За свободу, равенство и братство!

Солнце стоит высоко над Долиной Ветров. Тут ещё не растёт величавого древа, укрывающего статую архонта. Да, и самой статуи нет. В долине очень жарко. Даже речушка, что течёт неподалеку от зноя не спасает. Над долиной разливается страдальческая песня крестьян, что вынуждены трудиться на этих обширных полях, отдавая весь хлеб Лоуренсам. Среди них есть и уже знакомый нам Хардвин. Он не торопится усердно работать, за что в очередной раз получает плетью от надзирателя: — Я за тобой слежу, ленивый гадёныш! — яростно восклицает он — Будешь так работать дальше, я не постыжусь тебя у шемеля выпороть! На это Хардви лишь понурил голову, став энергичнее работать на поле. "Ах, надзиратели! Вроде бы, разные люди: у каждого своё имя, цвет глаз, волос, семейное положение, но притом постоянно сыпят они одинаковыми угрозами, голоса у них друг на друга точь-в-точь похожи, даже бьют одинаково", – рассуждал парень про себя, посматривая на шемель. Немногие мондштадцы сейчас смогут объяснить Вам, что же такое шемель. Слово это – тоже отголосок эпохи Лоуренсов, относится оно непосредственно к крестьянам. Тогда они работали на казну (часто в документах можно встретить термин "казённые", а не "крестьяне"), пополняя её зерном, льном, мясом и прочими благами, что добываются на полях. Эти блага далее расходились на разные рынки: часть вывозили на заграницу, часть аристократы оставляли себе. У крестьян, что упорно работали денно и ночно, не было совсем никакой части от добытого. Лоуренсы выплачивали им небольшие зарплаты (они напрямую зависели от работы в поле, однако, стоит заметить, что награждения даже за очень высокие результаты были смехотворны) и продавали им то же зерно, что они собирали, но лишь с накруткой втридорога. Конечно, так работать многим не нравилось. Многие крестьяне сбегали с полей в соседний Ли Юэ, а оттуда на корабле – в любую точку Тейвата. Тогда Лоуренсы приставили к полям надзирателей, что контролировали их. Сначала это было лишь надзирательство за тем, чтобы никто не сбежал, а уже после – и за темпами работы. Чтобы ускорять ленивых или наказывать сбежавших существовало отдельное место – шемель. Здесь провинившихся пороли. Представлял он из себя лавку, на которую спиной клали провинившегося и наказывали его. Как правило это наказание не превышало 5-6 плетей, но все они были громкими, звучными – прочим в урок. Хардвин не боялся бойкой плётки. Била она, конечно, неприятно (в чём он сам не раз убедился), но вполне терпимо. Иногда ему казалась, что лучше несколько ударов полежать на шемеле, чем такое же время пахать в Долине под испепеляющим солнцем.

***

День тянется противно медленно. Солнце, кажется, даже не думает клонится к западу, продолжая упорно жечь спины трудягам. Но вдруг раздаётся звон колокольчика – знак обеденного перерыва. Можно пойти домой, покушать и спрятаться от жары. Но звучит второй колокольчик. И третий. Не получиться спрятаться от жары в домике сегодня. Это как в театре – три колокола предвещают начало представления, а в их конкретном случае – публичной казни. Лоуренсы переодически проводили такие меропрития для поучения прочих. На эшафоте оказывались пойманные мятежники и остальные околореволюционные деятели, иногда особой паршивости крестьяне (вероятнее, всего были уличены в особо крупной краже "казёного имущества" – зерна, мяса и т.д.), предатели среди приспешников аристократов и некоторые особо опасные преступники. Их сгоняли туда чуть ли не насильно, но никто не вёл учёта о присутствии на этом мероприятии. Он вполне мог бы сбежать, ведь совсем не любил публичных казней. Он часто так делал, как делали и многие прочие. Он аккуратно скользнул к краю строя и уже был готов не менее аккуратно умыкнуть из него, как вдруг в метре от него свистнул хлыст. — Я же говорил, что слежу за тобой, псина! — выругался уже знакомый надзиратель — Снова попробуешь сбежать – 10 плетей всыплю. Хардвин опустил голову, уставясь в землю. Но это была лишь игра: он всё равно искал способ уйти отсюда. Однако, кажется, надзиратель всерьёз взялся на него: мужчина взгляда с него не сводил. "Злопамятный, скотина", – рассудил тогда он и продолжил путь в Монд.

***

На месте, где сейчас стоит великолепная статуя Барбатоса, в эпоху Лоуренсов стоял помост, служивший местом публичной казни. Для Мондштата эпохи Лоуренсов была свойствена публичная казнь через повешение, хотя в своё время, когда здесь была распространена мода на всё фонтейнское (правление уже упомянотого Аццо и его сына), на некоторое время здесь появилась гильотина. Однако, оно тут "не прижилось": слишком дорого было его содержать. С петлями такого не случалось. Даже, если верёвка рвалась, никого не миловали, вешали повторно. Для многих иностранцев это казалось настоящей дикостью. Законы, ввведённые аристократией редко предусматривали помилования. Перед эшафотом собралась огромнейшая толпа: из своих "нор" выползли бедняки, здесь собрались охотники, охрана и многие прочие государственные служащие, торговцы остановили работу ненадолго, все с замиранием сердца ждали казни. Конечно, были и такие, как Хардвин – те, кто не хотел смотреть на это отвратительное зрелище. Однако, они в преимуществе сбежали с этого мероприятия. Это ему сегодня не повезло. "Чёрт. Повезло же наткнуться на эту гниду." – пронеслось в голове у юноши. Уже все давно пришли. Только вот казнь не начиналась. Это могло значить только одно: палачи кого-то ждут. И вскоре этот кто-то подошёл к главной площади. По каменной плитке звонко застучала трость, уже читателю знакомого, Аццо. По своему внешнему виду мало напоминал он мондштатского аристократа. Его можно было спутать с фонтейнским франтом: слишком он любил далёкое государство Гидро Архонта. Хардви поднял голову. "Что он здесь делает? Неужели..." – и крестьянин своим мыслям ужаснулся. Почему именно он и именно сегодня попал именно на эту казнь? Как неприятно сошлись звёзды. Даже противно стало. Дело в том, что Аццо редко смотрел публичные казни. Точнее сказать, он поиходил лишь в случаях, когда казнили мятежников. В его глазах революционеры были подлыми предаетелями родины и всего Мондштата. Он искренне считал, что именно они – угроза не только для аристократов, но и для простого люда, для крестьян, торговцев и многих прочих. Это мнение было весьма обосновано, я думаю. Особенно, учитывая то, в какой семье он воспитывался. Как гласят некоторые источники, Аццо, наблюдая за казнями, испытывал долю извращённо-садистского удовольствия. Однако, я бы поставил это под сомнение, ведь источники эти были предвзяты по отношению к молодому дворянину, да и в его дневниковых откровениях я не нашёл чего-то подобного, а с собственным дневником он делился многими своими тайнами. Возвожно, я не могу объективно оценить его действия и поведение, ведь мне хочется верить в лучшее в этом человеке. Хардви не хотел смотреть на казни своих товарищей. "Эти люди... лучшие люди... смерти они не были достойны, тем более, смерти на потеху всему Монду. Эти доблестные герои, с которыми я работал рука об руку (чем очень горжусь), должны были окончить жизнь иначе. Окончить её в счастливом Мондштаде, свободном от всякой власти и соотвественно деспóтии", – так его цитировал в своём дневнике Эрик, говоря о том, что слова его очень мудры и верны, "за исключением некоторого аспекта". Однако, Хардви врал. Хотя, вернее сказать, не договаривал. Публичные казни революционеров он не любил не столько, потому что там погибает цвет нации, а сколько, потому что боялся оказаться там, на эшафоте. Он ведь тоже революционер и в любой момент он может болтаться там, и извини за выражение, мой читатель, но как он сам говорил "обоссаться на виду у всего города". Так и сейчас он потупил глаза в плитку, не желая видеть ни разодетого Лоуренса, ни висилицы, ни умирающих собратьев. Аццо взлетел по ступеням помоста, желая самолично споросить последние слова у пойманых. Сейчас здесь находилось четверо: уже знакомая читателю девушка, что сломала ногу в Вольфрендоме; толстый мужичок среднего возраста, что был замечен в поставках провизии сопротивлению; и брат с сестрой, что приходились друг другу пагодками, схваченные на Утёсе Звездолова, где вели диверсионную деятельность. Аццо размеренным шагом, которым обыкновенно гуляют по мостовым, раслабляясь, подошёл к девушке. — Раскаиваешься ли ты в своём преступлении против Мондштата? — вся площадь затихла, когда он подал голос. Девушка собралась с мыслями и более-менее внятным голосом постаралась ответить: — Я не совершала преступлений, а потому раскаиваться мне не в чем. — Хардви поднимает голову. Он хочет запомнить эту героиню. Её слова... они верны и так преисполнены храбрости, что несомненно есть в каждом революционере — Это вы, Лоуренсы – настоящие прес..ту... — Взбешённый словами девушки Аццо тростью ловко выбивает табуретку из-под её ног. Голос её хрипит, она силится что-то произнести, но не выходит. Она уже мертва. И Хардвину становится плохо. От страха у него сжимает горло, будто повесили не девушку, а его самого. Всю площадь поглотила тишина. Напуганы все: что виновные, что наблюдатели. Спокоен лишь Аццо, что тем же прогулочным шагом направился к поставщику продуктов. — А ты раскаиваешься в своих преступлениях против Мондштата? — Конечно, расскаиваюсь — начал он, чуть ли не плача, — Это была ошибка... Я больше... Она... Не допущу! Не допущу! Всеми ветрами клянусь: не повторися! Только помилуйте меня! — Его голос дрожит, он сильно испуган. Он хочет жить. От этих слов на душе у Хардвина становится противно. Какой же он всё-таки трус! И сколько ещё таких в сопротивлении? Как от них спрятаться? — Последние слова. — равнодушно спрашивает Аццо, не желая мириться с предателем своей родины. — Помилуйте! — взмолился он — У меня дочка есть, жена – они без кормильца не протянут. Я штраф какой угодно выплачу: дом заложу, если мало будет. Всё-всё сделаю, только не казните. Аццо бессловно выбивает табурет и из-под него, и он также задыхается, качаясь на верёвке. Толпа недовольно засвистела. Многим стало жалко мужчину, они осуждали поступок Лоуренса. А Хардвин не осуждал. Туда этому предателю и дорога. Единственное, что мало было повешения. Аццо недовольным взглядом успокоил сборище. Стоило ему обернуться, как затихли все: от мала до велика. Аристократ подошёл к брату и сестре. — Расскаиваешься? — споосил он у парня. — Я не хочу отвечать на этот вопрос. На пороге смерти это совсем не имеет значения. — говорит он смиренно. Аццо это уважает. — Последние слова. — Дорогая Бетти, — сказал он, оборачиваясь на сестру — я очень тебя любил. Также сильно, как любил наших родителей. Я хочу попрощаться с тобой и с ними, хочу попрощаться и со своей жизнью, в которой толком ничего не успел. Через 3 дня мне должно было исполниться двадцать лет. — парень спокоен. Он, кажется, принял факт своей неизбежной кончины. И он его принимает гордо, с поднятой головой. У его сестры наворачиваются слёзы, но плакать она не смеет. Она тоже хочет сохранить лицо, но она умереть не готова. — А твои? — спокойно спрашивает Аццо у девушки. Он понимает, что брат обязан услышать её перед смертью. — Я-я тоже прощаюсь с тобой, Джоэль — её голос немного дрожит. Она вдыхает, стараясь успокоится. Она тоже хочет звучать гордо и спокойно, как он — и-и с мамой, с папой. Они мне так дороги были. И будут дороги там. Хотя бы, с дедушкой свидимся. — Свидимся — тихо повторяет Джоэль себе под нос. — Я даже хочу, чтобы вы умерли одновременно. — неожиданно выдаёт свои мысли Лоуренс. Его желание исполнили мгновенно: на помост поднялись два палача, что одновременно выдернули стул из-под ног брата и сестры. И они также перестают дышать. И всем кажется, что их сердца замерли одновременно. Хардвин восхищён ими. Он никогда не знал их до этого случая, но их любовь друг к другу, к своей семье не могла его не восхитить. Ему захотелось плакать за Бетти и Джоэля – за храбрых воинов, что не должны были погибнуть от рук "садиста" Лоуренса. Аццо окинул взглядом четыре трупа. Его не гложет совесть, не грызёт сожаление: он выполнил свою работу. Работу по защите своей родины от опасных преступников. Да, некоторые из них вызывают жалость, но он судья, а судья слеп по отношению к этому. Перед ним есть лишь факт нарушения закона, за которое он обязан покарать.

***

Казнь завершилась и Хардвин вновь отправился на работы. Только вот головой он остался на площади, за что вновь получал плетью. Даже разок отпороли на шемеле. "Как у него рука поднимается их вешать? И говорить, что они – преступники? Нет-нет: они герои, настоящие герои. Как говорила первая девушка: он тут главный преступник. Потому и табуретку выбил, ведь знал, что она правду говорит. Этот Аццо — подлейший негодяй и просто ужасный человек. Хотя, не человек он – монстр. Настоящий монстр. – рассуждал он, – Он развращён своей безнаказанностью. Знает, что ему за преступления ничего не будет. Но ничего. Еще отдуется за свои грешки. Я его..." – хлёсткий удар по спине. — Ты, даже, когда бьют не понимаешь?! — гневно кричит всё тот же надзиратель — ПСИНА ТУПОРЫЛАЯ, Я ЧТО ТЕБЕ, БЛЯТЬ, ЦЕЛЫЙ ДЕНЬ, ГОВОРЮ?! СКАЖИ МНЕ ЭТО, БЛЯ, ЕСЛИ ПО-ЧЕЛОВЕЧЕСКИ ПОНИМАЕШЬ! — надзиратель взбешён. Хардви сохраняет спокойствие, хотя такой тон разговора ему не нравится. — Работать лучше. — тихо отвечает он. — А ПОЧЕМУ ТЫ, СУКА, ЭТОГО НЕ ДЕЛАЕШЬ?! — Я измотан, сэр. — ТОЖЕ МНЕ БЛЯТЬ, ИЗМОТАН! ХОЧЕШЬ ОТДОХНУТЬ?! ХОЧЕШЬ?! — он знает, что на этот вопрос нельзя отвечать. — ПОШЛИ ОТДОХНЁШЬ! — никак не может успокоится надзиратель. Он больно хватает парня за шею и тащит к инхальтам – камерам, где содержались провинившиеся крестьяне, что работали на полях.

***

Хардвина неаккуратно бросают в камеру, ко всем прочим провинившимся. — Два дня курорта новоприбывшему. — уже более спокойно говорит надзиратель, хоть и видно, что он до сих пор очень зол. — Как зовут? — спрашивает дежурный то ли у крестьянина, то ли у коллеги. — Хардвин, сын Вильгельмов. — отвечает сам парень. Дежурный аккуратно записывает его в журнал. Надзиратель уходит, а крестьянин беззвучно его ругает. Ему предстоит провести ближайшие двое суток здесь: в обшарпанной сырой камере с узеньким окошком, откуда идёт свет. Кроватей нет – только солома, которую безбожно растягали под себя прочие провинившиеся. Ужас! Ужас! Он не хочет здесь находиться. Хочет сбежать и также кинуть этого надзирателя в камеру дня на три. На спине лежать больно. На ней сегодня множество отметин оставил этот... Хардви аккуратно поднимается с пола и осматривает своих сокамерников. Они все смотрят друг на друга молча, с поникшими лицами. Они повязаны здесь одной бедой – треклятым Лоуреносовским режимом. Режимом, который он обязательно свергнет.

***

На ближайшие два дня героя моего я оставлю. Бежать он так и не решился, что может даже и к лучшему. За побег тогда можно было и в карцер на месяцок отправится, что совсем не нужно было никому из здесь сидящих. Они в инхальтах всего на несколько дней – не больше двух недель здесь держали. Условия, конечно, отвратительные, но всяко лучше чем в непроглядной темноте. Так думали все. И Хардвин в том числе. На эти два дня он остался наедине с самим собой (большинство разговоров дежурный прерывал ударом плети), и со своей теорией страны без власти. Ну-с, сегодня я и так много рассказал тебе, читатель. Тебе следует усвоить всю эту информацию, а мне отдохнуть. До встречи в самом скором времени.