Стрижи в закатном пламени

— Ожидание очень утомляет, господа. Я бежал от вас затравленным зайцем весь день. Дайте же мне передохнуть от вашей погони! С той стороны не очень-то оценили вражеское чистосердечье. Пуля, лазутчиком пробравшаяся сквозь дощатую стенку, раздробила бокал, стоявший на краю стола. Багряница вина растеклась по полу, смешалась с высмоленными досками. — Тебе пора. Мы засиделись. — Фаро, я не уйду. Ты жизнь и любовь моя, я не готова вновь терять, страдать, надеяться и томиться ожиданием. В могилу мы ляжем вместе, — встрепенувшись, твердо отвечала Марта. Она, распрямив изящный стан, выхватила из кармана белоснежный лоскуток — маленький квадратик платка. Зашелестели атласные алые юбки, но он удержал девушку за хрупкую кисть. Его синие глаза, темно-сапфировые бездны лучились обожанием, сияя на обветренном, бронзово-красном от солнца и пыли лице. Фаро опустился рядом на колено; кружевная ткань, паутиной свисавшая с накрытого стола, коснулась его щеки с небрежной щетиной. Он промакнул разлившееся вино и убрал платок в нагрудный карман, чтобы сохранить поближе к отчаянному сердцу воспоминание… — Марта, не глупи; безрассудство — не стезя, а судьба. И такая судьба тебе явно не к лицу… Не мешай свежее с горелым, прошу. Что ж, да, похоже, я проиграл, карта бита, милая. Лефкос не такой дурак, как казалось поначалу. Мы с нашими друзьями славно покуражились в свое время, славно прожили одну жизнь на пятерых, и наша чаша наслаждений была полней иных, что выпадали на чуждую, спокойную долю. Я ни о чем не жалею, и давай больше не будем об этом. Он запечатлел поцелуй на бледном лбу трепетавшего создания: злорадно засмеялись жмущиеся по углам тени, мрачные вестники грядущего. Истратив впустую порох, стража принялась ломать дверцу. Та тяжко простонала в ответ. Приставленный к ней комод едва ли продержался бы долго, но надо было терпеть, и он терпел. — Фаро, я найду тебя, обещаю, клянусь, слышишь меня? Прощай, — захлебнувшись бисером непролитых слез, молвила Марта. Он смотрел ей глаза в глаза, слушал и исподволь восхищался. Мнится, Фаро от начала веков восхищался тем чудным слиянием стыдливой нежности, такой чуткой, такой женственной повадки и непривычной, самоотверженной решительности, присущей мало кому из его лихих товарищей. Оттого столь пленительна для него была Марта, отнюдь не любовница, но таинственная и загадочная муза. Почему он не встретил ее чуточку раньше? Почему не увез по вьющейся дороге прочь из этого портового городишки, пропитанного морской солью и корабельной смолой? Почему, скажите на милость, ей должны были восхищаться заезжие купцы с рябыми рожами и грязные матросы, что не могут облечь порыв своей души в признание, лишенное грубоватой пошлости? Почему они в гордыне вдруг возомнили, будто, посватавшись, сумеют сделать ее счастливее? Какое право имели они на это? И почему нынче на побережье не принято выяснять, что думает о кавалере девушка, прежде чем нагло лезть со всей своей дерзостью? А уж о людях своего сорта Фаро без содрогания думать не мог, но себя щадил, иначе бы попросту сошел с ума еще тогда, семь лет тому назад, на двадцатом году жизни. — Не прощай. До завтра, — обронил он со стеклянным взором. Вот так признать, что все кончено, было выше его сил. К тому же… Нет, он не будет загадывать наперед — дурная примета. Тем временем Марта успела укутаться в теплый мягкий платок, живо накинула поверх тяжелый и немного длинноватый моряцкий плащ и пошла в дальнюю комнату, лишенную огня и талых свечей. Как истый дворянин по духу, он догнал ее и придержал люк, ведущий в подземный лабиринт коридоров и сырых лестниц. Едва сгинул внизу, за поворотом, проблеск золотой лампадки, Фаро побежал в гостиную и неимоверным рывком прибавил к дрожащей всем хребтом баррикаде полосатый диван, на который и примостился, оттерев грязь и пост со лба. Початая бутылка, хранившая в себе остатки сладкой малаги из чьих-то там родовых виноградников, утолила, пускай ненадолго, внезапно накатившую жажду. Видать, на помощь подоспел капрал, или нашли сухой порох — приморская ночка огласилась новыми залпами, сотнею славных салютов в честь беглеца. Стрелок был удачлив: пуля, нащупав дряхлую брешь в стене, срезала рыжую ткань спинки и прочертила свой багровый путь на плече Фаро. Кровь рубиновыми капельками стала просачиваться сквозь рубашку, но перевязывать рану было уже бессмысленно, да и виновник тожерства поленился искать ткань. Фаро встал, шустро добежал до маленькой перегородки, отделявшей уголок любимцев табака. По столу были рассыпаны карты — ведь даже доиграть не успели! Хотя… какая, к черту, разница, исход один. Он перевернул, так, из нескромного любопытства, свою последнюю в этой скорой жизни карту. Король с узким ромбом во лбу. Да, конечно же, король, быть не могло иначе — напротив лежал осклабившийся шут, скованный в рамке карты. — Эх ты, старина, подвел меня знатно. Еще бы один шаг, всего один! — с укоризной промолвил Фаро. Царственный уродец замкнулся в горделивом молчании. Сквозь щели в потолке серебрилась монета бледной Луны, и хотелось немедля погасить все пылающие свечи. Будто бы услышав мысль былого фаворита, Вселенная решила посмеяться. Выстрел. Наверно, из ствола вырвалось маленькое пламя. Точно огнедышащий дракон породил, в который раз, чужую смерть. Промахнулись, конечно, зато сшибли подсвечник. Вот шутка! — рассказать кому, точно сочли б лжецом! Благородным нитям иного света теперь ничто не мешало проникать в мрачную обитель, в последний оплот неприкаянного грешника. — Мерси, мой враг! — выкрикнул Фаро, разлегшись на полу. Во влажной глади темных глаз отразились два крохотных ночных светила. — Фаро! Выходите хоть с оружием, для начала поговорим о деле. По ушам резанули гнусаво-острые нотки, к горлу подступил призрак тошноты. Сдаваться? Вести переговоры под дулами двух десятков ружей, вымаливая себе быструю смерть? Ну уж нет, увольте! К тому же Марта ушла только двадцать минут назад: рано рваться в бой, рано сдавать страже приземистый домик. Милая лисичка должна успеть уйти достаточно далеко, чтобы прожорливая свора, бросившись по ее стылым следам, осталась с носом. — Нам не о чем говорить, офицер. Лучше уж слушать пальбу, чувствовать, как от нее содрогается дом, телом подстраиваться под бушующий в двух шагах мир, когда по земле стелется стеганым покрывалом холодок, из океана, верно… Чтобы дурные мысли не терзали рассудок, Фаро стал вспоминать сегодняшнюю великолепную беготню по долинам, перелескам и степным дорогам. Ах, как славно тогда пахло медвяными травами, как было бы замечательно лежать там на согретой земле и никуда не спешить, не задыхаться от бега, а пить из стакана чуть теплое молоко, расположившись где-нибудь на обочине, может даже под тем деревом, от которого пулей отщепило кусок красной коры. Всегда, когда вдруг кажется, что все уже повидал, мир меняется и меняет тебя. В сущности, все то, что кличут опытом и знанием, так ничтожно среди раздолья рек и зеленеющих дерев — они были неизменны сотни лет и останутся такими еще сотню. Нет, дрянной из него философ. Сквозь туманно-красочную картинку просачиваются задним числом тени и хладные видения будущего… Нет слаще той лукавой надежды, что уверяла в собственном бессмертии и силах. Сколько раз он прорывался? Сколько раз считал себя покойником во цвете лет, но что-нибудь, да приключалось. То другие добрые люди выручали, то сам, весь изранен, выбирался, без сил, в крови, но победителем. Но Фаро понимал, на этот раз — бесполезно. Их слишком много, а броситься вослед любимой, спасая свою шкуру быстротой ног, нельзя. Иначе их догонят, догонят и поймают обоих, а Марта не должна попасться им в руки. От стражи одна дорога — на небеса. Стрелки мучительно проворачивались под натиском часового механизма. Полчаса прошло со сладостной и болезненной минуты расставания. Нужно хотя бы еще столько же, тогда можно верить в то, что девушку увозит торговый корабль старины Вальтера, «Калисто». Дверь и баррикада держались на добром слове, за краткий миг вытерпеть сотни ударов — далеко не шутка. Усилием воли Фаро вывел себя из предсмертного оцепенения. В конце концов, следует что-то предпринять, а не вязнуть в апатии. Бубновый царек недоверчиво поглядывал на юношу со столика. — Да знаю, знаю, — отмахнулся Фаро. -Гадалки говорят: не первый раз умираю, и не последний. Глядишь, и госпожа Удача не оставит пригожим деньком. Шпага звякнула, освободившись от ножен; возрадовалась тонкая сталь, изогнувшись струной. — Майор или кто вы там, у меня предложение руки и сердца! Затихли выстрелы, стража вдруг стала податливей ручных котят. Фаро скрипнул зубами- была не была. — Я выйду к вам лишь с одним условьем. Никаких ружейных или револьверных выстрелов, чтоб все по-честному, слышите вы там? Конечно же, они предупреждены о взбалмошном характере своей добычи, но все свои жестокие указания Лефкос не мог передать лично в такую-то глухомань. И письмецо наверняка не отправил своему коллеге-офицеру. Если даже и отправил, то у местных не наблюдается видимых следов морального разложения. А значит, требование будет выполнено. С той стороны раздалось презрительное: — Ну? — На шпагах и кинжалах, сударь, драться будем, — повторил беглец уже без залихвацкой уверенности. (Ах, плутовка, ну куда же ты уходишь, когда в тебе нуждаются?) — Вы слывете тут порядочным, кхм, человеком. Согласны? — Один на один? — переспросили оттуда. Нет, это слишком благородно для них, не переживут. Да он и сам бы был возмущен такой дерзостью: зверь в западне диктует свои драконовские условия! Фаро боялись, потому и вели переговоры; было очень лестно. С одной стороны оно, бесспорно, хорошо: тикают часы и раненой черепахой ползет время, пока они тут любезно беседуют. А глянь с другой — пиши пропало! Что, если настоящий враг уже на подступах? Или в городе? Или за скрипучей дверью? Хотя уже не важно: никто и не посмеет отпустить Фаро, его убьют при любом исходе… Надо устроить так, чтоб сие случилось как можно позже. Внезапно точно острая игла пронзила воспаленный разум беглеца и пробила, видать, бестолковый череп насквозь: с чего-то вспомнились душистые луга Фландрии, русло широкоплечего пенного Мааса, совсем по-другому слаженные, изящные порты, приветливые лица, полные грации корабли под жемчужными косыми парусами, под пестреющими флагами и знаменами всех мастей да блеск изумрудного перстня на материнской руке… (Он всегда сверкал так особенно ярко, когда они вдвоем ходили встречать запоздалые закаты над водной гладью). Припомнились и былые юношеские безрассудства, и суеверное: «Смерть последняя от соленых волн или от летящего свинца». Так сказала рыжая старуха-гадалка. Смеясь над росчерком судьбы, Фаро тогда твердо решил податься в моряки и от своего не отступился — раньше многое казалось несусветным вздором. А спустя столько лет, немало покружив в лиходейском танце, умирать, не имея шанса на возвращение в подлунный мир, не хотелось до дрожи в коленях. — Ладно, василиск, — прошептали губы, обращаясь к рисованому властелину, — живей начнем, живей окончим. — Не совсем, офицер. Бьемся до тех пор, пока вы меня не убьете или я не перебью весь отряд. Побеждаю одного вашего — его заменяет другой. Ну же?