Маяки

Несмотря на то, что «золотой век» пиратов давно миновал, нападения, особенно на торговые корабли, продолжались, ведь преследуемые желанием прославиться и разбогатеть флибустьеры — отчаявшиеся ребята, оставившие какую-либо надежду на берегу, — снова и снова выходили в плавание, пытаясь установить своё господство на волнах Карибского моря. Иногда этим разрозненным шайкам, имеющим своего собственного капитана и одну общую цель, но не имеющим какой-либо сплочённости, удавалось захватить не только торговое судно с ценным грузом на борту, но и военные корабли, курсирующие у берегов для поддержания морской безопасности. Многие острова бассейна считались захваченными, и неизвестно, сколько людей находилось у них в плену на протяжении многих лет. Именно по этим причинам наш корабль был оснащён уже немного устаревшими на тот момент бомбическими пушками, к которым сразу направились несколько матросов, исполняя приказ капитана. Антон поднялся к рулевому, с периодичностью вглядываясь в подзорную трубу. Он отнимал её от лица, устремлял прищуренный взгляд на приближающийся корабль, затем сверялся с курсом, ведя пальцем по картам, разложенным у штурвала, а затем снова брался за трубу. Градус встревоженности на борту поднимался ввысь с каждой секундой, однако под чётким руководством капитана действия матросов оставались слаженными. Пиратский корабль шёл по своему курсу, который лишь немного пересекался с нашим; не было смысла нападать первыми — команда у нас небольшая, пушек мало, и скорее всего, придётся разрешать ситуацию в рукопашную. Я медленно пятился назад, пока не упёрся спиной в дверь, ведущую в трюм. Уж очень сильно мне хотелось сбежать, спрятаться в своей каюте под кровать и не высовываться оттуда до тех пор, пока мы не победим или пока не победят нас. Но я взглянул на Антона ещё раз, и неведомая мне сила приковала меня к месту, не давая возможности ни сбежать, ни пошевелиться: мальчишка, который только-только рассказывал мне, как бегал в детстве на речку или на поля, который плакал, когда уезжал из дома, и плакал, когда получил весточку о погибших в огне родителях, — этот мальчишка прямо сейчас стоял у штурвала, выпрямившись, словно по струнке, сжимая челюсти и прищуривая глаза, напрягаясь всем телом, готовясь к бою. Я готов был поспорить, что в его глазах вспыхнул азарт. Его неподвижная мощная и крепкая фигура походила на настоящий столп, водрузившийся на корабле и выступающий в роли напоминания — нельзя бояться, нужно стоять до конца. В какой-то момент в моё испуганное сознание закралась мысль, что Антон хочет, чтобы пираты напали на нас. Он действительно этого хотел. Как же я ошибался, что «разговоры по душам» помогут ему поделиться своими чувствами! Своё отчаяние Антон был готов сбросить на пиратов пушечными ядрами! Он был зол и весел одновременно, в томительном предвкушении стоял на палубе, не позабыв о своём морском предназначении и о своей команде, но позабыв о том мальчике, о котором вспоминал лишь сегодня утром и который, судя по всему, остался где-то там, в Российской империи. Я глубоко вздохнул и на какое-то время перестал дышать — вражеский корабль медленно приближался к нашему, немного сбоку, так, что оба судна могли спокойно пройти мимо, не задев друг друга бортами. На секунду мне показалось, что так и случится, что опасность минует и боя с пиратами (а уже не оставалось ни одного сомнения, что это были именно они) удастся избежать, и я снова поднял глаза на Антона. Его стойка, его руки, сомкнутые в тугое кольцо на подзорной трубе, его азартный, огненный взгляд и полуулыбка — всё это заставило моё сердце рухнуть куда-то вниз, пробив брешь в палубе, и понять, что боя не избежать. Однако, вопреки всем моим опасениям, Антон не решился нападать первым. Когда пиратский корабль поравнялся с нашим, уже почти проходя мимо, он оказался слишком близко. — Боевая готовность! — негромко сказал капитан, но каждый матрос услышал его чёткий приказ. Я схватился за бок, совсем забыв, что на моём ремне не было ничего, что походило бы на холодное оружие. Каждый раз я думал, что надо бы прикупить что-нибудь для более безопасного перемещения, но путешествуя не первый год и ни разу не подвергаясь какому-либо насилию, я всё списывал на свою удачу и вымышленного ангела-хранителя (в бога я тогда ещё не верил) и потому в глазах настоящих моряков выглядел глупо и даже в какой-то степени настоящим безумцем — ведь только отчаянные безумцы не боятся смерти. Антон приблизился к фальшборту, став для пиратов открытой мишенью. В правой руке у него был лишь старый нож с ржавой рукояткой, который не раз служил ему и, как мне показалось, был ещё до времён войны. Я внутренне усмехнулся — вот он, отчаянный безумец. Выстрел и оглушающий рёв капитана «На абордаж!», раздавшиеся на пиратском корабле, утонули в свисте наших пушечных ядер, которые, выпущенные в ту же секунду, пробили их борт. Видимо, они не боялись потерять свой корабль, раз приняли такое близкое и такое невыгодное для них положение. Видимо, они надеялись захватить наш. Дальше всё было как в тумане. За пеленой вздымающихся вверх чёрных клубов дыма я смутно пытался разглядеть матросов, перемешавшихся в одну кучу так, что я не мог отличить наших от пиратов. Я видел лишь много рук, ударявших друг друга с нещадной силой, лишь ожесточенные глаза, которые метались из стороны в сторону в поиске новой жертвы, — хотя чаще всего будущая жертва находила тебя сама, нападая первой, не ожидая подобного яростного отпора, — я видел окровавленные ножи, которые, словно не подчиняясь хозяевам, снова и снова наносили удары. Но поскольку глаза мои слезились от дыма, и картинка расплывалась, смотреть, прижавшись спиной к двери, было не так страшно. Страшно было слышать. Слышать какие-то зверские рыки, которые невозможно назвать приказами, которые ни на секунду не походили на человеческий голос, слышать гул от продолжающих стрелять пушек, слышать громкие крики пиратов, которые, потеряв не мало народу, всё-таки сумели по канатам перебраться к нам на борт — их корабль медленно шёл ко дну, утопая не только в морских водах, но и в мареве дыма. И откуда в людях столько злости? К моим ногам прикатилась подзорная труба, забытая и выброшенная за ненадобностью. Я поднял её — тоже старую, поцарапанную во многих местах — и стал рассматривать с обоих концов. Со стороны я бы посмеялся над собой — вокруг резня, бой, а я стою, словно под куполом, и верчу в руках занятную вещицу. Уже после того, как всё закончится, я подумаю, что это было не что иное, как помощь вселенной, или бога, или чёрт знает кого ещё. Мне казалось, что прошла целая вечность (на деле же прошло не больше минуты), когда я осознал, что это вовсе не подзорная труба. Это был замаскированный под неё тайник, из которого, нажав на один из концов, доставался красивый нож с острым блестящим лезвием и с короткой гладкой рукояткой, на которой красовалась точно такая же узорчатая буква «А», какая была на корме нашего корабля. Отвлёкшись от боя на рассматривание этого безусловно красивого ножа, который либо был новым, либо поддерживался в таком состоянии с особой тщательностью и заботой, я поднял глаза и удивился, что пираты не сдавались, несмотря на наше численное преимущество и невероятную для торгового судна военную подготовку матросов. Среди дыма и толпы я смог разглядеть Антона, который защищал не только свой корабль, но и свою команду, кидаясь спасать каждого, кто боролся уже на исходе сил. Сбоку от него я увидел и капитана чужого корабля — несомненно, с такой выправкой и с таким целеустремлённым взглядом это мог быть только капитан. Секунда — и я вижу, как единственное оружие Антона поглощает морская волна вместе с пиратом, против которого оно было направлено. Он растерялся, словно опешил, потерял бдительность, стал крутиться из стороны в сторону, закатывая рукава, испачканные в крови и копоти, готовясь сражаться в рукопашную. Он не видел, как сбоку подходил его главный соперник. Зато я видел. — Антон! — крикнул я, что было силы, и незамедлительно прокатил по палубе нож, спрятанный в «подзорной трубе». Он обернулся, поймал тайник, достал нож и резко развернулся, чтобы нанести несколько ранений бросившемуся на него пирату. Всё произошло за секунду. Я лишь моргнул и увидел, как окровавленное, безжизненное тело оседает и как оставшиеся пираты, видя, что капитан их повержен и что операция по захвату судна провалена, незамедлительно спрыгнули в воду в надежде спастись вплавь. Они быстро удалялись от нашего корабля (хотя я не знал, куда они планировали направиться, ведь берега нигде не было видно рядом), но уплывали они не с видом проигравших. Я был уверен, что они успели запомнить нашего капитана в лицо, увидев, как безжалостно он расправился с их предводителем, и однажды они обязательно отомстят. Но я тут же забыл о них и о предполагаемой мести. Бой был выигран, опасность миновала, а наши матросы никак не могли остановиться суетиться, словно двигаясь по инерции. Выбросили за борт тело капитана. Рядом с кровавой лужей, растекавшейся по палубе, сидел Антон, проводя пальцами по лезвию ножа. Я на ватных ногах подошёл к нему, не веря, что этот ад, который длился не больше десяти минут, закончился. Он поднял глаза и тихо, так, что его смог расслышать только я, произнёс, указывая на нож: — Он ещё ни разу меня не подвёл. Я улыбнулся, вытирая щёки. Антон потом скажет мне ещё «спасибо» за то, что я случайно, сам того не ожидая, обрёл храбрость за долю секунды и спас его. Но сейчас ему было важно лишь то, что нож, с этой несомненно важной выгравированной буквой «А», снова выручил его и помог защитить корабль, названный в ту же честь. Когда корабль наш был приведён в порядок, когда на борту воцарилась более-менее спокойная атмосфера и яркое обсуждение этого «зверского нападения» между матросами улеглось, уже сгущались сумерки. Весь день мы провели в каком-то странном возбуждении, радуясь тому, что никто из наших не погиб — не считая парочки пострадавших, которым тут же сделали перевязки и отправили отдыхать в свои каюты. — Как-то Вы слишком веселы, капитан, — я снова подсел к Антону, который с нескрываемым наслаждением затягивался очередной сигарой, устремив взгляд куда-то вдаль, за паруса, за еле видимую тёмно-синюю линию горизонта. — Опасности всегда веселят меня, — усмехнулся он. Впервые за всё время я видел его настолько оживлённым, но удивление моё достигло своего предела, когда, наклоняясь чуть ближе к столу, сгорбив свою спину ещё больше, он неожиданно воскликнул, — так на чём мы остановились?

***

— Когда мне исполнилось двадцать шесть, к нам в порт приехал испанский торговый корабль с какими-то важными грузами, чуть ли не по заказу самого императора. Огромный, многопалубный корабль, на каких в позапрошлом веке сокровища развозили. Для нас, естественно, всё в диковинку. Побежали и на корабль смотреть, и на испанцев, опытом делиться, забавные истории из других краёв слушать да в картишки играть, желательно выигрывать, конечно, потому что монетка песеты тогда у нас была за артефакт экзотический. Там, на борту, неожиданно познакомились мы с пронырливым пареньком родом откуда-то у нас с юга. Он роста такого маленького, с чёрной бородой и с чёрным хвостиком на голове, глаза горят, ухмылочка подленькая на лице — от настоящего испанца и не отличишь. Оказался он давнишним знакомым моего соседа. Связь-то они между собой много лет назад потеряли, а как встретились — как будто и не расходились. Всё вспоминали совместные истории, общих знакомых, кто уже давно потонул, а кто себе землю прикупил в Новом Свете, были и такие счастливчики. Так, считай, весь месяц, что корабль у нас в порту стоял, мы вместе в кабаках и пропадали. Испанцу (так мы его и прозвали) уже уезжать надо было, как за день до отплытия он вдруг, может, сам того не ожидая, воскликнул: — А давайте со мной! Как сейчас помню эту картину, словно маслом написанная: в очередном подвальном баре, где кроме моряков да запаха рыбы никто и не обитает, душно, накурено и темно. На столике круглом — одна маленькая керосиновая лампа горит, освещает лишь носы, которые к столу склонились. Мы полупьяные, до невозможности расслабленные, сидим, словно весь мир вокруг поглотил этот сизый дым от сигар и спрятал нас троих от всех. И тут это заявление, сказанное огрубевшим голосом матёрого матроса, да ещё и с акцентом, к которому мы никак не могли привыкнуть. Смотрели мы с Арсением недоумённо, а испанец наш продолжил: — Вы себе представить не можете, какие деньги там! Вы в этом треклятом городе, потоп его срази, — тут он голос понизил, наклоняясь совсем близко к лампе, так, что в глазах огоньки заплясали; и мы так же вынуждены были наклониться, почти носами соприкасаясь, — да при этом треклятом императоре вашем, и ему потоп, будете сто лет горбатиться и ничего в итоге не получите. А там, — он многозначительно поднял палец вверх, а мы с соседом моим переглянулись, — там и деньги вам будут, и страны повидаете, на пиратов хоть настоящих глянете. А испанки какие, о-ой... Тут мы, конечно, ещё раз переглянулись и заулыбались. — Чего лыбитесь? Поехали, говорю! Вам чего терять-то здесь, что держит-то? Я, помню, откинулся тогда на спинку деревянного стула и задумался. А ведь ни меня, ни Арса ничего не держало. Семьи у меня не было, а он со своей не общался — там тоже долгая история, расскажу, может, как-нибудь. Ну считай, и у него не было. Жалование правда было мизерным. Терять нам было нечего. — Но это же сродни измене родине, — произнёс Арсений. Голос у него бархатный, томный, под стать обстановке в баре, как будто он был приглушён и светом, и дымом. Низкий, но иногда повышался, когда он особенно смешную шутку рассказывал или злился. Словечки у него непристойные редко, но, как говорится, метко проскакивали, что его речь совсем незабываемой делало. Да, красивый у него голос... был. Он и продолжил, — захотим обратно, а уже тю-тю... — А вы не захотите, я вам гарантирую! — ответил ему наш испанец. Я молчал. Допивал свою бодягу из стакана с отколотым краешком и молчал. Лишь спустя минут десять их разгорячённого спора, повернулся к Арсу и тихо сказал: — Махнём с ним. Не знаю, правильно ли мы тогда поступили, ни языка не знали, ни обычаев, ничего. Да и денег у нас особых на «переезд» не было. С пустыми руками, считай, уехали, позади оставив всё, даже родину пресловутую. Пути назад уже не было, это было ясно как день. На корабль пробрались незаконно, надеясь, в каком-нибудь испанском порту найти себе команду по душе, наняться во флот почти нелегально, благо данные физические позволяли. Так и получилось в итоге, когда с испанцем мы с нашим разминулись, уже на чужой земле. Хоть и не получили мы от него ни одной весточки, я сейчас с полной уверенностью могу сказать, что он жив и продолжает радоваться жизни — такие не пропадают. Чем руководствовались мы тогда, я и сейчас Вам не отвечу. Легкомысленное, необдуманное решение, принятое, как спор какой-то между матросами, наспех и вопреки здравому смыслу. Перспектива денег, славы меня тогда привлекла? Или надежда на настоящие пиратские бои? Да всё вместе. Только винил я себя тогда, и сейчас виню, и всю жизнь винить буду, что я-то поехал из любопытства, считай, в поисках приключений на свою… а он-то, он за мной поехал, понимаете? Я ему сказал это чёртово «махнём», а он и поехал, дурак! Точнее, я дурак, я! Сейчас я бы всё отдал, чтоб никогда ноги наши не ступали на этот проклятый испанский корабль, чтоб слов я тех, в глаза ему смотря, никогда не произносил, чтоб он никогда — слышите, никогда! — за мной не поехал. Не буду Вам рассказывать, как мы там, в эмиграции, приживались. Как семена весной — долго, мучительно, лишь на яркое солнце надеясь, то поднимаясь на пару сантиметров над землёй, то снова увядая. Но взошли в итоге, взошли стебельки, как раз к войне созрели. Были мы с ним в одной команде и воевали под начальством одного капитана... От Вашего пытливого ума наверняка не ускользнул тот момент, который я сознательно пропустил в своём рассказе — всё, что случилось между полученной мною «похоронкой» и прибытием испанского корабля в наш город. А случилось, конечно, многое. Год целый прошёл, а в том году каждый день у меня был за два. Просто я совсем не знаю, ни с чего начать, ни как описать-то всё это. Я уже упомянул своё плачевное состояние после поразившего меня известия из родной деревни — пил, плакал, снова пил и снова плакал. Но так и не свершившуюся поездку откладывал, из-за чего чувствовал себя ужасно виноватым и пил ещё больше. А от алкоголя, как всем известно, плачешь в разы сильнее. Тогда мне стыдно плакать было. Ну как же, матрос, боевая подготовка имеется, в капитаны в далёком будущем метит. И рыдает, как какая-нибудь девчонка, у которой жених в плавание ушёл да не вернулся! А сейчас, как видите, спокойно так, без доли стыда рассказываю Вам о своих слезах. Это он меня потом научил — говорил, «плакать не страшно, страшно не плакать». Я из комнатушки свой почти не выходил, на службе не появлялся, сколько выговоров получил, ух, не сосчитать... Свернусь калачиком на кровати на своей скрипучей и закроюсь от всего мира, к стенке отвернувшись. И вроде кроме меня и этой стенки — никого и ничего. Но за стенкой жил он, сосед мой, и ночной мой шёпот, когда я телеграмму перечитывал, и громкие вздохи безысходности, откуда-то из нутра моего раздававшиеся, словно болезнь лёгких подхватил, — всё это, видимо, ему спать мешало. По крайней мере, я себе так это объяснил, когда он в третьем часу ночи, прям перед рассветом, появился на пороге моей комнаты, дверь тихонько притворил, прошёлся бесшумно голыми ступнями по полу деревянному и сел на краешек кровати. Из окна — ни капли света, густой мрак, иссиня-чёрный час, самый тёмный, как оно бывает перед рассветом. Ни капли света, понимаете, руки своей не разглядишь в темноте, а его вижу, как под светом маяка — глаза голубые светятся, каждую крапинку могу разглядеть, под глазами тени яркие от усталости, скулы отчётливо выделяются, нос прямой, поджатые тонкие губы и острая линия челюсти. И светится весь, словно на него из окна сама луна снизошла, понимаете? На него одного и ни на кого больше в этом мире. И я, всё ещё лёжа на кровати, повернувшись к нему боком, смотрел сквозь пелену застывших слёз на этот бледно-голубой свет в кромешной тьме, и он взял мою руку в свою, шершавую, сильную, но такую тёплую, такую живую, будто моих ледяных пальцев настоящий огонь коснулся, и крепко-крепко сжал. Это стало началом нашей... Простите меня за такие откровения, но я привык называть вещи своими именами. Я ничуть не стыжусь того, что собираюсь сказать, и за что в Англии бы, например, меня давно взяли под стражу. Но если у Вас вдруг какие-то проблемы с этим, Вам, может, неприятно или ещё чего, то мой рассказ может прекратиться так же, как он и начался, — быстро и без потерь с обеих сторон. Хотя мне кажется по Вашему взгляду, что Вы уже давно сами всё поняли, ещё когда я про детство своё в деревне рассказывал. Я всё-таки Вам доверяю, тем более после того, как Вы спасли меня от гибели, поэтому я хочу, и я даже должен, быть с Вами честен. Это стало началом нашей любви.