доктор

Расписание врача, проработавшего в больнице 15 лет, ничем не отличалось от расписания интерна, только получившего направление. Утром – 5-минутка и обход пациентов, обед – составление документации, вечер – новый обход, а ночью – снова документация. В перерывах между записью в истории и обходом пациентов можно было успеть ухватить что-нибудь у раздатчиц и немного поспать. Ещё на 5 минут можно было заглянуть в телефон и вздохнуть, узнав, что день рождение дочери пропущен. У Союза не было дочери или семьи, да и расписание его вполне устраивало. Он мало ел, мало спал, и всегда был готов помочь. Медсёстры не могли нарадоваться, когда сильные руки относили грузное тело очередного бродяги на каталку, и пациенты спали, на удивление, куда лучше. Здесь его ценили как хорошего работника и ответственного врача, да и сам Союз любил своих пациентов, как может любить их только родная мать. Однако даже в такой крепкой и крепкой семье нашёлся один сынок-заморыш, которого невзлюбила с самого рождения родная мать и до сих пор кляла себя за такую ошибку. Это был Третий Рейх. Персона, успевшая насолить всем, как только оказалась здесь. Не успел Союз уйти со смены, как к нему подбежала та самая укушенная пациентом Изабелла. Тонкое предплечье было надёжно обмотано бинтом. Девушка быстро произнесла: — Пациенту из тридцать третьей палаты плохо. — Это новоприбывший? Что с ним? — Кричит и царапает себе лицо. Его не рвало и, кроме лица, повреждений нет. Мы не смогли ничего вколоть, потому что он не пускает к себе. — Хорошо. Принесите перевязочный материал: всё делать придётся на ходу. Распорядившись, Союз увидел только, как скрылась тонкая фигурка. На бегу бросив полупустой рюкзак и старый зонтик, доктор успевает набросить халат, прежде чем его оглушает крик: – Не подходите! Не подходите, Я ПРЕДУПРЕЖДАЮ! Забежав точно после крика, Союз увидел, как медсёстры замерли в ожидании нового приступа. Лунный свет падал на больничную койку, где в углу забилось живое существо и истошно кричало. Союз интуитивно бросается вперёд, но замирает, когда снова упирается в осознательность. Он часто видел припадки душевнобольных и никогда не видел до того понимающего взгляда. Оценив свои шансы, Союз спокойно начал: — Прошу Вас, успокойтесь. Никто не хочет Вам навредить. Вы можете… Отчаянный крик прервал любые попытки закончить, а по острым скулам скатилась первая капля крови, перемешавшись со слезами. Пациент отчаянно хватался за глазницы, словно желал их вырвать и бросить к ногам недоверчивого доктора. Союз не стал медлить и крикнул подбежавшим медбратьям: — Хватайте его и немедленно обездвижьте, иначе он себя убьёт! Два мужчины бросаются к Рейху и заламывают ему руки. Тот рвётся и почти задыхается. Что-то сковало его? Потрясающе! Лучше, чем быть просто связанным. Пациенту делают укол («Диазепам» всегда срабатывал на «ура») и он слегка слабеет, затихает. Тогда Союз подходит к притихшему телу и придирчиво осматривает раны. — Шрамы останутся, — заключает он и несколько брезгливо отпускает чужой острый подбородок. – Обработайте раны, будьте добры. Капельницу поставьте, мочеприёмный катетер тоже нужен. На этом всё. До свидания. И так каждый день новая история. То катетер выбьет и изваляется в собственной моче, то станет есть бинты с лица и давиться, то выгрызет в наволочке дыру и долго её слюнявит. Медсёстры, как и санитарки, были недовольны и часто ругались из-за обязанности идти в палату номер 33. Никто не хотел увидеть залитый кровью пол или обрыганную кровать. И никто не сомневался в неадекватности пациента, кроме Союза. Тот был до того уверен в своей правоте, что нагрянул к Балдеру посредине ночи и попросил провести ещё одну психиатрическую экспертизу. — Ты же понимаешь, что эти экспертизы очень точны? — спрашивает Бублик, привычно прикладываясь к сигарете. — Человек может ошибаться, но никак не машина. — Но бо́льшая часть решений остаётся за человеком, — возразил Союз, — потому я буду настаивать на проведении повторной. Я не хочу прикрывать убийцу. Бублик бросил на коллегу мимолётный взгляд и вздохнул. Этот парень не умел сдаваться и упрямо стоял на своём. Да хоть убей его – не отстанет. — Это, конечно, правильно, — сказал Бублик. — Ладно, хорошо, попрошу ещё одну. Может, они не выставят нам огромный счёт. — Спасибо. — Не благодари, ведь когда-то именно твоё присутствие в этой больнице спасло её от глобальной перестройки, — Бублик одобряюще ударил коллегу по плечу. – Так что сделаю всё возможное, а ты пока что наблюдай и ничего не делай. Полагаю, его терпение скоро кончится и ты одержишь победу. Союз согласился с главврачом и вышел. Как жаль, что оставаться в стороне было невозможно.

***

Он снова связан! Снова его душит! Рейх пытается пошевелиться, но ремни так плотно стянуты, что подобное оказывается невозможным. Что-то капает. Повернув голову, Рейх видит капельницу. О, кормить будут так... О, этот пациент действительно неадекватен! Неадекватен! Ну же? Разве это не очевидно?! Но никто не видит. Даже тусклый свет из коридора не попадает сюда, в этот склеп. В памяти что-то всплывает и Рейх готов поклясться, что доктор почти поверил. И если бы поверил, то точно перестал смотреть так презренно. — Проклятый доктор! — злится Рейх, кусая губы – единственная часть, что ещё может двигаться. — Я же больше всех похож на психа, чёрт бы тебя побрал. Лицо жжётся. Больно. Лицо колит от глубоких царапин. Больно. Премерзкая слеза скатывается с уголка глаза и затекает в самое ухо. До чего же неприятно. БОЛЬНО МНЕ, УСЛЫШЬТЕ. Приходит медсестра и делает ещё один укол. Да, он поспит ещё.

***

Ещё одно утро, ещё одна смена. Как всегда, перемещаясь прогулочным шагом, Союз никуда не спешит: его небольшая квартира находится буквально в трёх кварталах от больницы. Когда-то это было несравненным плюсом, но после того, как Балдер стал выгонять с работы из-за переработки, этот плюс превратился в самый обычный минус и Союз ненавидел свою близлежащую квартиру. И сейчас, идя довольно медленно и спокойно, Союз знал, что не опаздывает, а потому успевал смотреть по сторонам. Утро в штате Небраска всегда выдавалось ленивым, а потому улицы пустуют, и не слышно даже гудения машин. Тут Союз обращает внимание на человека, что стоит к нему спиной и лицом к больнице. Что-то во внешности незнакомца кажется знакомым и заставляет к нему присмотреться. Одетый в пальто, брюнет выглядел слегка нелепо в больших ботинках и тонком светлом шарфе. Но эта нелепость не мешала юноше быть довольно симпатичным. Когда они поравнялись, Союз подумал, что у юноши очень красивый профиль и тот мог бы попробовать себя в рекламе. Сам когда-то думал о таком в университете. Вдруг его словно бьёт электрошоком, когда юноша поворачивается. На доктора смотрит его пациент, Третий Рейх, которому вчера вкололи львиную долю успокоительного, чем почти что ввели его в искусственную кому для общего спокойствия. И теперь он стоял на улице и спокойно рассматривал больницу. Союз знает, что такое невозможно, но всё-таки подходит к подозрительному юноше. — Здравствуйте, — приветствует он. — Здравствуйте, — отзывается тихий, но бодрый голос. «Это не мой пациент». – Прошу прощения, я ошибся. – Ничего, с кем не бывает. – До свидания. – До свидания. Союз спешит в больницу, чувствуя, как его спину прожигают. Даже взгляд схож! Неужели просто одинаковые люди? Да невозможно! И прежде чем он вошёл в здание, его окликнул тот самый приветливый голос. Союз поворачивается с вопросом на языке, но задать его не приходится, ведь юноша заговорил первым. — Вы же работаете здесь? – спрашивает он. — Да. — Скажите, а как я могу попасть к Балдеру Хейзу? Через него же можно попасть к больному... — Вход к больным запрещён, — парирует Союз. — А Вы случайно не родственник Третьего Рейха? Кажется, этого вопроса юноша и ждал; его глаза сверкнули надеждой. — Да, я его брат. Веймар. А Вы?.. — Его лечащий врач, СССР, приятно познакомиться, — он протягивает руку и юноша нелепо её жмёт. Вообще много чего Веймар делал нелепо. – Какая удача, мне нужно было с Вами поговорить, — говорит Веймар и бросает взгляд на ближайшую лавочку. – Можно я Вас чуть-чуть задержу? Союз косится на наручные часы и кивает. Сейчас без четверти восемь и, конечно, он будет рад поговорить, если разговор не продлится дольше 10 минут. Они садятся на лавочку. В тени каменных джунглей даже думается лучше. Союз по привычке тянется в карман, где лежит потрёпанная пачка сигарет, и спрашивает: – Не против, если я покурю? – Нет, пожалуйста. Я и сам когда-то затягивался. Работа была нервной, сейчас как-то отучился. – Хорошо. Робкое пламя нехотя обхватывает сигарету, но вскоре заставляет ту задымиться. Союз прячет зажигалку в карман и выдыхает. – Хотите узнать, как поживает Ваш брат? – спрашивает он. – Да, это тоже, – отвечает Веймар. – Я переживаю за него. С самых малых лет он боялся темноты и крови, а тут останется один на долгое время. Я знаю, как ему даётся одиночество... Скажите, как он поживает? Много проблем доставляет? «Оказывается, парнишка и правда крови боится», — мелькает в голове и Союз кивает собеседнику. Сказав наобум, чтобы медсёстры, изредка позволявшие себе халатность, были аккуратнее с нервным пациентом, он попал в самое яблочко. Интересно, будет ли догадка с неверным диагнозом правильной? – Могу сказать точно, что Ваш брат не болен шизофренией, как написано в деле, — начал он. — Я буду честен и, скорей всего, его захотели сбагрить нам, чтобы не мучаться с правосудием. Такое часто делают либо власти, либо богатые родственники. Вот Вы богаты? Веймар отрицательно замотал головой, яро демонстрируя отрицание. Да и Союз сам это понимал: богатые люди не пытаются выловить работников больницы в восемь часов утра. После очередной затяжки доктор продолжил: – Значит, это и правда сделали власти. Тем не менее, это неважно. Вашего брата выпустят либо в тюрьму, либо не выпустят вообще. По-другому нельзя. Давя на больное, Союз посматривал на своего собеседника, пытаясь предугадать реакцию. За годы работы в психиатрии выработалась привычка слушать и каждый раз кивать, когда это требуется, даже если пациент говорил несусветную чушь. Но при этом говорить становилось почти невозможно, словно язык, постоянно находясь в одном положении, присыхал к верхнему нёбу. И если и удавалось содрать его вместе со слизистой, то только правду можно было услышать. Потому Союз предпочитал слушать, чем говорить, зная о своей «профессиональной грубости». Но Веймар не выглядел обиженным или удивлённым, наоборот, он был слишком спокоен. Ни один мускул не дёрнулся, чтобы показать возмущение или же обиду. Поразительная сила воли. – Вот Вы говорите, что он будет у Вас, — начал Веймар, – у Вас лечиться, но скоро опровергаете и тянете его под пулю. Но Вы его совсем не знаете! – Да, не знаю, – подтвердил Союз. – Но знает прокурор убийцу или нет лично, он все равно сажает его за решётку. – Мой брат болен. Он точно болен. Ему всю жизнь было больно и тяжело, понимаете? Всю жизнь. Но он старался выбраться, старался что-то сделать. Он молодец, он пытается. Веймар, наверное, сам не замечал, как рвал манжет уже несколько минут, теребя пальцами золотую пуговицу. А Союз заметил и попридержал язык за зубами. Тем временем Веймар продолжил: – Он хороший, правда, – сказал он. – Рейх просто хочет спокойствия. Он хочет уйти от проблем. Если раньше его вниз тянула школа, директор, я и остальные хулиганы, то сейчас он почти свободен, ведь решил свою проблему. – То есть Вы хотите сказать, что убийство является выходом из сложившейся ситуации? – невольно удивляется Союз. – Да. – Вы не гуманны. – А гуманно ли с Вашей стороны отправлять человека под топор палача, совершенно не зная его? – Мы вернулись к началу, – вздохнул Союз и встал. – Извините, времени у меня мало. Про брата Вашего много не скажу: буянит, спать другим мешает, кричит и отказывается лечиться. Отказывается или нет, но мы всё равно лечим. Мы, врачи, не можем по-другому. Лицо Веймара дёргалось, а губы искривились, желая что-то сказать, но настойчивое жужжание в кармане напомнило о работе. Он выпускает манжет из захвата пальцев (наверное, только сейчас заметил свою нервозность) и встаёт. На его лице снова появляется улыбка, прежде чем он протягивает визитку, слегка мятую с боков. «Журналист», — отмечает Союз, замечая, как быстро Веймар отдал визитку. Видимо, боялся, что не примут. – Мои контакты, если я буду нужен или брату что-нибудь понадобится, – произнёс Веймар. – Прошу Вас, не держите зла, если я Вас обидел. Всего хорошего. – Вам тоже. Полная копия пациента из тридцать третьей палаты быстро удаляется и скоро скрывается за углом. Союз рассматривает визитку и думает, что телефоны всё равно записаны в истории, а значит лишняя бумага ему не нужна. Проходя мимо урны, Союз выбрасывает окурок, а визитка опускается в карман. «И правда журналист».

***

Союз ещё никогда так не волновался перед обходом. Осмотр был делом обязательным и нужным, а потому каждый врач в начале своей смены обходил отданных под его ответственность пациентов. И Союз делал это каждое утро: каждое утро выпивал чашку кофе, брал истории и шагал по коридору, изредка останавливаясь, если белая дверь с золотыми цифрами покажется нужной. В этом не было ничего необычного, но именно сегодня обход грозился стать для Союза самой сложной вещью в мире. Он стоял под дверью тридцать третьей палаты и раздумывал. Из комнаты тянуло холодом, хотя живой человек там точно был. И Союз был бы рад, если бы никакого брата-близнеца не существовало и это был просто сбежавший пациент, которого нерадивый доктор упустил. И смириться со своим непрофессионализмом куда проще, чем поверить в то, что ему не под силу притвориться незнающим. Ключ привычно поворачивается в замке, а белая дверь тихо скрипит под напором бедра. Сейчас утро и солнце только протягивает свои руки к земле и тени плавно скользят под кровать, чтобы ночью появиться вновь. Потому Союз мог чётко увидеть фигуру на кровати. Та прислонилась спиной к стене и уставилась в одну точку перед собой. Словно всё интересное сконцентрировалось в этой самой точке и тянуло магнитом взгляд на себя. Доктор вошёл и шумно закрыл за собой дверь. Пациент дёрнулся и наконец-таки оторвал взгляд от точки. «Всю ночь не спал что ли», — мелькнуло в голове, тогда как Союз аккуратно присел на край кровати. Кровать слегка заскрипела, прогнулась, но скоро замолчала, ожидая других телодвижений. Но кроме доктора, никто на ней не желал шевелиться, а только внимательно всматривался в знакомое лицо, словно заново его изучая. Союз замер, словно рядом находился большой бурый медведь, встреча с которым явно не входила в его планы. Но всё-таки он смог сказать: – Доброе утро, Третий Рейх. В ответ ему скрипнула кровать и доктор подумал, что пациент его всё-таки живой. Пока не овощ, как многие здесь. – Как прошла ночь? Как себя чувствуете? Я бы хотел это знать. Ему снова ответом был скрип кровати и доктор не без интереса заметил, что пациент наклоняется к нему. Пусть совершенно незаметно, может, на миллиметр в минуту, но он наклонялся. Голубые глаза были всё ближе и ближе и они зачаровывали, влекли к себе. Союз на момент потерялся, пытаясь подобрать достойное сравнение. Но эти глаза были слишком чисты, чтобы сравнить с чем-нибудь ещё. Но всё-таки это глаза убийцы. Тем не менее, пациент уже наклонился и вплотную касался лбом плеча доктора. Союз видел чужую макушку и даже выступающие лопатки под белой тканью. Вдруг раздался чвакающий звук, а плечо будто обожгло жаром, когда огонь был неподалёку. – Не кусайте меня, — попросил Союз, чувствуя, как чужой рот завис в миллиметрах от его руки. Челюсти разочарованно захлопнулись, а пациент поднял голову. Голубой океан подёрнулся туманом и чёрная воронка постоянно двигалась, выпуская всё больше пара. Союз успел отметить, что у Веймара глаза были чистыми, прежде чем пациент отстранился. – Я хотел проверить, настоящий ли ты, – произнёс в своё оправдание Рейх и качнулся в сторону (в смирительной рубашке можно было только качаться туда-сюда). – Вижу, что настоящий. – Вот как. А как Вы поняли, что я настоящий? – спросил доктор. – Ты пахнешь больницей и лекарствами по-настоящему. – Хорошо. Вы так определяете тех, кто настоящий, а кто нет? Рейх метнул взгляд в сторону своего доктора. Ни капли неестественности, но горло спёрло от пары фраз. Хотелось снова закричать. «Да ты же мне не веришь! – возмущался рассудок. – Не веришь, так почему играешься? Ты ничего не поймёшь, ничего!!» И Рейх снова качнулся на месте, но уже так, чтобы лицом упереться в стену. Лоб касался холодной стены и мысли понемногу отступали. Он хотел бы, чтобы доктор испарился так же, как испарились мысли, стоило ему слегка расслабиться. Но он остался здесь, а Рейх слишком ярко ощущал его дыхание. – Третий Рейх?.. – всё-таки спросил доктор. – Оставь меня, – бросил Рейх и упал грудью на железную спинку. Ремни тут же впились в тело, мешая дышать, а горло спёрло от натянувшейся ткани. – Да чтоб вас... Он дёргается в сторону, в другую, но не может избавиться от давления впереди: шлёвка упёрлась в корпус кровати и никак не хотела шевелиться. Рейх снова попробовал качнуться, теперь толкаясь ещё и плечами, ожидая использовать их как противовес. На миг он припадает на одно плечо и почти совершает переворот, но невольный вдох нарушает хрупкий баланс и тело падает на грудь, зубами проверяя кровать на прочность. Боль искрой скользит по межполушарью и на несколько секунд выбивает из строя глаза и уши. Темно и тихо. — Слышишь, доктор, помоги мне! – просит Рейх, когда взор проясняется, а зубы не так сводит от боли. – Помоги мне! Союз реагирует слишком поздно, но не останавливает буйство пациента. Если тот покалечит сам себя, то это будет более приемлемо, чем это же сделает доктор. И потому, к тому моменту, как пациент попросил помощи, Союз был спокоен и холоден, а значит собран и рационален. Он помогает «скрутку» принять лежачее положение, а сам думает, что не всё можно решить гуманно. Некоторые вещи требуют насилия. Когда пациент снова упирается глазами в потолок, Союз спрашивает, всё ли в порядке. Рейх поджимает губы и отворачивается. Наверное, это был их последний диалог, а потому доктор удовлетворяется и таким ответом и спешит покинуть палату. Впереди целый день утомительной работы, а разбираться с симулянтом у него нет ни желания, ни времени. — Тебя покормят первым, — сообщает Союз. – И, знаешь, Рейх, тебе бы прекратить строить из себя чёрт пойми что. Ещё чуть-чуть – и ты сделаешь самую большую ошибку в своей жизни. Всего хорошего. Доктора снова сопровождает тот самый взгляд, а мозг подбрасывает гнусные словечки, что могли бы быть произнесены, но такого не случится. «Один лжец готов».

***

Как только доктор вышел, Рейх рывком поднялся (приподнялся настолько, насколько позволили ремни). Тело болело, а в голове роились мысли и били тревогу: «ОН НЕ ВЕРИТ, НЕ ВЕРИТ, НЕ ПОВЕРИТ НИКОГДА, НИКОГДА, НИКОГДА, НИКОГДА». И Рейх знал, что это так. Слишком уж честно и откровенно с ним говорит доктор, слишком много на себя берёт. А если... (убить?..) ... да, убить было бы отлично. Проблема бы разом исчезла, а вместе с тем и угроза, что его раскроют. Да, убить было бы просто... – Как же мне надоел этот доктор! – вырвалось изо рта. – Ненавижу, ненавижу, убил бы, убил! Рейх дёргается в сторону и, не удержавшись, камнем падает с кровати. Связанный по рукам и ногам, он встречается с полом лицом и издаёт тихий стон. Вдруг, словно эхо, до него доносится голос. Голос до того слабый и невзрачный, что Рейху кажется, что этот голос принадлежит его подсознанию. Словно голос зародился в его голове и отражался от черепной коробки эхом, больше похожим на болезненные всхлипы. Рейха передёргивает и он медленно ворочает головой. Никого. А голос всё не унимается и теперь всё больше и больше становится похожим на человеческую речь. Теперь Рейху кажется, что с ним разговаривает сам Бог, не иначе, ведь голос доносится откуда-то сверху. «А я точно не болен?», – мелькает мысль и Рейх судорожно избавляется от неё. Нет, он не шизик. Ища подтверждение своим словам, Рейх взглядом останавливается на дыре в стене. Та зияла насквозь и вела ни в вытяжной стояк, а именно в другую комнату. Не было ни решётки, ни другого заграждения. Просто дыра в стене. То ли стон, то ли всхлип снова повторился и Рейх теперь убедился – звуки доносились из соседней комнаты. Он осторожно приподнимается и касается спиной корпуса кровати. Лоб пульсирует от боли и скоро там точно вылезет шишка. Рейх шипит и грязное ругательство вырывается изо рта. На это вентиляционная дыра отвечает тихим хихиканьем, словно находит положение юноши забавным. Рейха передёргивает и он зло спрашивает: – Чего смеёшься, а? Ты в таком же положении! Хихиканье прерывается и вместо него слышится шуршание одежды и скрип кровати, словно человек до этого лежал на ней, а сейчас принял сидячее положение. Рейх слышит, как кровать повизгивает от каждого телодвижения и думает, что его сосед – дурак, если тратит свободу рук и ног на бессмысленные елозания. Вскинув голову, чтобы кровь отогнала все ненужные мысли, Рейх вздыхает. Находиться в больничке так же бессмысленно, как и сидеть в тюрьме. Можно было бы просто умереть и не переживать насчёт всего этого. Глаза снова скользят к вентиляционному отверстию – и Рейх обмирает: чужая рука лезет в его палату! Дряхлая, со скрюченными старостью пальцами и с россыпью бородавок, она вызывает у Рейха приступ страха, отчего челюсть отваливается и холодеет кровь. Меж тем рука, достигнув чужой палаты, останавливается и, повертевшись, качается из стороны в сторону, словно приветствует. Челюсть постепенно возвращается на место, а потому Рейх может растерянно произнести: – Привет? Словно услышав его, рука показывает знак Виктория и лезет обратно. Как только она скрывается, Рейх снова может нормально дышать. Страх, ударивший в голову, отступил и теперь там было пусто. И голос из-за стены заговорил: – Привет, привет, юноша, – донёсся добродушный голос старика. – Испугал я Вас своими фокусами? Ну простите, издержки профессии, сами понимаете. Снова слышится скрип кровати (видимо, старик всё это время пытался повыше забраться, а сейчас кое-как возвращался на свое место) и тихие всхлипы-стоны. Старик пыхтит, когда пыхтит кровать, и стонет, когда стонет она. Но вот он наконец-таки замирает и пружины перестают скрипеть. Наверное, весит старик прилично. – Получается, Вы тот самый юноша, который убил своего директора и парочку одноклассников? – спрашивает старик совсем беззаботно. – Ну, не отвечайте, я знаю, что это так, ведь о Вас столько толкуют. Старик говорил тягуче и приятно, но хрипловатые нотки портили ту дивную музыку одного голоса. Должно быть, в молодости он был певцом. Рейх слушал внимательно и при этом держал губы плотно сомкнутыми, чтобы не прервать старика и не выдавать себя. Ведь ему никоим образом не могло быть интересно общение с одним из больных (хотя он ранее заговорил первым). – Вы вот говорите, что ненавидите доктора, – вдруг произнёс старик. – Почему так? Что сделал Вам обычный врач? – Ничего хорошего, – не удержался Рейх и больно прикусил губу после своего ответа. – Он мне не верит. – О, – многозначительно отозвался старик и умолк. Они молчали довольно долго, словно размышляли над ответом собеседника. Однако такого нельзя было сказать про Рейха, ведь он просто отключился от реальности, выпал и смотрел всю в ту же точку. Его снова уволок поток мыслей и образов, избавиться от которых было невозможно. Если только... Цзинь. Что-то яркое блеснуло в луче света и полоснуло ярким лучом по глазам. Рейх вздрагивает и переводит взгляд на появившийся из ниоткуда предмет. То был леденец в зелёной гофрированной бумаге (Рейх догадался по характерному звону после удара). Белая короткая палочка, чуть-чуть торчащая из-под бумаги, была грязной на конце, словно кто-то схватился за неё грязными руками. Рейх живо вспомнил о дряхлой руке из вентиляции и всякое желание прикасаться к леденцу пропало. Он напряг ноги и смог краем пальца закрутить зелёную таблетку так, что она оказалась под кроватью. Снова за стеной застонала кровать, а уже знакомый голос вкрадчиво спросил: — Доктор не давал Вам леденцы? — Не давал, — произнёс Рейх, с отвращением поглядывая на зелёный блин под кроватью. — О, как жалко. Он раздаёт их направо и налево. Это что-то похожее на методику такую. Не знаю, как сказать более современно, но что-то вроде плюшки за хорошее поведение. Если проблем от тебя не будет, то ты получаешь леденец. Из-за больничной диеты даже такая крупица сахара кажется спасением… — Не хочу я жрать его эти конфеты, — буркнул Рейх, шурша одеждой о кровать: он пытался привстать. — О, мальчик мой, Вы просто не были здесь довольно долго, — отозвался старик. – Каждый четверг – рыба, а понедельник и пятница – рис. Пусть повара здесь неплохие, но однообразие блюд надоедает. А эти леденцы становятся спасением. За стенкой зашуршало: видимо, старик решил съесть один из леденцов. Рейх представил, как старые руки касаются обёртки, рвут её и только потом кладут леденец в почти беззубый рот. К горлу подкатила рвота (хотя он точно знал, что желудок был пуст) и ему пришлось сильно зажмуриться, чтобы не вывернуть себя на пол. Тем временем старик заговорил снова: — Полагаю, Вам, как представителю молодёжи, здесь скучно, — кровать снова неумолимо заскрипела, а Рейх метнул взгляд в сторону вентиляционного отверстия. – Хотите, я покажу Вам пальчиковый театр? Доктор достал мне парочку героев, так что я могу… Из вентиляционного отверстия снова показалась рука, да не одна – за ней ползла и другая, не менее дряблая, чем первая. На указательные и средние пальцы были насажены фетровые фигурки героев из каких-то сказок и они шевелились, кивали головой, а глаза бусинки упрямо уставились на Рейха. Старик начал: — Жили-были… — Замолчи! Уйди! – визгнул Рейх, отползая на другой конец кровати. — Уходи! Фетровые фигурки кивнули друг другу, прежде переглянувшись, и медленно скрылись за стеной. Снова заскрипела чужая кровать, а изменившийся, слегка ленивый голос процедил: — Простите нас, мы не хотели Вас напугать… Опять визгнула кровать, а после всё стихло, лишь какой-то одинокий, совсем молодой голос напевал:

«Why she had to go,

I don't know, she wouldn't say. I said something wrong,

now I long for yesterday»

Рейх успел только подумать, какой чарующей может быть музыка, прежде чем голова потяжелела и веки закрылись сами по себе.

«Oh, I believe in yesterday»¹.