Стрижи в закатном пламени

Казалось, он знал этого человека… Хотя вернее было бы сказать: это порожденье уродливых улиц, портовых гулящих девок, неотесанных моряков с грубой щетиной, от которых завсегда несло кислым табаком, и скверны. Он знал его от начала времен. Словно бы невидимая нить, ярко-красная, с сыплющимися полинялыми ворсинками, нить взаимной ненависти, обращающаяся в склизского земляного червя, набухшего от тяжелых сосудов черно-алого цвета, связала их с рождения. И она до сих пор тянется сквозь города, приземистые витиеватые домики с балконами южной постройки, усеянными цветами. Тянется, и горит болью, и не дает возможности хоть раз насладиться жизнью в полной ее мере. А то, что было в прошлом, теперь виднелось мутным сном сквозь изразец вражды. Лефкос обычно не был склонен к столь красочным сравнениям, но оно как-то само собой вырывалось, стоило ему прилечь на жёсткий матрац или вовсе на пол. Он мог лежать так часами, ощущая, как холод расползается по телу и добирается до костей, как твёрдый пол становится до жути неудобен, будто внезапно покрываясь сотнею игл, и как из тьмы выползают липкие, тягучие кошмары, что готовы голодною сворой растерзать чужой рассудок. Служанка-экономка, пожилая и трудолюбивая женщина старомодного воспитания, до абсурда аккуратная и строгая, приходила к Лефкосу по надобности и частенько сетовала на странную хозяйскую привычку. Сухонькая, с накрахмаленным воротником и редкой твердолобостью, она полностью соответствовала высоким требованиям Лефкоса, безукоризненно выполняла свою работу, но в такие мгновения просто ввергала обитателя дома в бешенство. После пары срывов служанка перестала надоедливо лезть за притворённую дверь, но по утрам, подавая горячий кофе, неизменным молчаливым протестом выражала своё недовольство. Если бы она умела убивать взглядом, хозяйский труп уже болтался бы в петле, повешенный раз пять. Впрочем, какое дело было Лефкосу до неё? Существование Фаро, сам факт, что эта молодая тварь ещё погано попирает землю своими щёгольскими сапогами, отпуская скабрезные шутки — всё это удушливо наваливалось на горло в ночные часы, гоня прочь прохладу и сон. Раньше он забывался только под багряный рассвет, но и тогда в сонном бреду из головы не шёл по-скотски безумный оскал-улыбка. С тех пор, как его люди прознали чуть ли не всю подноготную сего отродья и его дружков, когда среди немаловажных донесений, по крупице приближавших правосудие к главной цели, нашлась оставленная нерадивым юнцом невинная приписка: «До одури любит Луну», — с того дня по звёздным ночам Лефкос не мог сомкнуть глаз вовсе. Мерещилось, небесная злодейка была в сговоре со своим любимцем, ведь стоило лишь бросить беглый взгляд на её округлый лик, как в нём проявлялось сотню, тысячу раз прóклятое, ненавистное лицо. В холодном поту отступая от окна, зная, что воображение морочит ему голову, Лефкос, испуганный, седой старик Кос с сетью морщин вокруг глаз, беззащитный пред злобным миром, вопрошал: — Кто же ты? Кто ты? Фаро бы засмеялся и пожал плечами, мол, откуда мне знать? Я ни в чём не могу быть уверен, так какая, к чёрту, разница? За столько лет слежки и ожидания в засаде Лефкос, казалось, разложил на составные части богомерзкий грохочущий механизм чужого разума, что сверкал нелепою позолотой беспечности, и мог даже вести яростную беседу со своим врагом, но предугадать действия Фаро всегда было выше человечьих сил. Так уж повелось: тот был воистину непредсказуем, а добропорядочный и правильный гений чужой мысли, преданнейший служака закона — бессилен. Лефкос хорошо знал свою работу, ремесло и призвание, его уважали и боялись. Он был способен до мозга костей пропитаться чужой ересью, поверить самому и заставить других верить в искренность его фальшивой личины, втереться в доверие к хозяевам вертепов беззакония, не считая потерь, а потом, выгадав удобный миг, поразить очаг заразы метким ударом в дымящееся сердце. Лефкоса боялись многие, от него скрывались, бежали — безуспешно. Лихие головы, некогда полнившиеся опасными помыслами, без счёта валились с плахи правосудия под ноги бесстрастного победителя. «Огнём и мечом», — так говорили про Лефкоса в тавернах, переходя на осторожный шёпоток. Но и в его холодной теологии, избравшей своим идолом Фемиду, ещё было место для милосердия, скупого, редкого, чуть живого, однако существующего. Оно являлось Лефкосу чем-то навроде чудаковатой замены уважения и понимания. Проще говоря, борец пыльных устоев познавал сочувствие едино к тому, что было предельно близко и понятно. Он умел закрывать глаза на грязный промысел бродяг и попрошаек, которыми руководила нужда, умел отпускать прочь неразумных юнцов, вмешавшихся в поганые дела по глупости, но притом совесть Лефкоса, равно как и репутация, оставалась безукоризненно чиста. Незаурядный ум часто позволял своему владельцу отвести чужие подозрения и обыграть ситуацию так, словно к ней был причастен случай, и никто больше. Но горе тем, кто не ценил внезапные порывы души Лефкоса, кого на разбойном пути не останавливали ни власть, ни великодушие противника — не то что пощады, но и снисхождения во второй раз они не получали. Фаро при таком раскладе не имел и шанса остаться в живых, не имел, но оставался. Он вынырнул из чащоб и глухих улиц, из дальних стран, из глубин морских — отовсюду сразу, точно сын хаоса и порока. О нём ходили слухи, прославляя необычайную дерзость налётчика и его странный взор на вещи. Прославляли и, как всегда, губили фаворита. До поры до времени Лефкос не обращал на Фаро внимания, считая безрассудного преступника не более чем однодневной бабочкой: она пестра, полёт её красив, но смерть настигнет и иссушит чертовку гораздо раньше, чем до того снизойдёт опытный паук, которому и радость-то поймать её будет невелика. В конце того знойного, грозового лета и в первых двух месяцах тёплой осени Фаро учился хозяйничать на побережье, якшался с контрабандистами, скрывался от мести богатых, оставшихся ни с чем жертв, и, говорят, даже нашёл себе подругу под стать. Самым неразумным, на взгляд Лефкоса, было непонятное отсутствие скрытности: то в угоду мягкосердечию Фаро не убивал купцов, видевших его лицо или имевших огромное состояние (и те, и другие отправляли своры наёмников по следам наглеца, ему — хоть бы что, убегал), то по наитию принимал в захудалой гостинице простой народ, выслушивал жалобы на скупых хозяев и после очередного налёта раздавал часть денег тем, кто не побоялся прийти к нему с наводкой. Лефкос порою даже знал, где сейчас этот отчаянный и что он делает. По расчётам, Фаро, если он не изгонит из разума залихвацкую придурь, оставалось жить без малого до зимы. Потом его бы прикончили засыльные убийцы или, верно, свои, изнемогающие от странного конкурента. Прошла снежная зима, исполненная вьюг; в буйстве природы зацвели сады и распустились благоуханные бутоны роз; порт ожил, заразился весельем весны; и сотни людей, простившись с морозом и льдом на сердце, недоверчиво потянулись к залитым солнцем улочкам, с трепетом в душе ожидая какого-то чуда — а Фаро чувствовал себя живей некуда. Всеобщая лихорадка марта пошла на пользу его делам: теперь налётчик, взяв передышку от грабежей, вовсю налаживал знакомства в близлежащих городках и пастушьих селениях. На это Фаро бросил все силы, но не изменил прежнему блеску радости и учтивости. Поварà, лудильщики, рыболовы, швеи, торговцы, цирюльники — самые обыкновенные люди, до коих и дела нет прочим, удостаивались визита одним прохладным вечером. Улыбчивый незнакомец в чёрном берете, с шерстяным полосатым шарфом поверх пальто, что неизменно носил нараспашку, появлялся у тех, кто не ждал гостя, но искупал это подарками для детей, пышным букетом полевых цветов чужим жёнам и парой вежливых оправданий на языке для хозяина. Налётчик представился странствующим художником, и, ничуть не смущаясь, напрашивался на кружку терпкого сидра, болтая глупости и рассказывая легенды заморских стран. Кто был поумнее, догадывался, что пред ним — страх здешних купцов и богачей собственной персоной, но врождённое сочувствие ко всякой швали, столь свойственное беднякам, и старинное правило: дать кров и защиту нежданному гостю, не позволяли хозяину донести на Фаро. Правда, встречались и на редкость подлые правильные исключения. К примеру, супруги, владевшие трактиром, (их презирали даже местные ищейки, но сотрудничеством никогда не гнушались) за определённую плату рассказывали беспечным родителям, с кем миловались их холёные девицы, торговым капитанам — о чём болтают подвыпившие матросы с их судов; сей прелестный список можно было бы продолжать в том же духе, не опасаясь исчерпать людские пакостность и сребролюбие. И к этим двум образчикам рода людского заглянул лжехудожник с искренними намереньями стать… кем? Товарищем? Другом? Приятелем? Ба! Увольте, это смешно! Но зачем-то он действительно наведался в «Медовую жилу» и завёл прежнюю песню, мол, приехал по весне искать непоседливую музу, охотиться за запахом миндаля, господствующем в портах, и вдыхать дурман ведьминой сирени. Толстуха-хозяйка, весьма далёкая от вдохновительниц Фаро, равно и от его ведьм, слушала эти байки с каким-то скверным, бабским раздражением, но была угодлива и лебезила перед гостем как только могла. Мужу, такому же безобразному троллю-здоровяку, она всё ловчилась указать глазами на дверь корчмы, но пристальный взор налётчика пресекал любые её попытки намекнуть супругу кое на что. — Изволите ли откушать, сударь? — наконец поинтересовалась она дребезжащим, будто скрипучее колесо, тенорком. Злобный, прибыльный план созрел в её округлой, сверкающей прозрачным жирком голове с узкими глазками. — Не откажусь, — спокойно кивнул Фаро, и предательница скрылась за кухонными стенами, утащив, якобы себе в помощь, несметливого муженька. Через каких-то десять минут хозяин вернулся с вихрастым парнем. Лица у обоих были одинаковые: прехитрые, искарёженные ухмылками, с топорщащимися в стороны рублёными губами — не составляло труда догадаться о родстве двоих заговорщиков. Пожурив служку и велев ему не возвращаться без сушёной корицы, мужчина извинился перед художником за задержку: — Мы, сударь, не ждали столь знатных персон у себя, в «Медовой». Ох, старуха моя совсем нерасторопна, все они таковы! По лицу Фаро поползла горькая, чуть страдальческая улыбка; нежность и печаль заняли его рассудок, но он ничего не сказал. Сынок трактирщиков побежал кратчайшей тропой к местным пиявкам, живущим на крови доносов и пагубных страстей. Да, Лефкос ожидал чего-то подобного, но верить в успех, нежданно свалившийся с небес, считал сомнительным. Он послал с десяток сорвиголов окружить таверну и, если подвернётся возможность, взять мальчишку живьём. Трудно было в том признаться, но Лефкос хотел поговорить (только и всего, просто поговорить!) с Фаро перед тем, как последнего отправят на какие-нибудь рудники или в серебряные карьеры. Может, представитель правосудия бы и помог, в пределах разумного, этому налётчику, подарившему прибрежному обществу цель и знатное развлечение на полгода. Фаро отличался от иных, Лефкос даже сквозь гору ответственности чувствовал это, и ему хотелось чуть ли не кричать, вколачивая в другую голову толк: — Так дела не ведут! Так не грабят! Так… А, да на что ему сдался этот разбойник?! Лефкос сам не раз задавался этим вопросом, перебирая бумаги в кабинете или гуляя по набережной и ёжась от встречного Аквилона. Узорчатые плитки под мысками сапог увлекали за собой, манили к древней кладке полуразвалившихся оград, вели по крючковатым переулкам, но ответа не давали. — Ваше… — хотел заикнуться помощник, кубарем вкатившийся к резному столу тёмного дерева, но резкий жест начальника заставил его умолкнуть. — По делу, пожалуйста. И скорее, — пытаясь скрыть вакхический пульс, разгоняемый по крови маховиком сердца, велел Лефкос. Неужто взят? Неужто фарс закончится драмой? — Они… — запинаясь, мямлил секретарь, вероятно вспомнив о старой-доброй традиции: казнить гонцов с плохими вестями. — Они ожидают Вас в коридоре, можете сами расспросить в подробност… — Фаро? — Бежал, — всхлипнул секретарь и молитвенно прижал руки к груди, будто бы защищаясь от последующих побоев — жалкое зрелище. — Объясните же мне, идиоту, — от бессилия язвил, поднимаясь с кресла, Лефкос, — как может один человек, если он не дьявол во плоти, выскользнуть из западни, устроенной десятью солдатами?! Сообщники? — Не могу знать, — пискнуло забитое, бумагомарающее существо из своего угла. От бедного помощника толку было не добиться, уж лучше и вправду переговорить с подчинёнными тет-а-тет. Да и стоит ли вообще журить кого-то за неудачу, что казалась ожидаема? Если только ради приличий и поддержания грозной репутации. Под твёрдой поступью Лефкоса скрипнул блестящий паркет, плечи начальника расправились сами собой, а в глубине пронзительно-серых глаз поселился нездоровый огонёк. «Шут», — гадко хихикнул придуманный голос, и был совершенно прав. Толкнув вперёд тяжёлую дверь с кованым кольцом заместо ручки, Лефкос окинул орлиным взором побеждённых и оттого, что увидел сию братию несчастных калек, передумал устраивать выговор. Фаро не просто незаметным угрём выскользнул из плотного кольца окружения: у каждого из бойцов навеки осталось напоминание о встрече с отчаянным налётчиком. Кто держал на весу простреленную кисть, из которой по капле сочилась кровь, кто пережимал кровоточащее плечо, и с губ его срывались тихие стоны и проклятия в адрес Фаро и дурацкой службы, кого увёл в лазарет обеспокоенный лекарь, а кого под дрожащие руки держали более удачливые товарищи, не схлопотавшие пулю в ногу. Все как один заявляли, что этот ужас — дело рук одного человека. Услышав объяснения подчинённых, Лефкос остолбенел. Фаро, говорили они, упрашивал их отказаться от дурной затеи и бросить оружие пока не поздно. Его подняли на смех. Он увесистым пинком выгнал трактирщицу на улицу, после чего повторил своё предложение. Ответом стала револьверная пальба, и завязалась неравная схватка. Отряду удалось прорваться в «Медовую жилу», но бандит дрался не хуже берсерка в неистовстве. Отступая по крутой винтовой лестнице, под градом свинцовых пуль, он достиг чердака, проворней горностая взобрался на крышу и, спрыгнув на мостовую, скрылся в лабиринте городских троп. До того, однако, Фаро успел ранить всех охотников, натравленных на его след, и почему-то не убил псов правосудия, не целил в туловище или голову, не пытался метить в шею, словно это было и не нужно вовсе. Сам он вышел мало того что победителем, так ещё, говорили солдаты, и без единой царапины, будто кто ему ворожил в преступных делах. Это уже становилось опасно. Иметь под боком ловкача, способного в одиночку играючи справиться с десятком вышколенных головорезов, да ещё чумного и непредсказуемого — страшный сон, который побережье смотрело лет двадцать назад. И вновь глядеть на сей ужас не хотелось никому. Выслушав отповедь высшего начальства, проявлявшего свой интерес только в исключительных случаях, Лефкос вынужден был отказаться от первоначальных благородных побуждений. Он пригласил себе в помощь из соседних провинций пару старых, толковых знакомых с головой на плечах, щедро приплатив им. Закипела нервная, коропотливая работа, но воин закона не мог отделаться от навязчивого и мутного ощущения дежавю… В скором времени следовало свершиться акту мести, полагали острые умы. Не в манере Фаро таить свои чувства под коркою льда и ждать, когда про него позабудут. Поэтому на чердаке «Медовой жилы» вторую неделю квартировались лучшие стрелки, изнывавшие от безделья и забавы ради открывавшие огонь из самодельных рогаток по ни в чём не повинным ласточкам; соседние дома заняли подозрительного вида молодцы, бодроствовавшие посменно и не спускавшие глаз с окрестностей, а к чете предателей были приставлены хмурые и немногословные телохранители: на их предплечьях красовались свитые белёсыми кольцами бинты, в каком-то смысле символы личной ненависти. Время тянулось на удивление туго и медленно, ведь ничего не случалось. Жизнь в городке текла по-прежнему, и Лефкос мог поклясться, что жители да матросы исподтишка посмеиваются над его пустыми попытками схватить змеиный клочок моряцкого хаоса по имени Фаро. По особому приказу были выпотрошены все относительно мирные береговые притоны, хижины и тайные квартиры контрабандистов, пойманы жулики средней руки — а много ли толку? Никто из них не знал или делал вид, что не знал налётчика; тот как в воду канул. Визит к некогда порядочной, подающей надежды девушке, дочери управляющего старенькой гостиницей, увенчался очередным провалом. Марту и прежде подозревали в любовной связи с Фаро; после долгих споров, не аморально ли задуманное, ею решили шантажировать затаившегося преступника, склонив пред тем оступившуюся девицу на сторону закона. Но… Лефкос бесновался, и на то была причина. До жути нерасторопные детективы, которым было поручено заняться Мартой сразу после перестрелки в «Медовой», видите ли не застали её дома, а время было уже позднее, поэтому они решили пойти в кабак, а вернуться — утром. Подозрение-то, конечно, подтвердилось на рассвете, но это было слишком поздно. Марта пропала со своим отцом, а редкие свидетели утверждали, что в ночь после погони к порогу гостиницы приходил высокий смуглый мужчина в рыжеватом, выцветшем пальто и выспрашивал, скоро ли вернётся хозяин. Ещё одна путеводная нить была бездарно выпущена из рук; страстные любители выпивки, взлелеянные дети спокойствия и лености, — уволены к чёртовой матери. А затяжная засада продолжалась. За короткий срок были обдуманы сотни вариантов побега, схватки, перестрелки, чего угодно. В некогда опрятном, вычищенном до блеска кабинете Лефкоса повсюду валялись исчёрканные карты, корявые рисунки, запечатлевшие налётчика в зверином прыжке с крыши корчмы, клочки бумаги, украшенные убористым почерком. Лефкос выжидал вместе со всеми и по-тихому начинал звереть. Что вообще делает этот бандит? Какая ему выгода от бессмысленных, дурашливых знакомств с бедняками или обыкновенными горожанами, что не обладают ни властью, ни деньгами, ни даже весом в обществе? Раздражение подстёгивало и так раскалённый до предела разум, заставляло мужчину искать утешения в работе. Он с горькой усмешкой стал отмечать перемены в самом себе. Льняные, аккуратно стриженные волосы кое-где покрылись серебряной проседью, живой и суровый взор потух, на лбу пролегли две вертикальные черты — первые видимые морщины. Вообще, Лефкос был немолод и со дня на день со стоическим смирением ожидал подобных перемен. Он слыл закостенелым холостяком, внимание женщин волновало его очень поверхностно, но… Но почему же ему всё казалось, что виною грянувших бед послужил Фаро? Тяжкое и скользкое дело давало о себе знать последствиями. Пару раз, допрашивая контрабандистов, попавших в сеть, им не предназначенную, Лефкос срывался и переходил на хриплый, полный бессильной злобы крик. Служанка подумывала об увольнении, лелея своё задетое самолюбие, ведь на неё повадились орать и придирались ко всяким мелочам. Подчинённые изнывали под гнётом начальника, который вынужден был признать отвратительный факт. Фаро стал для Лефкоса чем-то навроде яркой звезды для мотыльков-безумцев, захиром, как говорили арабы. Он проникал в мысли незаметным, лёгким Зефиром, но стоило ему чуть освоиться, как гниющий нарост его присутствия разрастался до невообразимых размеров. Ни долгие увеселительные прогулки, ни одинокие вечера с бутылкам отборного вина — ничто не помогало выбить мысли из заеженной колеи, разве что в часы забытья становилось немного лучше. Лефкос не мог не думать о Фаро, об этом странном налётчике, о превратностях судьбы, не мог не переживать заново все события, начиная с прошлой осени. Усугублялось это и всеобщим бездействием и никчёмной суетливостью, не дававшей плодов. История разрешилась ближе к маю, когда в воздухе вместе с солёными запахами моря витал аромат белой и фиолетовой сирени. Нет, Фаро так и не пришёл мстить, и Марта не объявилась вдруг в соседнем городишке. Семья трактирщиков, подло предавшая налётчика, вверившего их гостеприимству свою жизнь, по собственному (глупому, зато единогласному) решению навсегда покинула беспокойный берег и отказалась от покровительства Лефкоса. Они уехали далеко, и пустующая таверна вскоре была продана приезжему торговцу тканями и его бойкой сестрице. Через одну Луну в порту пришвартовался голландский бриг, это предвестие новых неприятностей, и с просмолённого рыжего борта на родную чёрную землю тайком от Лефкоса да прочих законников сошли пятеро товарищей, братьев по воле и душе. Ими предводительствовал записанный в беглецы и покойники насмешник Фаро, крепко и нежно обнимавший за узкую талию свою неразлучную, смелую красавицу — дочку управляющего гостиницей, госпожу Марту.