Маяки

— Родился я в средней полосе, на юге Российской империи, нашей с вами родины. Уже неважно, где именно, и уточнять не стоит... Там, где родился, уже давно ни дома моего нет, ни деревни, ни родителей. Ничего, считай, не осталось от биографии моей тех времён. Губерния у нас делилась на правый и левый берег, и через реку был перекинут деревянный мост. Весной, когда и дождей много, и снег сходит, от моста оставалась лишь труха, и перебраться с одной стороны на другую было невозможно. Мужиков наших местная власть заставляла работать в поте лица по ночам, чтобы обратно этот мост возвести. И продолжалось это всё из года в год. Меня ещё в детстве часто такая мысль посещала: «А нельзя один раз так построить, чтоб у моста в ежегодных планах больше не стояла задача рухнуть и оборвать связь между, считай, двумя мирами?» Потом только понял, когда вырос уже: сколько корабль не чини, он всё равно потонет. А на речку ту всё время ходили тётки бельё стирать. Под мышкой — корзина с одёжкой, за руку — дети, которых без присмотра не оставишь. А детвора и под присмотром особо смирно не сидели: всё время у них игры какие-то, я там частенько бывал, то палкой жучка какого-то ковыряешь, то листьями пытаешься реку засыпать, то бегаете друг за дружкой да девчонок за косы дёргаете. С одного берега на другой вечно вплавь переправлялись, устраивали себе соревнования, кто быстрее. Быстрее были, конечно, парни лет четырнадцати, которых ещё не загребли на работу, и они ради забавы приходили над мелкими посмеяться. А плавать-то не все сильно умели, ну и тонули, естественно, но не об этом сейчас. Мы жили не в самой губернии, а немного подальше, в деревне, вёрст десять-пятнадцать, не больше, будет до того моста. Домов было немного; все, кто средствами обладал, давно уехали уже, поновей жильё отыскали. Оставшиеся же жили как одна семья. Двери почти не закрывали, словно на дворе был ещё конец восемнадцатого века, бегали из дома в дом, помогали друг другу. Но жить было тяжко, конечно. Сейчас вспоминаю и с уверенностью могу сказать — очень тяжко. Когда ты маленький, у тебя одна проблема — как бы к обеду поспеть, мама чего там вкусненького наварила, да как бы отцу на глаза не попасться, когда во дворе в калитке дыру проделаешь, в войнушку с пацанами играя. А потом и не ешь сутками, и война настоящая. Помню, как иногда сбегал я от своих дворовых или речных друзей (так я их и прозвал, так и мать моя их прозвала, всё время приговаривая: «Антош, аккуратней ты будь, твои речные ни до чего хорошего не доведут»), сбегал на поля, где отец работал. Поля в другой стороне от реки были, засаженные пшеницей, и когда наступала жатва — я тут как тут. Лет шесть мне было, когда я прибегал и издалека наблюдал, как спины горбились над землёй, а вверх вздымался блестящий серп, причём так точно, слаженно, у всех в одно время. Середина лета, солнце припекает, ни одного облачка на небе. И думал тогда, каково же им, работающим, если мне, поодаль слоняющемуся, было жарко невыносимо, так, что вся рубашка мокрая под вечер была. И домой возвращались они в ночь уже, когда над головой много-много звёзд, а под ногами тёплая, за день прогревшаяся трава. Ох и доставалось же мне за то, что дома появлялся уже затемно, за пару минут до прихода отца. Ну а потом уже и удивляться перестали, вырос я таким, как говорили, «хулиганом». Так и жили. Отец работал, мать хозяйством занималась. Она у меня добрая была, ласковая. Перед сном всегда одеяло подминала под меня, аккуратно так, заботливо, и шёпотом приговаривала что-то. Слов я разобрать не мог, но по тому, как она трепетно гладила меня по голове и в глаза смотрела, понимал, что читает она молитву. Перекрестит, в лоб поцелует и выйдет из комнаты. А я подорвусь, одеяло скину и к окошку подбегу, на небо звёздное смотреть. А когда постарше стал, то окошко мне это послужило… Ну, в общем, хорошо послужило, будем так говорить. Не раз я сбегал из дома по ночам; боялся, как бы шума не наделать да не споткнуться обо что-нибудь в темноте во дворе. Хорошие те ночи были, прохладные, но такие уютные, под открытым небом или под дубом каким. Хотя тут, скорее, в компании дело было. А компания хорошая была. Да, сейчас уже с теплом вспоминаешь, а когда только-только уехал я из дома, эти ночи мне поперёк горла вставали. Компанию мне составлял… Да и имя его уже сейчас неважно. Познакомился я с ним на дорожке с примятой травой по пути в церковно-приходскую. Школу я так и не закончил — уж слишком далеко было до неё добираться, и по дороге я всегда находил больше приключений, чем хотели того родители. Всё это как прошлая жизнь воспринимается или как сон давнишний, который забыл давно, а может, и совсем не помнил с того момента, как проснулся. Не знаю даже, жив он сейчас или нет. Связь мы давно потеряли: я здесь, он там, и так уже много лет, сами понимаете. В общем, в лице этого мальчишки — он был старше меня на два года — обрёл я... очень близкого друга. Отец его на верфи руководил строительством и спуском на воду новых кораблей. Вот так случайно жизнь моя и повернулась в сторону флота. На верфи нашей парусные корабли спускали уже сто семьдесят лет, когда я родился. Так что мама моя нарадоваться не могла, когда лет в двенадцать я стал помогать другу своему и отцу его. Денег поначалу мне не платили, да и платить в то время было нечем, ограничивались лишь тем, что хвалили: мол, трудолюбивый ты, далеко пойдёшь, моряком однажды станешь. Не прогадали. Хотя трудолюбивым меня в то время назвать сложно было. Я ходил-то туда больше из-за друга, чтоб времени с ним больше проводить да на корабли недостроенные полюбоваться — тогда-то во мне и зародились мечты о море. Мы, в основном, мелочовкой занимались: подай, принеси, канат сверни, тут заколоти, там распили, здесь не мешайся. И не догадывались тогда, что однажды придётся самому управлять кораблём и в море выходить, океан пересекать, командой руководить. Бывало, мы с ним сбегали из-под надзора: уж слишком сильно хотелось потрогать новёхонький штурвал, только-только изготовленный, и ещё гладкий, без единой зазубрины фальшборт, который стоял на подставке, ожидая своей участи быть прикреплённым к кораблю. Такие моменты мне нравились больше всего и врезались в память они больше всего: мы, оба слишком высокие для своего возраста, худющие, прятались от судосборщиков, пролезали под огромными, ещё не разрезанными на паруса кусками хлопковой ткани, дышали этой производственной пылью, хихикали (он ещё всё время щекотал меня), дрались в шутку. Он ещё читать любил очень (он-то школу закончил)... Поверить не могу, что сейчас, когда произношу эти слова, осознаю всё больше и больше сходства между ним и... Но не об этом сейчас. Так вот, любая свободная минута — и он уже с книжкой в руках. Поэтому каждая наша вылазка — ночная, когда он меня у калитки моей поджидал, или такая «внерабочая» — сопровождалась бесчисленными рассказами и всякими легендами. О море, в основном. Поэтому и с вашими небылицами я уже порядком знаком, они же все одинаковые. Даже герои не меняются: всё тот же капитан, всё тот же пират, его недруг, какая-нибудь принцесса и обязательно ведьма или русалка, которые в итоге всю ситуацию и разрешают. Про сокровище забыл и про корабль-призрак, точно! В общем, рассказывал он мне всё это, и я эти рассказы с таким упоением слушал, что он стал ещё больше читать и ещё больше рассказывать. А самому ему вроде и не хотелось на корабль, он собирался по стопам отца — чинить да строить. Поэтому, когда в губернию нашу приехали из столицы набирать пацанов во флот — а наша верфь славилась, и в столице о ней не мало слышали, — я первым побежал записываться, а он остался. Отговаривать не стал, сказал, мол, «так лучше будет». Обнял при прощании, крепко, так, что все косточки хрустнули. Решили письмами общаться, но так ни одного письма я и не получил. Почта работала с перебоями, я в плавании часто был, письма не доходили. Или мы просто не хотели, чтобы они доходили. Вообще все чувства перемешались: тогда казалось, что нет, «лучше не будет» (это я ему повторял), и надо остаться, и в груди всё болело, когда он провожал меня, оставаясь там, со своими знаниями и умениями, в каком-то городе непонятном, когда мог в столице до настоящего капитана дойти... И плакал я тогда, помню, сильно плакал. И даже когда в Санкт-Петербург уже прибыл, казалось, что щёки всё ещё мокрые. С другой стороны — раз так сильно плакал, раз так сильно больно-то было, чего уехал, чего не остался? И мать отпускать не хотела, и он же там оставался. До сих пор ответа не знаю. Но уехал. Видимо, так надо было, видимо, так действительно лучше было. Исполнилось мне двадцать тогда. Если мне казалось, что тяжело было в детстве, то уже слово «тяжело» не подойдёт под описание моей жизни в столице — начался откровенный ад. Тогда матросом было стать посложнее, чем сейчас — пришлось усердно поработать прежде, чем меня в первое плавание пустили. Да пустили-то в качестве самого последнего на корабле, считай, палубу мыли мной, вместо тряпки. Работал много, приказания выполнял все — вот тогда-то была настоящая дисциплина и трудолюбие! Но платили мало, есть было почти нечего, от рыбы уже воротило, как только запах почувствуешь, а иногда и морская болезнь просыпалась, особенно когда далеко плавать приходилось. А потом нас решили подготовить «на случай войны». Я нанимался в торговый флот и в военно-морской вступать желания у меня не было, но меня и не спрашивали. Стрелять капитан мой первый меня научил, и пушками управлять. Учителем он хорошим был, да капитаном уж слишком суровым. Ох и натерпелся же я всего... Знал бы, что сам стану однажды капитаном и буду иметь боевые награды, вообще бы не жаловался и терпел бы и условия отвратительные, и отношение к себе такое же. Но тогда я не знал, а поэтому не один раз порывался вернуться обратно к себе, да остановил меня сосед мой. Расселили нас по квартирам (ведь не всегда же мы выходили в море), да платить пришлось потом самому, когда стали выдавать первое жалование. Снимал я комнатушку прям у верфи, а за стенкой оказался ещё один матрос, из одной команды со мной, местный, постарше меня, на службе уже лет пять, не меньше. Звали его... кхм, Арсений. Имя красивое, правда? Но не об этом сейчас. В общем, так и жил я около пяти лет. То в море добивался уважения со стороны капитана и других матросов, то в кабаках подвальных добивался очередной порции табака в долг, который вскоре за приличную сумму перевалил. Годы летели незаметно: пил я много, курил много. Конечно, и работал много, но веселился всё-таки больше. А потом однажды получил я телеграмму, что деревня наша погорела. Удар это был сильный. Я тогда в плавании был, груз везли мы обратно, к нам, и я решил, что как в Санкт-Петербурге окажусь, возьму отпуск и поеду к себе, хоть посмотрю, что осталось. И самое главное-то, во всём моём рассказе самое главное — не поехал я. История повторяется. Сначала остаться хотел — и не остался, потом поехать хотел — и не поехал. Не видел я ни дома сожжённого, ни родителей погибших, о которых в телеграмме сообщили мне. Не решился, не знаю, духа не хватило. Перечитывал по ночам эти слова, и плакал, снова плакал. А поехать — не поехал. Что ж я за человек-то такой? Быть может, они живы остались, и напутали там что-то в телеграмме-то этой? Быть может, и от дома-то нашего что-то осталось, а я и не съездил, дурак, не проверил? Там памяти столько, там детство моё, там всё самое близкое и родное, что на тот момент было, — всё, считай, там осталось и погорело. А я как приехал со слезами на щеках в столицу, так и остался в ней со слезами, и за пять лет ничего не поменялось. И что мной, моими поступками тогда руководило — не знаю. Жалел ли я? Жалею ли я сейчас? Ответ очевиден. Пить я ещё больше стал. Если б не... Арсений да затем неожиданная смена флота и оставление родины, то не сидел бы я сейчас здесь перед вами, а валялся где-нибудь в доках, пьяный и мёртвый. Долг в кабаке я так и не вернул, кстати.

***

Я слушал внимательно, стараясь не упустить ни одну деталь, но сам Антон выступал мне преградой в этом. Он так подробно говорил о том, что мне казалось столь незначительным (о том же мосте через реку или о занятиях местных), а увлекательные подробности оставлял в стороне, пробегая мельком, словно не хотел задерживаться, словно само упоминание доставляло ему чуть ли ни физическую боль: как например, хоть какое-нибудь пояснение о том мифическом матросе Арсении, знакомство и соседство с которым, я был уверен, не могло остаться вот так вот «пройденным» лишь по верхам, быстро, без уточнений; иначе он бы не произносил это имя так трепетно. Однако я не мог винить его за отсутствие каких-либо качеств приличного рассказчика, ведь человек провёл так много времени «взаперти», в смысле запертый в своих мыслях и чувствах, не облачающий их в слова. Многое я додумывал сам, полагаясь на своё чутьё, будучи уверен в своих силах читать людей, как открытую книгу. И дружба его близкая в подростковом возрасте, и то, как он запнулся, рассказывая об этом, и язык его тела — всё это помогло мне открыть совсем новую черту в Антоне, о которой я до этого совсем не догадывался, и вряд ли об этом знали его матросы. Был ли я удивлён? Разочарован? Испытывал ли отвращение? Нисколько. У меня, как у путешественника со стажем, не осталось ни друзей, ни даже знакомых, которые могли бы меня осудить за взгляды на романтические отношения. Поэтому рядом не было никого, кто внушил бы мне мысли о том, что какая бы-то ни была любовь может быть неправильной. И в итоге я привык доверять своей интуиции, которая говорила мне, что любовь как чувство в своей самой общей, самой глубокой сути — это всегда правильно. Антон словно прочитал мои мысли и засмущался, прервав свою историю на полуслове, на самом интересном, ведь я знал, что дальше — рассказ о том, как он оказался в испанском флоте, и судя по моим вычислениям, война была уже на горизонте. Но несмотря на моё горящее внутри любопытство, я предложил пообедать, и он охотно согласился, видя в этом своеобразное спасение от своей неожиданной болтливости — он явно не ожидал от самого себя, что сможет однажды перешагнуть через построенную им же стену непроницаемости и так спокойно поделиться с кем-то почти незнакомым своими эмоциями, переживаниями, воспоминаниями, в общем, всем тем, что казалось ему настолько личным и спрятанным глубоко внутри, что никто и никогда, по его мнению, не должен был добраться до этого, словно до сокровища, запрятанного на морском дне. Ели молча. К нам присоединились матросы, побросав свои инструменты, взглянув на нас непонимающе. Антон отсел на своё привычное место; взгляды в его сторону вдруг начали смущать его, хотя до этого на протяжении многих лет не доставляли никаких неудобств. Словно за эти пару часов непрерывного описания своей биографии он оказался совершенно голым перед всей командой, словно теперь о нём знали все и всё, несмотря на то, что говорил он тихо, мог его слышать только я, сидящий напротив, а для всех остальных его история заглушалась шумом волн, бьющихся о днище корабля. Но он чувствовал себя неуютно, и это было видно, и в итоге я сам почувствовал себя неуютно. И я решил, что не буду заставлять его рассказывать дальше, если он сам не захочет. Да, любопытство моё было сильно, но сильнее была жалость, которую я испытывал при малейшем взгляде на Антона: с остервенением поднося ложку ко рту, он, казалось, был готов выбить себе все зубы за то, что доверился, за то, что позволил себе разразиться такой тирадой. Каждое сказанное им слово как будто могло повредить ему в будущем, использоваться против него же какими-то нехорошими, желающими ему зла людьми. А зла ему желали все априори, как ему казалось, и мне оставалось лишь горестно качать головой. Но продолжение рассказа его было бы так и так отстрочено — к Антону подбежал матрос и я расслышал его звонкое приветствие и доклад: — Капитан, неизвестный корабль справа по курсу! Все вскочили, и стол зашатался. Чья-то ложка упала на палубу. Антон взял в руки поданную ему подзорную трубу и медленно поднёс её к глазам. Руки его тут же напряглись, и челюсти крепко сжались. Неизвестный — значит без флага. Без флага — значит маскировка. А маскировка — значит пираты.