Маяки

Торговый корабль раскачивался из стороны в сторону, метался по морю, словно в тревоге, не зная, куда повернуть, чтобы избежать уготованной природой смерти; поднимался ввысь, задерживаясь на долю секунды на гребне волны, и в этот момент сердце каждого матроса сжималось, переставало биться, возвращаясь в ускоренный ритм вместе с отчаянным выдохом лишь на спуске, когда судно с грохотом падало вниз, захлёбываясь ледяными потоками воды. Уши заложило от громких звуков, порождённых бушующей стихией. Сильный ветер доносил до меня лишь обрывки безошибочных команд: — ... градусов лево руля! — ... убрать паруса! — ... живей, живей! Сквозь пелену пены, поднимавшейся от бушующих волн, я смог разглядеть, как четыре бравых матроса стягивали тросы на баке корабля, как ещё пятеро человек с отработанной точностью снимали последний оставшийся парус, как их мускулистые руки дрожали и вены выступали от напряжения. Я прятался у кормы, закрывая глаза от бесконечных брызг холодной воды, то и дело долетавших до меня, — они казались мне ядовитыми, обжигающими кожу моих щёк. Вода хлестала со всех сторон, яростный дождь смешался с безжалостными волнами, и вместе они поставили перед собой задачу потопить корабль во что бы то ни стало. Одежда пропиталась ледяной влагой, стала тяжёлой и норовила прижать меня своим весом к палубе. Подняв глаза вверх, я увидел нашего капитана. Он перехватил управление у рулевого, коренастого парня, оставшегося стоять рядом и глядевшего на всё с видом не самого умного человека. — Может всё-таки реверс, капитан? — донёсся до меня его сипловатый крик. — Товарищ рулевой, спуститесь в трюм, если Вы боитесь ветра и парочки брызг, — произнёс капитан суровым голосом, ещё более ледяным, чем были волны, бушующие за бортом. Реи скрипели, фок-мачта накренилась, корабль продолжал пробивать носом не стихающие волны, и вода разливалась по палубе. Всё содержимое металось из стороны в сторону, билось о фальшборт, и с каждым грохотом внутри у меня что-то сжималось. Я не отрываясь смотрел на капитана: крепко сжимая штурвал двумя руками, увешанными кожаными ремнями и браслетами с настоящими рубинами, он хладнокровно смотрел вперёд, продолжая изредка выкрикивать точечные команды, которые выполнялись его подчинёнными в ту же секунду. Он стоял ровно, вытянувшись во весь свой двухметровый рост, словно брызги и шквальный ветер были ему нипочём. Руки его, длинные и худые, были напряжены до посинения, а в глазах была лишь уверенность и решимость. Звали его Антон. Я был удивлён встретить русского человека так далеко от наших краёв, а потом был удивлён ещё больше, узнав, что вся его команда состоит из таких же русских, по какой-то причине не прижившихся на родине и нанявшихся в испанский флот. Антон был молод, но до того амбициозен и суров, что на корабле царила невиданная для тех времён дисциплина. Его уважали и даже боялись. Среди матросов он прослыл вечно удручённым и особо не разговорчивым капитаном, который брался за самые сложные заказы, возил самые опасные грузы, принял участие в войне и не в одной стычке с пиратами, а после войны, поговаривали, и вовсе занимался нелегальной торговлей. Об Антоне знал любой, кто осмелился хоть раз выйти в плавание в Карибское море, но при этом на немногочисленных стоянках в портах он всегда пил крепкий алкоголь в гордом одиночестве, примостившись у края барной стойки, и лишь рявкал на пытавшихся подобраться к нему матросов. Корабль его, пожалованный ему Испанской империей «за заслуги», носил гордое имя в виде одной единственной буквы «А», закручивающейся в многочисленные вихры на корме, и за спиной Антона лишь усмехались его эгоцентричности. Обо всём этом я знал из рассказов других моряков да из собственных наблюдений, сделанных за почти пять месяцев, которые я провёл на его корабле. Когда мы встретились впервые, я и подумать не мог, насколько окажусь связанным с судьбой этого с виду замкнутого, словно обидевшегося на весь мир, в какой-то степени даже жестокого человека. На тот момент я побывал во многих странах, успел не раз выйти в плавание с полусумасшедшими капитанами, преследуемый любопытством и желанием разнообразить свою пожелтевшую стопку путевых заметок. Я путешествовал всю свою сознательную жизнь, и что греха таить, — от скуки. Никогда мне не было интересно оставаться на одном месте, а моря, океаны, чужие страны и чужие жизни мучали, снились, не давали покоя и манили к себе, манили. И моя природная жажда приключений не позволила мне остаться на берегу после рассказа одного пьяного матроса в островном баре о таком поистине необычном капитане. Он взял меня на борт без лишних вопросов, лишь взглянув мельком на мой потрёпанный временем и вечными перемещениями костюм и на мой дорожный чемоданчик, углы которого давно протёрлись, являя миру чёрные ворсистые нитки; просил не мешаться под ногами в силу моей некомпетентности в военно-морском деле во время шторма и во время нередких стычек с пиратами. Выйти я мог на любой остановке, любом острове Карибского бассейна, куда мы завозили и откуда мы забирали грузы. В Испанию мы возвращались крайне редко, на моей памяти — лишь один раз. История моей жизни была ему неинтересна (если его вообще что-либо интересовало), зато матросы частенько просили почитать что-то из записок, называя меня между собой «чудной путешественник» и думая, что я об этом прозвище не догадываюсь. Бой со стихией продолжался, и лишь капитан стоял с непроницаемым лицом, взирая на весь ужас, охвативший корабль, с почти равнодушием. Когда все необходимые действия для предотвращения бедствия были совершены, но корабль продолжало бросать по волнам под оглушающий рёв волн, на борту началась паника. Из-за брызг я не мог разглядеть лиц матросов, но был уверен, что в глазах их метался страх. Антон невозмутимо раздавал приказы. Я крепко держался за деревянную перекладину, жалея, что не спустился к себе ещё до того, как Посейдон проклял нас, — сейчас это выглядело бы слишком трусливо. Еле держась на ногах, пытаясь совладать со шквальным ветром, я увидел, как огромная волна — очередной приступ стихии — вознеслась в небо и обрушилась на корму корабля, повредив фальшборт. Под ней оказался мальчишка — я его давно заприметил, чем-то он выделялся среди остальных матросов, ещё совсем ребёнок, не больше шестнадцати лет. Нелюдимый, некомандный, щупленький и словно вообще не созданный для службы во флоте. Но он был в команде Антона, а это о чём-то говорило. Волна накрыла его неожиданно, он просто не успел отбежать с остальными, поддавшись панике. Он не мог захлебнуться за такое короткое время, но убывая с устрашающей скоростью, волна протащила его на спине по палубе и вдавила со всей силы в перекладину, оставив после себя безжизненное тело вместо положенной рыбы. Я готов был поспорить, что вижу кроваво-красные подтёки рядом с мокрыми волосами, хаотично разбросанными по его лбу. Один матрос, закрывая голову руками, крикнул что-то неразборчивое и уже было побежал к поверженному товарищу, но раздался громогласный рёв капитана, на какую-то секунду заглушающий стихию, словно сама природа испугалась его: — Не трожь! — и не было возможности ему не подчиниться. В это же мгновение новый удар волны обрушился на то же место, куда так порывался побежать «спасатель», возомнив себя героем. Открывая глаза после ухода второй волны, он увидел пустое место, где пару минут назад ещё лежал мальчишка, имя которого я тщетно пытался вспомнить. Слёзы навернулись мне на глаза, но смешались с солёной морской водой. На того матроса я больше не смотрел. Когда стихия отступила и корабль взял определённый курс, уже не мечась в панике по водной глади, наступил вечер. Небо, часами загромождённое дождевыми тучами, превратилось в единую иссиня-чёрную пелену, покрытую маленькими дырочками в виде звёзд. Ветер стих, поэтому дым от очередной сигары капитана медленно поднимался ввысь, не сбиваясь с намеченной траектории, растворяясь почти под самыми парусами, заново поднятыми для лучшего хода. Антон курил табак всегда, но это не было его отличительной чертой — кто не курит на корабле? Сидел он в самом конце стола, поставленного на палубе, рядом с ним никто не садился. Ужинали в тишине, многие разошлись по своим каютам. Я поднимал железную ложку с непонятной жижей, которую приготовил наш кок — высокий здоровяк, толстый, с бакенбардами, на короткой ноге со всем составом корабля, — ждал, пока она с отвратительным звуком плюхнется обратно в тарелку, и повторял махинацию. Матросы отсели и от меня. Забыв о своём развлечении, я разглядывал капитана. Я часто занимался этим — он привлекал своими кольцами, своей вечно сгорбленной спиной, своими длинными пальцами, сжимающими толстые сигары, которые так трудно было достать в то время, своим отрешённым взглядом в никуда, своей молодостью, в конце концов. Я был почти вдвое старше, годился ему в отцы, и иногда думал, что у меня самого мог бы быть вот такой сын, примерно такого же возраста, если бы я в далёком прошлом не ступил на палубу корабля и не решился оставить все знакомства позади. Я редко видел Антона пьющим, почти никогда, но сегодня перед ним стоял стакан с вином — водку он не пил, что ещё больше выделяло его среди всех моряков. Стакан с вином и сигара — вот и весь его ужин. Он заметил, что я так откровенно рассматриваю его с другого конца стола. Остановил свой взгляд на секунду дольше обычного на моей ложке, застрявшей в тарелке, и всем корпусом повернулся в другую сторону, вправо от хода корабля, показывая тем самым, что совсем не настроен взаимодействовать (на самом деле, не помню, чтобы он был хоть когда-то настроен). Я воспринял это как вызов. Когда большинство матросов разошлись, остались лишь двое-трое, возвращающихся к какой-то работе, которая никогда не прекращалась на борту, и растворяющихся в ночной темноте, я не выдержал и пересел к Антону, продолжая ещё пару минут созерцать его ссутуленную фигуру, повернутую ко мне и ко столу боком. Дым сокращался, стакан стоял нетронутым. — Не жалко Вам его? — спросил я, словно разговор длился уже долгое время, а не только начался; словно мы были друзьями, а это наши повседневные посиделки. Несмотря на то, что я был старше, обращаться к нему на «ты» я не мог — капитан всё-таки. — Кого? — он не повернулся. Затянулся в последний раз, выдохнул и затушил окурок в банке. — Мальчишку, который погиб сегодня. Может, тот матрос успел бы его спасти. — Жалости нет места на корабле. Первый знал, на что идёт, когда согласился выйти в плавание, тем более погиб, поддавшись глупой панике, а второй... Второго я спас от безрассудной смерти. — Он помолчал, вглядываясь куда-то вдаль, где тёмное небо соприкасалось с тёмным морем, линия горизонта стиралась, а яркие звёзды мелькали и на той, и на другой поверхностях. На тихом выдохе, с долей грусти и отчаяния, которые почти всегда сквозили в его голосе, он произнёс, — если хоть раз дать слабину, то потом придётся очень сильно жалеть. Антон взял стакан с вином и осушил его залпом, так, как вино обычно не пьют. Резко поднялся из-за стола и скрылся за дверью, ведущей в каюты. Я остался сидеть в одиночестве, а банка с ещё немного искрящимся окурком и стакан, на дне которого виднелась красная жидкость, медленно расплывались в темноте перед моими глазами. Видимо, Антон слишком хорошо понимал, о чём говорит.

***

С того штормового дня прошёл почти месяц. Я праздновал своё полугодичное пребывание на корабле, развлекая матросов чтением страшных рассказов о чудовищах-пиратах, ведьмах, об островах, кишащих мертвецами, об арабских принцессах, повстречавшихся мне на пути, и ещё много всяких выдумок. Было солнечное тёплое утро, и вся команда, ещё не успевшая разбежаться по палубе в выполнении своих ежедневных обязанностей, сидела за столом и внимательно слушала сказки моего сочинения с примесью легенд и мифов, передававшихся в морских кругах из уст в уста. И даже если кого-то охватывало чувство скептицизма, они умело это скрывали, охая вместе со всем, когда я доходил в своём рассказе до кульминационного момента, и выкрикивая что-то вроде «чёрт подери!», когда история завершалась совсем не так, как они ожидали. Когда все разошлись, а я остался сидеть за столом, вглядываясь в морскую гладь и в белые облака, поднимающиеся высоко над горизонтом, напротив меня сел Антон. Тень от его высокой фигуры падала на стол и находила своё продолжение в дощатой палубе, и казалось, если бы не перекладина, выступившая для неё преградой, она бы потянулась и дальше, к дверям каюты, заполняя собой всё пространство вокруг. Я не удивился его появлению рядом со мной. Тот ночной разговор, который и разговором-то в полной мере назвать язык не поворачивается, нас немного сблизил. Не могу сказать, что мы стали больше общаться: лишь иногда за столом, оставаясь одни, мы принимались обсуждать какие-то поверхностные темы, не затрагивая ни мою, ни его личную жизнь, не касаясь острых вопросов по типу погибших ребят из команды или груза, который прямо сейчас мы везли на какой-то отдалённый остров. И такие редкие беседы «ни о чём» медленно пробивали стену льда, возведённую вокруг Антона. — Ну и зачем Вы им врёте? — спросил он. Глаза его были в тени, но я готов был поспорить, что разглядел в них искру любопытства. То, что он хоть на мгновение проявил интерес к моей персоне, настолько обрадовало меня, что я весь извертелся на деревянной лавочке, приделанной ножками к палубе, пытаясь принять удобное положение. Мне словно выпал шанс выиграть в лотерею и познакомиться с капитаном поближе, но один неверный шаг — и он закроется от меня навсегда, в этом не было сомнений. Поэтому весь дальнейший разговор походил на шахматную игру: я должен был продумать стратегию, расставить свои фразы на разговорной доске так, чтобы любой ход чёрного короля в конечном итоге привёл к его поражению. Мне понравилась эта немного жестокая метафора, и я внутренне усмехнулся. — Как же вру? — Да так, — Антон сложил руки перед собой в замок, опираясь на них, наклоняясь ближе к столу. — Все Ваши рассказы есть сплошное враньё. Какие пираты с щупальцами? Какие принцессы, превращающиеся по ночам в призрачных ведьм? — Если Вы во что-то не верите, это не значит, что этого не существует, — я многозначительно улыбнулся, удерживая себя от того, чтобы не подмигнуть. Настроение моё поднималось. — Я слишком много видел, чтобы верить в подобное, — его резкий голос словно рассёк воздух, разрезал его пополам. А на палубе всё становилось теплее, раздавались звуки воды, плескающейся под днищем судна, и слышно было, как матросы приступили к работе: что-то где-то стучало, скрипело, скрежетало. — А что Вы видели? — не удержался я и тут же пожалел о своём слишком быстром речевом аппарате, который никак не согласовывал свои действия с мозгом: слова вылетали оттуда, движимые любопытством, ещё до того, как я успевал осмыслить их. Уже не надеясь на продолжение разговора и уж точно не рассчитывая на какую-нибудь занимательную историю из жизни капитана, я грустно поник головой. Однако Антону, видимо, надоело молчать, и та искра любопытства, которую я мельком заприметил в начале нашего диалога, вдруг приютилась в уголках его глаз, и он ответил вопросом на вопрос: — Вот Вы, для чего Вы путешествуете? — Я? — немного удивлённый такому резкому переходу, я даже не сразу сообразил, чего от меня, собственно, хотят. — Ну как для чего?.. Я же писатель. А откуда ещё брать сюжеты для моих записок, как не из жизни? Тем более море привлекает меня, новые страны, новые люди, приключения зовут... — Да, да, да. Так отвечает каждый второй матрос, нанимающийся на этот или на любой другой корабль. А каждый первый отвечает, что хочет разбогатеть, — он усмехнулся. — Скажите правду. Ну и я поведал ему то, что вам уже известно. От абсолютного одинокого существования на этой планете, которое омрачалось моим ненасытным характером, которому всегда было скучно и никогда не было «интересно», который заставлял меня браться за каждое новое дело с отъявленным рвением и тут же бросать его из-за нарастающего чувства моей верной спутницы жизни, носившей гордое имя — скука. Антон выслушал мою тираду и лишь покачал головой. — Знаете, почему я остаюсь на корабле уже после стольких лет плавания, пройдя войну, после которой я поистине заслужил отдых? Почему я путешествую? Я его об этом не спрашивал, отчего его неожиданный вопрос о самом себе, после которого наверняка последовал бы ответ, ввёл меня в некий ступор, и я потерялся перед ним, не зная, что ответить, куда посмотреть, как себя вести. Наша партия верно вела к моему поражению, и мои белые фигурки стремительно покидали шахматную доску. — Вы от скуки, а я... от отчаяния! Вы спросили, что же я видел?.. Я видел слишком много боли! — казалось, он сам удивился своему выкрику, своему откровению, своей выходке, и поэтому последнее произнёс уже очень-очень тихо, — вот и не верю в ваши сказки. Я молчал. Но он не вставал из-за стола, и я подумал, что механизм запущен, осталось лишь нажать на воображаемую кнопку, спустить крючок, что я и сделал: — Но ведь отчаяние, молодой человек, — он поморщился, потому что не любил такое обращение в свой адрес, а я знал это, но продолжал его так иногда называть, — отчаяние гложет изнутри... В мыслях у меня уже строился целый дискурс на психологическую тему, как вдруг Антон засмеялся, громко, почти истерически, что даже парочка матросов, занимавшихся перевязыванием канатов неподалёку, озадаченно обернулись. Смех прекратился так же резко, как и начался. — Гложет, ещё как гложет. В моей голове за те пару секунд, которые были отведены мне на ответ, родился план. Не буду врать ни вам, ни самому себе — мной двигал сугубо корыстный интерес. Я пытался сблизиться с нашим капитаном, исходя из двух причин: во-первых, из банального любопытства по отношению к этой загадочной личности, к этому окутанному тайной человеку, в шкафу которого наверняка спрятался не один скелет; а во-вторых, я был уверен почти на сто процентов, что его жизнь полна таких интересных историй, какие мне и не снились. Эти истории стали бы идеальной канвой для моих записей. Сидя напротив Антона, я рассуждал исключительно как писатель-путешественник, готовый использовать любую информацию для пополнения своих листков, собираясь опубликовать целый сборник рассказов в недалёком будущем. Тогда я рассуждал как писатель, всё верно, ведь я ещё не знал, насколько серьёзным будет влияние этого человека на мою жизнь и насколько значительное участие мне придётся принять в его судьбе. — А вы попробуйте... поделиться своими чувствами, — я осторожно подбирал слова из страха спугнуть дикое животное, случайно загнанное под наблюдение учёных. — Знаете, ведь разговоры по душам всегда помогают. — Боюсь, тут уже ничем не поможешь, — горько усмехнулся Антон, прокручивая пальцами свои многочисленные кольца. «Нервничает», — подумал я, и его нервозность передалась мне. Я был в предвкушении, потому что внутри меня зародилась какая-то странная уверенность, что сейчас я узнаю что-то очень важное. И он начал свой рассказ.