всегда была только моей. И, черт возьми, я хочу быть с ней! Хочу настолько, что готов простить ей обман, простить ей тебя, простить, что она притворялась такой невинной, а оказалась похотливой шлю… — вырвавшись из рук Йегера, Жан заехал кулаком ему по челюсти. Второй удар обрушился на скулу, третий Эрен успел перехватить и ударил в ответ, разбивая цыгану губы. Сцепившись, они покатались по мокрой траве, осыпая друг друга градом ударов, пока Жан не выхватил из-за пояса кинжал, — Убьешь меня? — Осклабился Эрен, показывая розоватые от крови зубы, — А знаешь, что будет после? Тебя отправят на каторгу, а Микаса… Микаса убьет себя. Она клялась, что не будет жить без меня, шептала мне это на ухо, пока я сутками ее трахал. Мне это чертовски нравилось, цыган, нравилось трахать твою жену. — Замолчи! Заткнись, заткнись, заткнись, — отскочил от него Жан, бросая кинжал и зажимая ладонями уши, — Какая же ты паскуда, просто исчезни уже из нашей жизни, оставь Микасу в покое, довольно мучить ее и доводить до слез! Я слышал, как ты кричишь на нее, я видел, как она плачет, я знаю, что с тобой ей плохо, с таким ублюдком, как ты, не может быть хорошо. — Но ей было хорошо! — Отчаянно воскликнул Эрен, поднимаясь с земли, — Мне было, значит, и ей было, — он снова как-то сник, видимо, обдумывая услышанное, и это вселило в Жана надежду. Он медленно подошел к Йегеру и положил руку ему на плечо, собираясь с силами для попытки договориться. — Ты правда любишь ее, Эрен? — Тихо спросил он, и тот кивнул, глядя на него так искренне, что Жан мог бы ему поверить, если бы не знал, как он обращается с Микасой, — Тогда подумай вот о чем — допустим, ты откажешься от всего, ради чего жил и за что боролся, останешься с ней и будешь счастлив просто от того, что она рядом. Но ведь надолго тебя не хватит, ты не тот человек, что довольствуется малым, ты хочешь большего, хочешь перемен, справедливости, свободы. И вскоре ты возненавидишь себя за отказ от борьбы. И будешь несчастен, и сделаешь несчастной Микасу. Ты знаешь, что так и будет. Лучше оставь ее сейчас — я позабочусь о ней. — Я могу забрать ее с собой в Петербург! Мы будем бороться за свободу вместе! — Возразил Эрен с такой горячностью, словно пытался убедить не столько Жана, сколько самого себя. Цыган печально покачал головой. — Граф запретил тебе это делать. Ты не можешь ослушаться его, от него зависит успех твоего дела. А если все же пойдешь на это, то какая участь ожидает Микасу? Если о твоей деятельности прознает жандармерия, вас обоих ждет ссылка или эшафот. Если нет, Микаса всю жизнь будет твоей любовницей, будет рожать тебе байстрюков, будет отвергнута обществом и, черт побери, неизбежно будет несчастна. Если ты любишь ее, ты не поступишь с ней так. Это жестоко, Эрен, это бесчестно, и я не могу этого допустить. — Но я… я правда хочу быть с ней, — прошептал тот, и Жан понял, что победил. — Я знаю, я верю тебе. Но когда за тобой прибудет повозка, ты скажешь Микасе, что она не нужна тебе и что ты едешь в Петербург без нее, — твердо произнес он. Эрен глянул на него затравленно, измученно и послушно кивнул. Жан похлопал его по плечу и пошел к развалинам дома напротив, предвкушая момент, которого, казалось, ждал целую вечность. Микаса проснулась с первыми лучами солнца. Она выглядела еще бледнее обычного, и, вопреки обыкновению, встала не сразу, а еще какое-то время лежала на боку и глядела в окно. Жан смотрел в ответ, зная, что жена не видит его, но представляя, будто она ощущает его присутствие и радуется ему. Спустившись с печи, она первым делом глянула на Эрена, вернувшегося в дом и вновь сидевшего на лавке. Видимо, заметив на его лице синяки и ссадины, Микаса кинулась к нему, но тот не дал ей приблизиться к себе, остановив одним скупым жестом. Судя по всему, объясняться он не стал, и Жан мысленно поблагодарил его за это. Микаса не должна была знать ни о его разговоре с Эреном, ни о том, как он предал Леви. До сих пор он не солгал ей ни разу, напротив, всегда был предельно честен, боялся утратить ее доверие, считал, что и сам не сможет уважать себя даже после самой безобидной лжи. Теперь же все их будущее строилось сплошь на его лицемерии и подлости, теперь Жан готовился смотреть на то, как Микасе разбивают сердце, прекрасно осознавая, что он сам толкнул на это Эрена. Время тянулось издевательски медленно, и ему становилось все сложнее наблюдать за тем, как ни о чем не подозревающая Микаса готовит завтрак и собирается в дорогу, изредка пытаясь заговорить с Йегером, но каждый раз не получая ответа. Наконец из-за поворота появилась вчерашняя повозка, но на козлах в этот раз сидел не ямщик со станции, а Флок, сиявший, как начищенный пятак. Сзади, на сидении, Жан заметил графа, резко взмахнувшего рукой, приказывая остановиться. Флок соскочил на землю и, радостно шлепая по лужам, чуть ли не вприпрыжку побежал к нужному дому. Жан вышел ему навстречу, и тот звонко хохотнул при виде него. — Здорово, цыган! Ну, чегось, настал и на нашей улице праздник? — Премерзко ухмыльнулся он, и у Жана руки зачесались от желания врезать по его румяной роже. Флок продолжил, и его следующие слова отдались тупой болью в груди цыгана, — Поклон тебе от Зигфрида Григорьича. Родственничек твой сейчас тоже вовсю кланяется, да только не для тебя, уж извиняй. — Что твой барин делает с Леви? — Ледяным тоном спросил Жан, нуждаясь в ответе, как в остром лезвии, которое вскроет болезненный нарыв на его погибающей совести. — Мой — ничего, мой сейчас со мною вместе уедет, чтоб мы, как прежде, вдвоем с ним были, без цыганской швали, — Жан сжал кулаки, и Флок примирительно поднял руки, — Ладно-ладно, давай без рукоприкладства! Дурака не валяй, для чего Зигфриду Григорьичу твой шурин нужен, ты и сам знаешь. Да и хорош трепаться, пора дело делать, — дойдя до дома, он громко постучал в окно, привлекая внимание Йегера, и встретился с ним взглядом. Жан, незаметно встав рядом, у стены, подметил, как заблестели глаза Флока, когда он чуть дрогнувшим голосом произнес, — Эрен Григорьевич, до поезда два часа осталось, повозка уже ожидает. — Сейчас. Иди, — поднимаясь с лавки, отрывисто проговорил тот, и Флок немедленно зашагал обратно, явно разочарованный тем, что не будет присутствовать при сцене прощания с Микасой. Жан осторожно заглянул в окно и увидел, как она с готовностью взяла в руки узелки с вещами и снедью, — Ты остаешься, — отчеканил Эрен, и Микаса вздрогнула, выронив свою поклажу. — Эрен… — слабым голосом начала она, но Йегер перебил ее. — Я все решил. У меня свадьба через три дня, и я намерен быть верным мужем. В отличие от тебя, я не опущусь до измены. — Эрен, но я же люблю тебя! — Микаса кинулась ему на шею, но он грубо оттолкнул ее, и она упала на пол, ударившись затылком о лавку. Жан рванулся к двери, но усилием воли остановил себя. Он верил, что, чем жестче будет Йегер, тем быстрее Микаса поймет, что все кончено, что он ее не достоин, что не нужно его любить. И Жан вернулся к окну, заставляя себя смотреть на то, как его жена на четвереньках ползет к Эрену, и губы ее трясутся, а по щекам бегут слезы. — Это отвратительно, — скривился Йегер, но Жан видел, что его лицо выражало не отвращение, а страдание, и боялся, что Микаса тоже заметит это, — Ты отвратительна, Микаса, — выплюнул Эрен, когда она ухватилась за его штанину, уже рыдая в голос. — Эрен, пожалуйста! — Просила она, содрогаясь всем телом, — Не бросай меня, не бросай нас, у нас ведь… — Никаких «нас» нет и не было, Микаса. Просто не могло быть, — он дернулся, стряхнув ее с себя, и отошел к стене, закрывая лицо руками, — Я свободный человек, дворянин, революционер. А ты никто, ты таборная шлюха, которая раздвинула ноги перед первым встречным. Раба своей животной природы. А я ненавижу рабов. — Эрен, прошу тебя! — Умоляла Микаса, распластавшись у его ног и глядя на него с невыносимой болью. Жан чувствовал эту боль, разделял ее, проживал ее вместе с Микасой, но не делал ничего, чтобы помочь. «Это необходимо, — повторял он про себя, — Иного выхода нет. Я утешу ее после». Микаса тянула к Йегеру руки, ее голос не слушался и срывался, сквозь сдавленные всхипы пробивались лишь отдельные слова, — Эрен… люблю… не оставляй… ты не знаешь, что я… — Довольно! — Закричал он, хватаясь за голову и смотря на Микасу с настоящей мукой в потемневшем взгляде, — Замолчи. Я не хочу тебя слышать. Мне противны твои слова. Меня тошнит от них, тошнит от тебя. Я смотрю на тебя и понимаю — я всегда, всегда тебя ненавидел! — Под конец его голос надломился — очевидно, Йегер был на пределе. Он бросил на Микасу последний взгляд, слишком красноречиво опровергавший его слова, и выбежал вон, яростно хлопнув дверью. Содрогнувшись, как от выстрела, Микаса рухнула на пол и горестно завыла. Не в силах выносить ее агонию, Жан бросился в дом, упал на колени рядом с ней, судорожно обнял, вторя ее рыданиям. Больнее, чем сейчас, ему не было никогда — даже когда он думал, что Микаса мертва, даже когда он узнал, что она ушла к другому, даже когда он пришел в спальню Йегера и впервые увидел, как она унижается перед ним и клянется ему в любви. — Эрен, Эрен, Эрен, — скуля подстреленным зверем, повторяла Микаса, — Пожалуйста, не уходи! Пожалуйста, Эрен, пожалуйста… я жду от тебя ребенка… Жан на секунду замер, но в следующее мгновение только крепче прижал ее к себе.