1860

«Со святыми упокой…» — раздавалось под куполом деревенского храма скорбное заунывное пение. Высокие девичьи голоса заполняли собой все пространство, и пропитанный ароматом ладана воздух ощутимо подрагивал от их звона. Маленькое темное помещение освещали лишь горящие перед иконами лампады да огоньки свечей, что держали в руках люди, пришедшие проводить покойника. Священник медленно помахивал кадилом, обходя открытый гроб, и его тихие шаги совпадали с шагами Эрвина, осторожно ступавшего по дощатому полу. Пытаясь разглядеть лица присутствующих, Смит подошел к ним вплотную, но узнать никого не смог — мужчины и женщины в траурных одеяниях отворачивались и опускали головы, будто боялись встретиться с ним взглядом. Тогда он внимательней присмотрелся к гробу — добротный деревянный ящик в косую сажень длиной и два аршина шириной, он явно предназначался мужчине, высокому, крепкому и, судя по богатой отделке, знатному. Похолодев от страшной догадки, Эрвин поднял глаза и заглянул внутрь. На голубом атласе подушки он увидел светлые, как лен, волосы покойника и отпрянул от гроба, решив, что присутствует на собственном отпевании. Когда голоса певчих смолкли, а священник произнес последние слова молитвы, гроб накрыли крышкой и вынесли наружу. За ним потянулась печальная вереница плакальщиц, и от их черных платков у Смита потемнело перед глазами. Их причитания еще звучали в его голове, когда храм уже опустел, и внутри не осталось ни души, кроме души Эрвина. Он в растерянности огляделся, рассматривая немногочисленные тусклые иконы и пытаясь припомнить, когда был в церкви последний раз. Лики святых глядели на него с глубокой печалью, жалея его, такого молодого и такого мертвого. Смит стыдливо понурил голову, чувствуя, что не заслуживает их великодушного сострадания, и принялся бесцельно бродить по притихшему храму, пока не обнаружил себя стоящим перед распятием. Глядя на догорающие свечи, поставленные за упокой его души, он невольно усмехнулся — ноги сами привели его туда, где ему теперь было самое место. Внезапно на одну из свечей упала тяжелая бордовая капля, погасив слабый огонек. Эрвин вздрогнул и поднял голову, ища источник странной жидкости, которую принял за вино, но тут же понял, что ошибся — то была кровь, кровь человека, висевшего на кресте. Смит не сразу осознал, что перед ним не чересчур реалистичное изображение Христа, а настоящее, еще живое тело, прибитое гвоздями к высокому деревянному кресту. Из разодранных ладоней и ступней несчастного сочилась густая темная кровь, голова была опущена, лицо скрыто завесой темных неровно обстриженных волос, бледная кожа покрыта синяками и ссадинами. Эрвин судорожно сглотнул и шагнул вперед, протягивая руку, чтобы дотронуться до распятого человека, и тот поднял голову, встретившись с ним взглядом. — Леви! — Гулко разнеслось по пустому храму, и Смит бросился к кресту, хватаясь за толстые гвозди и тщетно пытаясь вырвать их из истерзанной плоти. В отчаянии целуя кровоточащие раны, он сквозь слезы смотрел в лицо Леви и громко шептал глупые, беспомощные слова утешения, — Потерпи немного, родной, я что-нибудь придумаю, обещаю, я помогу тебе, я спасу тебя, спасу… Как же это, почему же это, зачем…? — Эрвин, — с тихим хрипом откликнулся Леви, едва шевеля губами, покрытыми коркой запекшейся крови, — Я за тебя… за тебя, — еле выговорил он, и его голова вновь бессильно повисла на тонкой шее. Смит обхватил ладонями его посиневшее от побоев лицо, коснулся дрожащими губами полуприкрытых век, почувствовал на своей коже его горячее неровное дыхание. — Леви, не надо, — убирая с его лица слипшиеся от крови пряди, горячо зашептал Эрвин, — Это должен быть я, позволь одному мне отвечать за все, я могу сам, я могу… — Не можешь, сын мой, — послышалось за его спиной, и на его правое плечо легла чья-то тяжелая ладонь. Он обернулся и увидел перед собой священника, лицо которого показалось ему смутно знакомым. Тот продолжил, неотрывно глядя Смиту в глаза, — Безрукому не висеть на кресте. Калеке не стать Спасителем. — Я не… — ошарашено пробормотал Эрвин и попытался поднять руки, но послушалась лишь левая. Тогда он бросил непонимающий взгляд на свою правую руку и увидел, что ее не было — из плеча торчала уродливая, бесполезная культя, слабо дернувшаяся в попытке пошевелиться. — Вот видишь, сын мой, — покачал головой священник, и по этому снисходительному жесту Эрвин узнал в нем Великого Князя, — С этим обрубком ты ни на что не годен. Убогий немощный калека. Такой, как ты, не достоин чести быть распятым, такой, как ты, никому не поможет, никого не спасет. Прочь отсюда, довольно махать своим жалким обрубком, твое место на паперти, среди больных и нищих. Вон! Вон! — Священник толкал его в спину, вынуждая покинуть храм, и у Эрвина отчего-то не хватало сил сопротивляться. Он только и мог, что шагать вперед, постоянно оборачиваясь на висевшего на кресте Леви, пытаясь вновь увидеть его лицо, но тот больше не поднимал головы. Уже оказавшись в притворе, Смит услышал, как по храму разнесся горестный женский вопль. Он обернулся в последний раз и увидел, как тело Леви обнимает рыдающая Кушель. Она почувствовала на себе взгляд Эрвина и, посмотрев в ответ красными заплаканными глазами, закричала в голос, указывая на него дрожащей рукой: «это должен быть не он, не он! Это должен быть ты! Мой сын страдает за твои грехи, мой сын умирает за твои грехи! Это должен быть ты, умереть должен был ты!» Дверь храма захлопнулась за спиной Смита, и он оказался стоящим на пустой паперти, по которой уже давно прошла похоронная процессия. Над его головой послышался тяжелый звон колокола, оглушительно громкий и невыразимо печальный. Он нарастал с каждым ударом, и Эрвин попытался закрыть ладонями уши, но, оставшись одноруким, не мог сделать даже этого. К колокольному звону стали добавляться и другие звуки — чьи-то голоса и заливистый собачий лай. Смешиваясь в сплошной неразборчивый гомон, они разрывали сознание Смита, и, не выдерживая этой ужасающей какофонии, он, наконец, проснулся, но мучивший его шум так и не смолк. — Да что же это такое! — Раздраженно прошипела Ханджи, отодвигая штору и выглядывая из окна спальни, — Кого черти принесли в такой час? — Что там? — сипло проговорил Смит, безуспешно пытаясь приподняться на постели. Лежавший на его груди черный кот, не отходивший от Эрвина со дня его возвращения, многозначительно глянул ему в лицо, призывая вновь занять лежачее положение. — А ну-ка не дергайся, Смит, — озвучила кошачьи мысли напряженная Ханджи, скосив глаза на покрытый испариной лоб Эрвина, — Майки пошел открывать. Какой-то белобрысый мальчонка прискакал, — она открыла окно и громко крикнула, — Чего надо? — Тебя надо, — ответил ей голос Миши, — У Йегера какой-то несчастный случай — надо раны зашить. — Да Господи ты боже мой! — Закатила глаза Ханджи, — Делать мне больше нечего, кроме как ночами алкоголиков штопать! Пусть приложит подорожник — на нем, как на собаке, все заживет. — Коля говорит, там все серьезно, — с сомнением возразил Миша, — Поехать с тобой? — Останься с Эрвином, меня проводит мальчишка, — бросила Ханджи и закрыла окно. Быстро подойдя к Смиту, она положила прохладную ладонь на его пылающий лоб, — Ох, ну что за черт? — недовольно проворчала Ханджи и принялась ощупывать его руку, отчего Эрвин тихо заскулил, едва сдерживаясь, чтобы не заорать от боли на всю усадьбу, — Больно, да? Прости, милый, придется потерпеть. Рука получше, воспаление понемногу уменьшается, а вот жар и слабость не проходят, и это плохо. Надо в Петербург, Эрвин. Надо ампутировать. — Нет, — сквозь зубы прошипел Смит, — Я не стану калекой. — Не станешь калекой — станешь трупом, — Ханджи погладила его по влажным от пота волосам, уговаривая, как маленького ребенка, — Не упрямься, прошу. Я сейчас поеду к проклятому Йегеру, с тобой останется Майк. Принимай лекарства и постарайся поспать еще, обещаешь? — Мне не пять лет, доктор Зоэ, — совсем по-детски буркнул Эрвин, вызвав у Ханджи слабую улыбку, — Ты… посмотри у Йегера, не там ли Леви? — Избегая ее проницательного взгляда, попросил он. — Хорошо, милый, только не переживай, ладно? Будешь нервничать — не сможешь поправиться. Вот вернется твой Леви, увидит, что ты тряпочкой лежишь, и что он скажет, как думаешь? Ему это ох как не понравится, так что ну-ка быстро бери себя в руки и выздоравливай. — А он точно вернется, Ханджи? — Зная, что звучит сейчас безумно жалко, и убеждая себя, что больше не позволит себе подобной слабости, прошептал Смит. — Обязательно вернется, не сомневайся! — Закивала головой она и, по-сестрински чмокнув его в лоб, побежала за инструментами. Леви не вернулся. Прошла неделя, за ней вторая, но от него не было никаких вестей. Он просто исчез, испарился, и Эрвину иногда казалось, что его не существовало вовсе, что прекрасный цыган был лишь плодом его больного воображения, иллюзией, миражом. И, пожалуй, с этим Смит смирился бы легче, чем с реальностью, в которой, как он предполагал, Леви каким-то образом проник в детскую, обнаружил там прах Кушель, все понял и ушел навсегда, не желая делить кров с человеком, который ему лгал. «Навсегда» — каждое утро думал Эрвин, по привычке поворачивая голову в сторону пустой подушки, на которой раньше лежала черноволосая голова Леви. «Навсегда» — повторял он, слушая за завтраком нескончаемую болтовню Ханджи и поглощая осточертевшее ему масло и молоко. «Навсегда» — тихим вздохом срывалось с его губ всякий раз, когда он подходил с закрытому роялю или заглядывал в свой кабинет, где провел столько уютных вечеров в компании Леви. Смит все ждал, что оправится, забудет, придет в себя, но этого не происходило — в отличие от боли в руке, слабости и жара, которые со временем прошли благодаря чудотворным снадобьям Ханджи, его сердце продолжало рваться и ныть, бесконечно тоскуя по Леви. И, хотя Эрвин уже окреп и встал на ноги, стал снова ездить верхом, заниматься делами и даже спорить с Ханджи, упорно отказываясь ехать в столицу и лишаться руки, он все равно чувствовал себя до крайности жалким, потерянным и больным, и причиной тому было отсутствие Леви. Тяжелее всего Эрвину давались долгие вечерние часы, наполненные тишиной, сгущавшимися сумерками и неизбывным одиночеством. Саша с Николой по-прежнему приезжали каждое утро и уезжали под вечер, Прохору и Прасковье Смит послал вольные в тот же день, как пришел в сознание, так что они остались в деревне, как и хотели с самого начала, и в барском доме ночевали лишь Миша и Ханджи, но Эрвин не хотел нарушать их уединение, зная, как оно ценно для влюбленных. В один из таких вечеров он особенно затосковал в одиночестве своего кабинета и вышел на крыльцо, глядя на холодную Луну и неизбежно думая о Леви. Учуявшие его борзые мигом прибежали ласкаться к хозяину, боязливо поглядывая на черного кота, сидевшего у Смита на плече. Тот уже не раз задавал бедным псам хорошую трепку, так что они давно признали его авторитет и старались лишний раз не показываться коту на глаза. Эрвин рассеяно погладил собак, слегка наклонил голову, почувствовав, как кот по-дружески боднул его в щеку, и вдруг услышал, как во флигеле снова спорят Миша и Ханджи. Он хотел уйти, чтобы вновь не подслушивать чужие разговоры, но тут услышал свое имя и остановился, решив для начала узнать, о чем шла речь. — Мы должны сказать ему, Ханджи, — взволнованно говорил Миша, судя по звуку шагов, нервно ходивший по комнате, — Минуло больше двух недель, он уже оклемался. Он должен знать. — Не уже оклемался, а только оклемался, Майки, — с горячностью возражала она, видимо останавливая его, потому что шаги прекратились, — Давай попробуем забрать Леви сами, — Эрвин почувствовал, как при звуке этого имени его сердце замерло и тут же заколотилось о ребра с удвоенной силой. — Как ты себе это представляешь? Ты сама говорила, Йегер от него ни на шаг не отходит. Да, он снова запил, но до беспамятства не напивается, так что сделать это незаметно не получится, — Миша громко вздохнул, — Придется сказать Эрвину. Они с Йегером родственники, по статусу равны и знают друг друга с детства — нужно, чтобы они разобрались сами. — А ты подумал, что будет с Эрвином, когда он увидит Леви, когда обо всем узнает? Мне стольких трудов стоило нормализовать его состояние, а такое потрясение снова уничтожит весь прогресс и на этот раз, уверяю тебя, безвозвратно! — Вскинулась Ханджи, явно выходя из себя, — Думаешь, мне самой легко бывать у Йегера, видеть, как на меня смотрит Леви, обрабатывать его раны и молча уходить? Или, может, мне нравится наблюдать за Эрвином, что бродит по дому побитым псом и места себе не находит? Нет, черт возьми, это не так, Майк! Но Смита надо везти в Петербург, ему необходима операция, с каждым днем шансов на успех становится все меньше. Чего ты хочешь больше — чтобы Йегер перестал насиловать цыгана или чтобы Эрвин, черт возьми, остался жив? — Я хочу и того, и другого, неужели не понятно? — Мрачно пробормотал Миша, пасуя перед заведенной Ханджи, — Я не могу лгать своему другу, не могу смотреть ему в глаза, зная, как мучается сейчас дорогой для него человек. Мы должны что-то сделать. — Мы уже сделали, Майки — съездили к исправнику, донесли на Йегера, рассказали все, как есть, и что нам ответили? Правильно — что барин человек свободный, может делать все, что хочет, пока, разве что, никого не убьет — тогда, мол, и приходите. Мне тоже от этого и больно, и гадко, но мы с тобой бессильны что-либо изменить в ситуации с Леви. Зато мы еще можем уберечь Эрвина. Я не хочу видеть, как он умирает, Майки, я не хочу его хоронить… — голос Ханджи дрогнул и смолк. Послышался громкий вздох и один короткий шаг — видимо, шаг навстречу. — Ты не будешь, милая, мы не будем, — утешающе пробормотал Миша, — Поедем завтра к исправнику снова. У меня скоплено немного денег, дадим, кому нужно — авось, послушают нас и помогут, — Ханджи сдавленно угукнула в ответ, и разговор утих. Эрвин сжал ладони в кулаки и почувствовал привкус железа во рту — чтобы не выдать себя и не издать ни звука, он прикусил до крови внутреннюю сторону щеки. Страх и боль за Леви, дикая ненависть к Зику, горечь и обида на друзей смешались в одну непонятную, невыразимую эмоцию, настолько сильную, что разум отказывался ее осознавать. Вместо сотни лихорадочных мыслей в голове был абсолютный вакуум, в котором возникла лишь одна идея, и Эрвин ухватился за нее обеими руками — «надо ехать». Он медленно пошел к колодцу, набрал ведро воды и тщательно умылся. Затем поднялся наверх и открыл платяной шкаф. Достал с верхней полки небольшой ящик из красного дерева, на котором было выгравировано короткое «Smith», и занялся его содержимым. Убедившись, что все исправно работает и готово к использованию, Эрвин закрыл ящик и положил его на постель. Вернулся к шкафу и на несколько минут застыл перед распахнутыми дверцами. Он неторопливо рассматривал свои сдержанные дорогие костюмы, пока не остановился на самом лучшем, на том, в котором хотел бы, чтобы его похоронили. Достал его и, потянувшись к стопке белых рубашек, взял ту, что лежала на самом верху. Смит уже начал надевать ее, когда уловил легкий аромат костра и диких трав. То был запах Леви, и у Эрвина сжалось сердце при мысли, что тот надевал его рубашку, пока они были в разлуке. Одевшись, он неспешно уложил волосы, взглянул на себя в зеркало и, взяв заветный ящик, пошел к двери. Обернулся, бросив последний взгляд на заправленную постель, где спал в обнимку с Леви. Прошел по коридору до кабинета и с нежностью коснулся корешков толстых книг, аккуратно расставленных Леви. Без тени страха зашел в детскую, где уже заменили окно и убрались, избавившись от трав, осколков и урны с прахом, которую, вероятно, разбил Леви. Эрвин спустился вниз, подметив, что во флигеле Ханджи уже погас свет, и пошел к конюшне, где Пегас встретил его совершенно осмысленным бодрым взглядом, словно точно знал, что этой ночью им обоим будет не до сна. Смит надел на смирного коня тяжелое седло, игнорируя усиливающуюся боль в правой руке, положил ящик в дорожную сумку и погладил Пегаса по белой морде. Тот смотрел на хозяина очень внимательно, вдумчиво, будто просил объяснить, что происходит. Эрвин потрепал его по сильной шее и коротко кивнул. — Здравствуй, мальчик, — прочистив горло, негромко начал он, — Знаю, сейчас ночь, и то, что я пришел к тебе в столь поздний час, странно. И можно было бы подождать до утра, но я не могу медлить — меня ждут, нас ждут, Пегас. Нас ждет Леви. Помнишь Леви? — Конь принюхался к вороту рубашки Смита и довольно фыркнул, — Да, мальчик, правильно — я снова пахну им, все верно. Как раньше, как тогда, когда он был рядом. Ты тоже скучал по нему, ведь правда? Ты тоже полюбил его, — Пегас мокро лизнул ладонь Эрвина, соглашаясь с его словами, — Я знаю, да. И ты тоже знаешь. Знаешь, что я люблю его. И если мне придется умереть, чтобы спасти его, я умру. Это не страшно, Пегас, совершенно не страшно. Разве что совсем чуть-чуть. Но ради него можно умереть. Мне только горько, что я ничего не успел сделать, что моя мечта о свободе и процветании моей страны… а я считаю эту страну моей, понимаешь? Я здесь родился, здесь рос, и я люблю эту землю и этих людей, так что, кем бы ни были мои предки, себя я считаю русским, и я имею на это право. Но эта моя мечта, она не сбудется. Я не смогу ничего изменить. Я знаю. И я готов. Сейчас, Пегас, мы поедем к Йегеру и сделаем все, чтобы спасти Леви. Ну что, поможешь мне, мальчик? — Тот в ответ выразительно глянул Эрвину в глаза и нетерпеливо взрыл землю копытом, показывая, что готов. Смит обнял умного коня за шею и тихо добавил, — Спасибо тебе. Ты был мне верным другом, и я за все тебе благодарен. Взяв Пегаса под уздцы, Эрвин пошел к выходу из конюшни. У дверей его встретил черный кот, молча сидевший ровно посередине, загораживая проход. Смит сердито шикнул и взмахнул рукой, пытаясь его прогнать, но кот остался сидеть на месте, не сводя с него тяжелого взгляда желтых глаз. Эрвин подошел к нему ближе и попробовал отодвинуть кота ногой, но тот громко зашипел и угрожающе занес лапу над беззащитной голенью, однако бить не стал, а снова серьезно глянул на хозяина. — Ну что ты, упрямая животина? — Мягко улыбнулся Смит и наклонился, погладив кота по голове, — Грозишься мне ноги оторвать, чтобы только я никуда не ехал? Не получится, кот, я должен ехать, ты ведь и сам это знаешь. Леви… я нужен ему, и я помогу ему. Это для меня важнее всего, — кот потерся о его ладонь еще раз и, печально моргнув, отошел в сторону. Эрвин вывел Пегаса во двор, осторожно открыл ворота, стараясь не создавать шума, запрыгнул в седло и обвел взглядом простой деревянный дом, где когда-то появился на свет, где прошло его детство, где он пережил много, очень много боли и где был так счастлив с Леви, хотя тогда еще не осознавал этого. Странный трепет объял в этот момент его душу, и он с чувством перекрестился, сам не зная, зачем это делает. «Пошел» — тихо скомандовал Эрвин, хлопнув ногами по бокам Пегаса, и тот двинулся вперед, исполненный, казалось, столь же отчаянной решимости, как и его хозяин.