La légende des condamnés.

***

Они прижимаются друг к другу губами, соприкасаясь ладонями. Но на душе скребут кошки. Они понимают, что обречены. Все началось крайне странно. И именно из-за этих страннотей поэтов начали подозревать буквально во всем, что только возможно. Имажинист с золотыми, словно поле ржи, волосами и голубыми и чистыми, как вода Байкала, глазами снова напился. Имел он такую вредную привычку, и никто не мог ничего сделать. Не могли повлиять ни жены, ни друзья тем более, учитывая, что большинство тоже были теми ещё любителями побаловаться спиртными напитками. И, вроде бы, казалось, ничего странного. Ну поцеловал один поэт другого, тем более в пьяном угаре. Ну и что, что поэты эти были соперниками, скажем так. Ну и что, что это видел весь кабак? Обычное приветствие, ничего странного или необычного. К тому же, кто знает, что творится в этих творческих головах. Может так вдохновение подпитывается, а обычным смертным этого не понять. Но вот только для поэтов это было не просто приветствие. Не поиск вдохновения и не неадекватное поведение, вызванное алкогольным опьянением. Это мужчины не виделись всего несколько дней после очередного спора, переросшего в мелкую, даже бытовую и уже обыденную ссору. Это было «примерение» и принятие мнений друг друга. Не сказать, что подобное «заключение мира» нравилось окружающим, но чего не сделаешь и не стерпишь, лишь бы два гениальных ума не цеплялись, как кошка с собакой, и не дрались. Пусть уж лучше так, верно? Наверное. Я не знаю. Я уже ничего не знаю. И вот, снова. Шершавые губы соприкасаются. В животе порхают бабочки. И все равно на окружающих. И все равно на свое будущее. И все равно на исход событий. Выступление в Москве. Васильковые глаза устремлены в зал. Есенин внимательно слушает. Слушает, потому что говорит Володя. Слушает, потому что бархатный голос, из раза в раз приходящийся по ушам, находят отклик в сердце, в большом, любящем Россию, собак, красивых женщин и Маяковского, хотя и не признающего этого, сердце. Он тихо, чтобы не смущать соседей по месту, смеётся с хлёстких, прямых и остроумных ответов на едкие комментарии критиков. Внимательно смотрит на ходящего по сцене Владимира, сложив руки на груди и откинувшись на спинку кресла. Представляет, как после выступления аккуратно, даже украдкой, подойдёт к Володе на улице, как обнимет со спины, почувствовав колючую и очень теплую ткань пальто, и скажет, что все было великолепно, как, в целом-то, и ожидалось. Как будет смотреть в карие омуты, в которых будет отображаться удивление, и, может быть, счастье и радость долгожданной встречи, ведь, учитывая их совершенно разные нравы и стили творчества, о нем подумают как о последнем, кто мог прийти на выступление Маяковского, особенно по своей воле. Так все и происходит. Владимир, все ещё окружённый со всех сторон толпой дам, стоит рядом со входом. Сережа выходит. Из под распахнутого пальто виднеется белая рубашка и светлый костюм, на голове покоится шляпа. Он подходит к Володе, заключая в объятиях и кладя голову на плечо высокому другу. – А мне можете стихотворение или эпиграмму посвятить, товарищ? – саркаситчно, но тепло, изо всех сил скрывая нежность в голосе, спросил Есенин, и, как и планировал, устремил свой взгляд в карие омуты, мягко улыбаясь, – Сто лет с тобой не виделись, – шепотом добавил после. Дамы потихоньку разошлись, осознавая, что сейчас начнется либо дикий спор и ругань, либо объятия и лобызания на полчаса, и что сегодня явно не их день. – Я тебе и так кучу стихов посвятил, Есь, – так же тепло, с улыбкой на лице, ответил Маяковский, разворачиваясь, чтобы смотреть в лицо другу. Закованные в объятиях друг друга, они стояли ещё несколько минут, но уже молча, тепло улыбаясь и смотря в глаза друг к другу. И они стояли бы так часами, если бы не люди вокруг, начавшие коситься на странную парочку. – И правда давно не виделись, – устремив свой взгляд в темное небо, тихо проговорил Владимир. – Да не говори. Променял ты меня, Володь, – тихо посмеиваясь в кулак, сказал Сережа. – Это я тебя променял-то? – так же шутливо спросил Володя, – вообще-то это ты тот ещё прохвост. А я с тобой как верный пёс всегда. – А пошли ко мне, – внезапно предложил Сергей, переводя тему и выпуская друга из крепких объятий. Настроения спорить и ругаться не было, так что вечер намечался спокойным. – Я вообще-то хотел к Лилечке заглянуть... – неуверенно отозвался Маяковский, пытаясь отказаться. – Да ладно тебе. Ты со своей Лилечкой еще сто раз увидишься. А со мной хуй знает когда, Володь, – попробовал уговорить Есенин, с нежностью смотря на Володю, глазами обводя тонкие губы, светлую, словно прозрачную, кожу, с покрасневшими от февральского, все ещё кусающего, но уже не настолько сурового мороза щеками и носом, наконец, пронзительно смотрит в карие глаза друга. – Ладно, ладно, – не в силах сопротивляться чарам и обаянию Серёжи, соглашается Владимир, нехотя мысленно соглашаясь с последними словами товарища, что «Увидятся они хуй знает когда». – Отлично! – почти что крикнул Сергей и взял футуриста за руку, сплетая пальцы, – Пошли! Поэты неслись по московским улочкам и проспектам, иногда задевая фонарные столбы и проходящих мимо людей, вызывая этим бурю недовольства. Но им было все равно. Важен момент, переплетённые пальцы, передающие больше любых слов, и взгляды, полные искр. Что удивительно, прошло всего около получаса. Для Москвы, особенно учитывая то, что мужчины добирались пешком, это было достаточно немного. Но вот, они уже стоят за порогом теплой квартиры и отгревают продрогшие от переменчивой февральской погоды пальцы, попутно скидывая пальто, шарфы и шляпы. – Наконец-то нормально помилуемся с тобой, – сказал Есенин, падая в объятия друга и вдыхая родной запах табака, насквозь пропитавшего одежду, – а то на улице эти люди. Такие странные. Промычав что-то не очень внятное, но явно соглашающееся, Маяковский только сильнее прижал к себе Серёжу, такого маленького, все ещё холодного с улицы, но такого родного и близкого, прикасаясь сухими и потрескавшимися губами к золотистой макушке, и чувствуя знакомое тепло, медленно разливающееся в груди. Он был роднее чем Лиличка. Это была теорема, которую очень не хотелось доказывать и признавать. Но это была правда. Пшеничная копна вьющихся волос, приятно пахнущая каким-то одеколоном, непонятно откуда взявшимся у Есенина, голубые, как чистое летнее небо, глаза, мягкие, сглаженные черты лица, губы, растягивающиеся в довольной улыбке, тонкие пальцы, на которых часто от лёгкой, совсем незаметной, даже по-своему украшающей небрежности оставались пятна от чернил, белые рубашки, пахнущие порошком, все тем же одеколоном, табаком и, часто, спиртом, галстуки, почти всегда подобранные в тон костюму, светлая, мраморная кожа, на которой очень редко, зато крайне ярко отображался румянец, вызывающий у окружающих чувство умиления – все это привлекало, манило магнитом, все это было такое родное, простое, не требующее объяснений и доказательств, и, наконец, крайне любимое. Владимир слегка отодвинулся, чтобы посмотреть в глаза Сергею. И снова искорки, пробегающие ниточкой электрического тока. Снова перед глазами прокатываются кадры их самой первой встречи. Володя положил одну руку на щеку другу и погладил большим пальцем, вторая же рука аккуратно легла на шею. Пронизывающая, щемящая сердце нежность. Маяковский слегка наклонился и прислонил лоб ко лбу Серёжи, все ещё пристально смотря в глубочайшие озера, цвета молодых, только-только распустившихся васильков, и на длинные, светлые ресницы. Руки Есенина, все ещё уложенные на талии футуриста, немного сжались, сминая скользкую ткань черного костюма. Все-таки несколько месяцев без встреч это слишком долгий, нестерпимый срок для поэтов. Все и правда как в первый раз. Голова тяжёлая, словно чугунный горшок, думать не хочется, да, наверное, и не нужно. Хочется только ещё немного сжать ткань черного пиджака, так, чтобы почувствовать покалывание в кончиках пальцев, и слиться наконец в поцелуе. Так и произошло. Ещё пара секунд и Маяковский сорвался, прижимаясь губами к губам Серёжи, сжимая плечо через ткань пиджака светлого, максимально приятного и родного, привычного бежевого цвета. Медленно расслабляясь и разжимая плечо, вместо этого зарываясь пальцами в золотые кудри на затылке, Володя потихоньку отстранялся, чтобы восстанавливать сбитое от волнения и долгого поцелуя дыхание. Окончательно отстранившись спустя пару минут, но продолжая перебирать непослушные волосы, Маяковский снова посмотрел в глаза Есенина. В них никогда нельзя было увидеть что-то одно, всегда поэт передавал своими байкальскими омутами весь спектр возможных и невозможных эмоций, но не сейчас. Сохраняя честность с самим собой и с Володей, зная, что он никогда никому никогда не расскажет, Сергей своими глазами сказал очень многое. Сказал очень много, очень сумбурно и несвязно, явно спотыкаясь на полуслове, делая ненужные паузы время от времени, чтобы ещё пару раз обдумать свои слова, но главное слово было «любовь». Слово, так часто встречающееся в романах и стихотворениях, но так редко оказывающееся правдой в реальной жизни. – Молчи, Серёженька, молчи, мой милый, – прошептал Маяковский, закрывая тяжёлые веки. – Володь... – так же невероятно тихо, изо всех сил стараясь сохранить эту интимную атмосферу, накаляемую ночной тишиной, проговорил Сережа, перекладывая руки на щеки Володи. – Не время, Серёж, пока не время. Давай просто помолчим, – накрывая руки Есенина своими большими, уже тёплыми ладонями, оборвал Сергея Владимир. А теперь не выдержал Серёжа. Притягивая Маяковского к себе, уже не так жадно и ненасытно, более спокойно, сохраняя нежность и теплоту в своих действиях, он вовлек Володю в повторный поцелуй. Чтобы подтвердить и закрепить в голове футуриста все, что было сказано без слов и понято одними глазами. Закрепить и окончательно свести с ума. Теперь они на равных. Теперь они друг для друга как душа собаки и душа огня. Теперь они точно не смогут друг без друга. Не смогут без соприкосновений пальцев, по которым каждый раз словно проходит электричество, без запаха одеколона друг друга, без ощущения до боли знакомой ткани одежды. И не нужна больше ни Лиличка, ни Зинка, никто больше. Достаточно только ещё раз посмотреть друг друга в глаза, ощутить ускоренное дыхание и теплые ладони, и соприкоснуться губами. И не важно где. Не важно, на февральской заснеженной улице, зажимаясь по темным закаулкам, или в коридоре чьей-нибудь квартиры, или уединяясь на литературном вечере, куда их «совершенно случайно» зовут одновременно, упорно создавая образ упрямых спорщиков, врагов и полных противоположностей. В глазах общества они должны держать свои образы. Имажинист – типичный бабник, развратник и распутник с милым личиком и невероятной харизмой, цепляющей абсолютно всех. А футурист – сдержанный, крайне спокойный и непоколебимый человек. Живая скала. Да и по внешности идеально подходит. Но кто бы знал, что эти «полные противоположности» так идеально дополняют друг друга. Кто бы знал, что два поэта, казалось бы, не имевших абсолютно ничего общего, готовы прижиматься друг к другу ночи напролет, готовы сливаться в поцелуях, не важно где и не важно когда, готовы ругаться, а потом снова мириться, потому что больше не могут друг без друга, потому что знают, что рано или поздно они снова будут лежать рядом, так близко, насколько это позволяет сделать не очень большая двуспальная кровать, лежать и нашептывать друг другу о звёздах, деревне летом, ласковых дворовых кошках и новых агитационных плакатах.

***

Поэты оказываются посреди огромного пшеничного поля. Поля, которое так любит имажинист за простоту и необъяснимую красоту, и поля, которое любит футурист за скорое начало работы на благо родины. Такие разные, но в тоже время такие похожие, вот это парадокс, не правда ли? Ветер тихо обдувает золотые колосья. Тихо и спокойно. Мужчины берутся за руки, пристально смотрят друг другу в глаза, крепко сжимая пальцы и гладя потрескавшиеся костяшки. А в голове лишь одна навязчивая мысль: "Стоит открыть глаза и он снова будет так далеко... Лучше бы этот сон длился вечно." Но глаза приходится открыть.

***

Поэты стоят у окна в небольшой комнате коммуналки. Довольные и счастливые, но осознающие, что целовались они прямо в коридоре и их могли очень легко заметить. Риск. Снова риск. Они курят в открытую форточку из одной трубки. И их ничего не смущает, не печалит и не тревожит. Сейчас им хорошо, и это самое главное. Сейчас они рядом, а значит на остальное все равно. – Идём сюда, милый мой, Серёженька, – наконец-то сказал Маяковский, стоящий у окна и улыбающийся, и раскрыл свои руки для того, чтобы захватить стоящего рядом мужчину в объятия, и в идеале никогда больше не отпускать. Молча, Серёжа подошел. С доверием упал в раскрытые объятия и прижался к твердой груди, вслушиваясь в размеренное биение сердца. – О чем ты хотел поговорить? – все ещё улыбаясь, спросил Владимир и погладил имажиниста по волосам, приглаживая их и убирая выбившиеся вьющиеся пряди за уши. – Володь, – тихо начал Сергей, не смотря в глаза собеседнику, – а я так люблю тебя. Ты бы знал. – Я тоже тебя люблю, милый мой, – Маяковский аккуратно прикоснулся губами ко лбу Есенина. – Ты не понимаешь, Володенька... – ответил Сережа, – я же жить без тебя не смогу. – Ну что ты такое говоришь, Есь? Куда же ты без меня денешься? – мягко улыбаясь, спросил Володя, поглаживая Сергея по спине. – Умру без тебя, Володенька, – со всей серьёзностью в голосе произнес Есенин, так, что стало даже немного страшно, – а давай жить вместе. Брось эту Лилечку свою, Осипа этого непонятного, не уезжай больше никуда, ни на гастроли, ни в Петергоф, ни в Европу эту твою отвратительную. Я пить брошу, честно. По женщинам ходить перестану. Съездим как-нибудь вместе в Константиново, я тебя с родителями своими познакомлю, они будут очень рады. И сам с ними помирюсь наконец-то. – Ну Серёж, – тихо, ответил Маяковский, аккуратно перекладывая папиросу на подоконник и зарываясь освободившейся рукой в золотых кудрях, – ты же понимаешь, что это будет очень сложно? Если не невозможно вообще. – Эх... Понимаю, Володь, ещё как понимаю, – с печалью в голосе промолвил Серёжа, потупив глаза в пол. Вместо ответа, футурист снова прижался губами ко лбу Есенина, шепотом добавляя после: «Ну, не грусти мой дорогой, не печалься. Все будет хорошо.»

***

Кабак. Полумрак и тяжёлый запах спирта, резко ударяющий в чувствительные ноздри. Вокруг недовольный гам. Есенин сидит за столом и весело рассказывает что-то очередному случайному собеседнику. Но тут, двери с шумом открываются, приковывая к себе взгляды всех присутствующих. На пороге стоит Маяковский. Пару секунд он мнется, тщательно обдумывая свои решение, но все же заходит, направляясь к столику в самом углу помещения. – Есь, – обратился он к сидящему имажинисту, – пошли домой. Обещал же бросить пить, – он с жалостью посмотрел на своего коллегу, но продолжил, – поднимайся, пошли. – Не пойду, Володенька, мне и тут хорошо, – запинаясь и заикаясь произнес Сережа, пьяно улыбаясь. – Серёж, я уговаривать не буду. Либо ты идёшь добровольно, либо я несу тебя сам, выбирай, – незаметно улыбаясь, ответил Володя. – Ну хорошо, – на шатающихся ногах, Сергей с трудом поднялся, крепко опираясь руками о столешницу, чуть ли не падая на своего не менее трезвого собеседника. Быстро, но не очень-то ловко перекладывая руки и находя точку опоры в плече Маяковского, имажинист снова пьяно улыбнулся, оголяя белые зубы. Но вместо того, чтобы обхватить футуриста покрепче и пойти домой, пьяный мозг Сережи выдал идею поинтереснее. Он аккуратно, максимально незаметно (насколько мог конечно) переложил руку с плеча на шею, и, встав на носочки, чтобы достать до лица чересчур высокого друга, поцеловал его. Прошло всего пару секунд. Пьяные взгляды проводили взглядом уходящую взявшуюся под руки парочку. Улица, фонарь, аптека, сумрак, дом, кровать. Все, вроде бы, как обычно. Но на душе скребут кошки. Кажется, что что-то вот-вот пойдет не так, и идиллия и гармония, установленные не так давно, рухнут как карточный домик.