1860

Ко всеобщей радости, бабье лето в этом году выдалось особенно теплым и солнечным. Крестьянские мальчишки целыми днями пропадали на речке, возвращаясь в деревню лишь под вечер и наполняя притихшие улочки веселым гомоном своих звонких голосов. Каждый раз, когда их шумная компания проходила мимо дома старосты, мать семейства, Настасья Ильинична, выглядывала в окно кухни и пыталась зазвать на ужин трех своих сыновей, но те озорно улыбались и вместе с остальными ребятами убегали гулять дальше. Мать недовольно качала головой и возвращалась к готовке, пока ее младшая дочка, четырехлетняя белокурая Симочка, продолжала сидеть на подоконнике и рассказывать, что барин, Эрвин Петрович, непременно на ней женится, стоит ей только немного подрасти. Настасья Ильинична тихо посмеивалась, снимая со сковороды очередной румяный блин, а девочка сердилась, требуя серьезнее относиться к ее планам на будущее, и призывала Жана в свидетели, что именно так все и будет. Тот не вслушивался в ее слова, но согласно кивал, сидя на широкой крепкой скамейке под окнами дома Белоусовых. Обычно он был не против подыграть старостиной дочке, но сейчас все его мысли занимал розовощекий малыш, что сидел у него на коленях и, заливаясь беззаботным хохотом, пытался поймать неловкой ручонкой один из двух крестов, болтавшихся на шее цыгана. Глядя на радостного ребенка, Жан тепло улыбался и поглаживал его по мягким черным волосам, любуясь большими серыми глазами, такими же, как у матери. — Правда же, он замечательный? — Жан бросил робкий взгляд на равнодушное лицо сидевшей рядом с ними Микасы и, не получив ответа, повернулся к Прасковье, задумчиво рассматривавшей незрелые ягоды рябины, что росла возле скамейки, — Славный мальчонка, — неловко пробормотал Жан. — Ты ему нравишься, — ободряюще улыбнулась она, — Матюша не к каждому ластится. Видать, хороший ты человек и детей любишь, вот он и жалует тебя. — Ох, ну скажешь тоже, — чувствуя, что краснеет, пробормотал Жан и с благодарностью посмотрел в ее печальное лицо, — Что-то ты последнее время ходишь, как в воду опущенная. И Прохора я давно не видал. Случилось чего? — Захворал Проша, — ответила Прасковья, теребя свою растрепанную косу, выглядывающую из-под платка, — Как дней осьмнадцать тому назад на старый гвоздь напоролся, так поправиться и не может. Нынче его уже знобить начало, не знаю даже, что и делать. — Вестимо, что — в больницу ехать, к докторше. Хочешь, свезу его хоть сейчас? — Заволновался Жан. — Да он не хочет, упрямец. Говорит, само пройдет, не помрет же он от царапины, в самом-то деле, — Прасковья нахмурилась, и, видно, почувствовав ее тревогу, ребенок захныкал и потянулся к матери. Она взяла его на руки и прижала к своей мягкой пышной груди, — Ладно, Жан, пойдем мы, пожалуй, спасибо, что предложил помощь. — Я всегда готов вам помочь, можешь на меня рассчитывать, — он поднялся со скамейки и нерешительно коснулся ее плеча, — Спасибо тебе, что не дичишься нас, чужаков, как прочие деревенские. Я очень дорожу твоей дружбой и никогда не оставлю вас в беде. — Мы и сами здесь чужаки, ты же знаешь, — грустно вздохнула Прасковья и пошла к своему дому, что стоял на соседней улице. — Хочешь побыть здесь еще или тоже пойдем? — Вновь присаживаясь возле безмолвной Микасы, участливо спросил Жан. Та никак не отреагировала на его вопрос, лишь плотнее укуталась в чертов проклятый плащ, который он ненавидел всем сердцем и мечтал однажды бросить в костер, как поступил с косами Микасы в тот день, когда, наконец, вернул ее себе. Посидев так еще немного, Жан аккуратно поднял ее на руки и понес в комнату, где положил на простую деревянную кровать. Микаса легла на бок, поджав колени к животу, и устало сомкнула веки, из-под которых одна за другой снова покатились слезы. При виде них, слабые отголоски радости, что еще оставались в душе Жана после встречи с Прасковьей и ее сыном, исчезли без следа. Он обессиленно опустился на пол, взял в ладони перебинтованные запястья Микасы и оставил на каждом по мягкому поцелую. Положил голову на край кровати, с жалостью глядя в ее посеревшее исхудавшее лицо, с которого каждый божий день тщетно пытался стереть нескончаемые слезы. Жан знал, что это его поступки причинили Микасе такую невыносимую боль, знал, что и Леви пришлось пройти через ад по его вине, знал, что сам заслуживает самых страшных мучений и потому переносил их, не ропща. Теперь он уже понимал, что разлучать Микасу с ненавистным Йегером было ошибкой — с момента их расставания она будто лишилась воли к жизни, и ее попытка самоубийства была ужасным, но предсказуемым последствием этого. Жан сходил с ума, беспомощно наблюдая, как его жена медленно погибает, и не имея ни малейшей возможности ее спасти. Он бесконечно утешал ее, жалел ее, заботился о ней, но Микаса этого просто не замечала, для нее это не имело никакого значения. Он сказал ей сотню, тысячу ласковых теплых слов, беспрестанно повторяя, что любит, что не бросит, что все простит, что уже простил. О ребенке он говорил тоже, хоть и получалось сумбурно — слишком нервничал. Жан не хотел смущать Микасу, касаясь этой деликатной темы, и боялся, что та горячность, с которой он готов был принять ребенка Йегера, могла показаться неестественной. Так, Никола недавно сказал ему, что это позор для мужчины — растить чужих детей, и, пожалуй, редкий дурак бы с ним не согласился. Но Жан не считал ребенка Микасы чужим и с замиранием сердца представлял, что, если родится мальчик, его можно будет назвать в честь брата, Марко. Ему хотелось думать, что ребенок сделает Микасу счастливой, что она будет такой же доброй и любящей матерью, как, например, жена старосты, Настасья Ильинична, или как совсем еще юная, но такая заботливая и нежная Прасковья. Подумав о ней, Жан почти улыбнулся — он и представить не мог, что в деревне Смита найдутся люди, готовые предложить дружбу бродячему цыгану, человеку без гроша за душой, у которого нет ни табора, ни лошади, только полубезумная жена, не способная даже встать с постели. Но такие люди нашлись — то было и все семейство Белоусовых, принявшее их, как родных, и соседский паренек Кондраша, каждый день пытавшийся развлечь Жана своими глупыми, но смешными шутками, и Прасковья, которую любили и часто привечали в доме старосты. Среди открытых, добросердечных крестьян, не побрезговавших протянуть ему руку помощи, Жан иногда забывал, что не достоин такого участия. Прасковье он даже смог рассказать о том, на что пошел ради возвращения Микасы, и именно она подсказала, что можно попросить Леви приехать к сестре и поговорить с ней. Пойти к шурину сам Жан не осмелился, но передал свою просьбу через Сашу и теперь со страхом ждал ее возвращения из барского дома, чтобы услышать ответ Леви. Ответом оказался короткий скрип, с которым дверь в их с Микасой комнату резко распахнулась, пропуская внутрь низкорослого худого человека, чье лицо было наполовину скрыто бинтами. — Леви?! — Воскликнул Жан, едва сдерживаясь, чтобы не броситься ему в ноги, умоляя о прощении. — Здравствуй, Жан, — хрипло проговорил тот, — здравствуй, Микаса, — с едва ощутимой дрожью в голосе добавил Леви. Микаса медленно открыла глаза и попыталась приподняться, но ее сил не хватило даже на это, и она снова упала на кровать. Жан тут же помог жене принять сидячее положение, бережно придерживая ее за талию и прислоняя спиной к изголовью. В ее остекленелом взгляде впервые появилось осмысленное выражение — она смотрела в перевязанное лицо брата с глубоким состраданием и неизбывной болью. Леви шагнул к ней, прихрамывая и глядя на нее в ответ своим единственным серым глазом. — Пожалуйста, садись, — еле шевеля сухими потрескавшимися губами, проговорила Микаса, слабо кивая на край постели. Леви послушался. — Мне уйти? — Тихо спросил Жан, подходя к приоткрытой двери. Не получив ответа, он решил остаться, прикрыв дверь и опустившись на лавку, что стояла в углу маленькой скромной комнаты. Несколько минут Микаса и Леви молча смотрели друг на друга, и Жан чувствовал, что ему стоило бы уйти, но он хотел знать, что они могут сказать друг другу, а потому не сдвинулся с места, силясь избавиться от смущения и стыда. — Микаса, — наконец заговорил Леви, и Жан увидел, как тот неуверенно взял сестру за руку, осторожно погладив запястье большим пальцем, — Я все знаю. Знаю, что с тобой случилось, что ты хотела сделать. — Скажи, что случилось с тобой, — почти незаметно мотнув головой, невпопад ответила Микаса. Леви тихо цокнул языком. — Я выжил, — коротко проговорил он, внезапно переходя на их родной язык. В первую секунду Жан даже подумал, что таким образом Леви показывает, что этот разговор не предназначен для чужих ушей, но вскоре понял, что, раз он понимает их, то дело не в этом, — И ты должна. Это твой долг как Аккермана. — Напротив — всякий Аккерман лишает себя жизни, когда заходит его солнце, — так же, по-цыгански, ответила Микаса, — Тот, кто остается жив, со временем теряет свою бессмертную душу. — Ты неточно воспроизводишь легенду. В ней говорится не про заход солнца, а про тот миг, когда исчезает его последний луч. — Это ничего не меняет, — Микаса с тоской опустила глаза, глядя на свою руку в руке брата. — Меняет для тебя, — возразил Леви и сделал то, от чего Жан мгновенно вспыхнул — приложил свою забинтованную ладонь к животу Микасы. Та вздрогнула и покачала головой. — Новый Аккерман, проклятый еще до рождения? Тебе ли не знать, какие муки его ждут. Лучше не рождаться вовсе, чем испытывать то, на что обречен каждый из нас. — Да, муки, которые его ждут, не ведомы никому, кроме нас, — сипло проговорил Леви, — Как и то счастье, что мы познали. И оно стоит страданий, Микаса, стоит боли. Разве я не прав? — Прав, но я… я не могу больше, — срывающимся голосом произнесла она, — Каждый лишний день на земле тяготит меня. Пойми, я не могу без Него. — Я понимаю, — Леви обеими руками сжал ее ладонь, — Но, Микаса, мы знали об этом с самого начала, задолго до начала. Они даются нам на короткий срок, а после неизбежно уходят. Но когда это произойдет со мной, я потеряю все, кроме воспоминаний, а у тебя навсегда останется часть того, кого ты любила. И ты сможешь целую жизнь смотреть в Его глаза, гладить Его волосы, видеть Его улыбку. Знаешь ли ты, как щедра к тебе судьба? Знаешь ли, что отдал бы я за такую возможность? — Судьба не бывает щедра к нам, Леви. Если она что-то дает, то лишь для того, чтобы, отняв, ударить больнее, — пробормотала Микаса, но та безысходность, что таилась в глубине ее печальных глаз, будто начала отступать. — Так не дай ей этого сделать, — ответил Леви и крепко обнял сестру. Затем поднялся на ноги и захромал к двери. Уже на пороге он обернулся, и уголок его рта слегка дернулся в намеке на улыбку, — До встречи, Микаса. — До встречи, Леви, — пытаясь улыбнуться в ответ, сказала она. Тот кивнул и вышел из комнаты. Жан малодушно хотел остаться с Микасой, но истерзанная полуживая совесть все же заставила его подняться и пойти вслед за шурином, которого он догнал уже в сенях. — Леви, — слегка растерянно начал Жан, радуясь тому, что из-за бинтов не видит его лица, — Прошу, прости меня! В том, что с тобой произошло, виноват я. Я был в сговоре с Йегером, я… — Я прощу, — холодно перебил его Леви, — Если ты обещаешь, что позаботишься о моей сестре и племяннике. Если пообещаешь, что с ними ничего не случится. — Обещаю, — твердо ответил Жан, — Обещаю, Леви. Тот ничего не сказал и покинул дом старосты. Окрыленный, Жан вернулся к Микасе, радуясь легкому румянцу на ее щеках и тому прощению, которое ему не суждено было получить. Он понял это около месяца спустя, пасмурной осенней ночью, когда проснулся от ощущения холода и не нашел рядом с собой спящей Микасы, а на белой простыне обнаружил огромное пятно густой черной крови, прикрытое плащом Йегера. Жан вскочил на ноги и, весь дрожа, пошел по свежему следу, будто бы уже зная, что увидит в ту же минуту, как выйдет из дома. На высокой рябине, гроздья которой уже налились ярким алым цветом, висело бледное тело в легкой ночной сорочке. Двигаясь, как в полусне, Жан подошел к трупу своей жены и упал на колени, припадая к ее холодным ногам, по которым еще струилась остывающая кровь. Он запрокинул голову, чувствуя, что вот-вот потеряет сознание, и в свете выглянувшей из-за темного облака луны заглянул в застывшее лицо Микасы. На ее посиневших губах играла настоящая искренняя улыбка.

* * *

— Действие морфия заканчивается, — донесся до тихо стонущего Эрвина суровый голос Ханджи, — Больше не дам, и не проси. — Как будто он хоть раз просил, — раздался совсем рядом жесткий голос Леви, и Смит почувствовал прикосновение его прохладной руки к своему пылающему лбу. Сразу стало легче, чем от ледяного компресса, почти так же легко, как от морфия, и он с трудом размежил слипшиеся веки, чтобы увидеть того, чья близость спасала от любой, даже самой сильной, боли, — Ты очнулся, боже, наконец-то ты очнулся! — Трогательно всхлипнув, пробормотал Леви, сидевший в кресле возле его постели. — Д-да, можно… — начал было Эрвин, но его поняли без слов, и Леви осторожно просунул руку под его затылок, приподнимая голову и поднося к сухим губам кружку чистой холодной воды. Осушив ее, Смит благодарно улыбнулся, — Спасибо, — шепнул он. — Пожалуйста, дорогой, — едко проговорила Ханджи, возникая из-за спинки кресла и сердито хмуря брови, — Откачали тебя, засранца, теперь можно и в Петербург. Поезд завтра, смотри, не сыграй в ящик до этого времени. — З-зачем? — Непонимающе спросил Эрвин, пытаясь четче разглядеть все еще расплывающееся перед глазами лицо Ханджи. — Руку ампутировать, — безапелляционно ответила она. — Я не дам, — стараясь звучать как можно более убедительно, выпалил Смит. — Тогда я тебе по башке твоей тупой настучу, морфием обколю и как свиную тушу в столицу отвезу, понял меня? — Мигом взорвалась Ханджи, — На кой черт мертвецу две руки — чтоб побольше червей накормить, да? Только попробуй, только посмей со мной спорить, Эрвин Смит! Хрена с два ты помрешь, упрямый идиот! — Ханджи, — твердо произнес Леви, и она смолкла, бросив на цыгана убийственный взгляд, — Не сейчас. — А когда же, скажи, на милость? Завтра, через неделю, через месяц? На его похоронах?! — Она отчаянно взмахнула руками и выскочила из комнаты, крича на весь коридор: «Майки, Майки, он продолжает, проклятый идиот! Я убью его, клянусь, прикончу раньше чертового туберкулеза!» — Эрвин… — негромко начал Леви, и Смит сдавленно застонал не то от боли, не то от перспективы продолжить разговор, в котором для себя давно уже поставил точку. Он знал — калеку не будут слушать, у калеки нет шансов донести свой проект до императора, а значит, руку нужно было сохранить любой ценой. — Леви, нет, — с нажимом проговорил Эрвин, хотя, глядя на изувеченное, но все такое же дорогое лицо Леви, он уже не был так уверен в ответе, на котором продолжал настаивать. — … день сегодня удивительно ясный, — спокойно сказал цыган, и Смит в недоумении приподнял брови, — Давай спустимся в сад, ты так давно не был на воздухе. — Давай, — ласково улыбнулся Эрвин, не зная, как еще отреагировать на столь неожиданное предложение. Леви очень осторожно умыл его, одел, стараясь не задевать лишний раз больную руку, и вывел в сад, где постелил на траве несколько теплых мягких одеял. Помог Эрвину лечь и сам сел рядом, облокотившись спиной о ствол яблони и устроив его голову у себя на коленях. Черный кот, до этого безвылазно сидевший в спальне, подле больного Смита, теперь вышел вместе с ними и, щуря желтые глаза, развалился рядом на одеяле, подставляя теплому солнцу свое сытое меховое брюхо. Леви принялся задумчиво перебирать золотистые локоны Эрвина, не говоря ни слова и глядя в сторону дома. Собирался ли он продолжить разговор об операции, было неясно, но в голове Смита их спор уже начался, и он с удивлением обнаружил, что его аргументы рассыпаются прахом перед одним простым фактом — он нужен Леви. Нужен живым, пусть без рук и ног, пусть без реализованных амбиций, пусть никчемным и ни на что не годным, но, черт возьми, живым. И это лишало смысла все доводы против ампутации. Устав дискутировать с самим собой, Эрвин внимательнее пригляделся к Леви и, проследив за его печальным взглядом, понял, что тот смотрит на безмолвный рояль, виднеющийся из окна гостиной. Смит больше никогда не сыграет на нем, они оба это знали. От этой маленькой незначительной детали на душе стало ужасно тоскливо, и он ощутил бесконечную вину за то, что привязал Леви к себе и обрек его на страдания. Остатки морфия, похоже, окончательно выветрились, и боль, резко пронзившая локоть, на время заглушила чувство вины и все прочие мысли и ощущения. Эрвин зажмурился и сжал челюсти, чтобы не выдать себя, но Леви все равно это заметил и принялся осторожно гладить его по голове, пытаясь хоть как-то облегчить его мучения. Переждав вспышку боли, Смит открыл глаза и устремил помутневший взгляд в бледное лицо Леви. — Прости меня, — пересохшими губами проговорил он, — Мне жаль, что ты не споешь романсы под мой аккомпанемент, как мы хотели. — Глупости, петь можно и под гитару, и акапельно, — тихо ответил Леви и наклонился, поцеловав его в лоб. — Тогда спой мне, — вымученно улыбнулся Смит. Леви на секунду задумался, вероятно, припоминая слова, и, сделав глубокий вдох, запел. Запел столь пронзительно и безысходно, что Эрвин вздрогнул и почувствовал, как на глазах выступили слезы. Леви смотрел ему в лицо, и руки его нежно касались лба, скул, губ Смита, пока он с чувством произносил каждое слово. — Не уходи, побудь со мною, Здесь так отрадно, так светло, Я поцелуями покрою Уста, и очи, и чело. Я поцелуями покрою Уста, и очи, и чело. Не уходи, побудь со мною, Я так давно тебя люблю. Тебя я лаской огневою И обожгу, и утомлю. Тебя я лаской огневою И обожгу, и утомлю. Не уходи, побудь со мною, Пылает страсть в моей груди. Восторг любви нас ждет с тобою, Не уходи, не уходи! Восторг любви нас ждет с тобою, Не уходи, не уходи. Побудь со мной, Побудь со мной! * Под конец голос Леви задрожал, и крупные прозрачные капли покатились по его щеке, падая на лицо Эрвина. Последние слова он уже не пел, а отчаянно шептал, умоляя не то Смита, не то нечто гораздо более могущественное и всесильное не приговаривать его к новой боли, которой в его жизни и так было слишком, слишком много. И глядя на то, каким уязвимым и искренним был сейчас Леви, как глубока была его скорбь, Эрвин почувствовал, как что-то с хрустом ломается внутри, как дело всей жизни, мечта о спасении России, теряет всякий смысл и не стоит и одной слезы человека, которого он любит всем сердцем. — Поедем, — хрипло сказал Смит, приподнимаясь и обнимая Леви за плечи, — Поедем завтра же. К черту все, доверимся Ханджи, и пусть отрежет мне руку, и пусть лечит так, как захочет, — тот ничего не ответил, лишь спрятал лицо на его груди и затрясся в беззвучных рыданиях, — Я люблю тебя, слышишь? И не уйду, обещаю, Леви, я не уйду. Спустя сутки они сидели в душном купе и слушали негромкое бормотание сидевшей напротив Ханджи, которая сосредоточенно чертила какие-то схемы в своем рабочем журнале, исписанном длинными формулами и непонятными заметками. Эрвин положил голову на плечо Леви и, вцепившись здоровой рукой в его колено, тихо поскуливал от боли всякий раз, как вагон начинало трясти. До него доносился ласковый утешающий шепот глядевшего в окно Леви, который не отводил взгляда от солнечного диска и повторял снова и снова: «все будет хорошо, Эрвин, я знаю, я верю — солнце еще высоко».