Теплота

      Цуруги ненавидит игру Шиндо на фано. Ненавидит также сильно, как и его депрессивное выражение лица, его севший от потери надежды голос, его тусклые, почти безжизненные глаза. Ненавидит, потому что каждая нота, каждая нажатая клавиша словно воспроизводят в голове этот образ. Образ поникшего, поломанного мальчишки, от которого зубы сжимаются так, что аж скрипят, ногти впиваются в кожу ладоней до боли, а на сердце так тяжело, что становится трудно дышать.       Шиндо всегда играет, когда ему грустно, когда плохо, когда он разбит. Играет, чтобы выплеснуть в музыку горе и страдание, играет от души… И так прекрасно, что становится тошно. Что кажется, будто игра становится всё отвратительнее с каждой нотой. Что хочется захлопнуть крышку фано прямо сейчас, обломать ему пальцы, чтобы больше не смел так паршиво играть, и наконец-то добиться долгожданной тишины. Цуруги хочется, чтобы Шиндо просто перестал, и от отвращения к его игре начинает трясти.       Только Кёске понимает прекрасно: перестанет — а толку-то? Каждый раз, смотря в неживые глаза, он снова будет слышать отвратительную мелодию, нещадно терзающую душу, снова захочется выйти из себя и заставить Шиндо перестать играть.       Цуруги понимает, что слушать и раздражать самого себя его не заставляет никто. Цуруги понимает, что он сам, по своей воле, каждый раз приходит, чтобы слушать.       И Цуруги просто ждёт, ждёт и ждёт, когда же в мелодии, уже противно въевшейся в кожу, прозвучит хоть что-то светлое, что-то радостное, что-то счастливое. Что-то, что нарисует в голове улыбку, а не слёзы.       Цуруги ждёт, потому что желание это увидеть сильнее омерзительной ненависти.