Много Леди, не их Кот

Что-то в ней изменилось. Маринетт понятия не имела, что именно, но что-то точно поменялось. Будто внутри был какой-то надлом, который потом склеили золотой краской — вроде как Кинцуги, про которое когда-то рассказывала подруге Кагами. Она помнила многое из того, что рассказывала ей Цуруги. Кинцуги — это техника склеивания разбитой посуды золотом. Японцы считали, что так они показывали ценность изменений: жизнь ведь невозможна без поломок и трещин. Ими стоило гордиться, а не стыдливо прятать. И уж тем более не стоило выбрасывать треснувшую чашку. Ведь она прекрасна с таким изъяном… Ну, если из неё не вытекает вода, конечно. Маринетт почему-то чувствовала себя этой чашкой. Только склеили её плоховато. Вроде бы всё было как обычно. Она проснулась ещё до звонка будильника, потом долго смотрела в окно, наблюдая за рождающимся рассветом. Небо было далёким и влажным, обещало дождь, хотя и не прикрывалось завесой облаков. Маринетт хмурилась, вглядываясь в розовую даль и немного завидуя Коту Нуару. Будь у неё волшебный костюм… она бы не слезала с крыш, наверное. Рассматривала бы людей внизу, смотрела на звёзды ночью, пытаясь выглядеть отголоски Млечного Пути, предугадывала погоду, танцевала под дождём. Она была простым человеком, — ну, почти, — без волшебного костюма. Никакого дождя, от него можно хорошенько простыть. Маринетт неспешно собралась в коллеж и покормила непривычно тихую Тикки. Квами наблюдала за подопечной и не ныряла ей под руки, напрашиваясь на ласку. Просто смотрела, засев в своём гнезде на столике для шитья. Для всех пристанище Тикки выглядело как нагромождение ткани, вот только Сабине было строжайше запрещено как-либо разбирать кусочки и наводить порядок. — Как ты себя чувствуешь? — было первым, что спросила Тикки у Маринетт. Дюпэн-Чэн недоумённо подняла брови, запихивая в рюкзак огромную тетрадь по физике. Понедельники начинались с неё. — А как я должна себя чувствовать? Нормально всё. Подташнивает правда почему-то. — Это пройдёт. Может, ты голодная. Квами подлетела к Маринетт и нырнула в рюкзак. Вылетела обратно она уже с большой овсяной печенькой, которую вложила девушке в ладонь. — Поешь. — Да ладно, я сейчас позавтракаю. — Ешь, кому сказала, — ворчливо отозвалась Тикки, и Маринетт рассмеялась. Печенье было сладким. Оно сильно пахло запечённой овсянкой, а во рту распадалось на кучу сухих крошек. Среди них попадались жареные семечки, хрустящие на зубах. Вкус был такой, словно Маринетт никогда до этого не ела печенья. Она замерла, переживая мягкие волны ощущений на языке, даже глаза прикрыла. — Я, видимо, очень голодная, — заметила девушка, когда желудок отозвался громким рычанием. — Ага. Самое время для завтрака. Маринетт кивнула и, подхватив рюкзак, спустилась в квартиру. Дюпэн-Чэн двигалась легко и плавно, ни разу не споткнувшись — непривычно и неправильно, если кто спросит. Как будто то, что отломилось внутри, склеили не так, как оно было. Нарушился баланс. Что-то изменилось. Или чего-то не хватало? Маринетт потёрла лоб, замерев перед входом в кухню. Голова у девушки была тяжёлой, на грани дурноты. Вот-вот комната вокруг покачнётся и завертится каруселью. Мебель из-за этого казалась гротескной, ненастоящей, словно Маринетт была не в любимой квартире, а в огромном домике Барби. Массируя пульсирующий висок, Маринетт прошла на кухню и села за барную стойку. Сабина, готовящая до этого завтрак, даже не обернулась: девушка не издала ни одного звука, хотя обычно её приход сопровождался грохотом, спотыканиями, ойканиями и стонами боли. Поэтому, когда Сабина повернулась, то очень испугалась дочери, сидящей за спиной. — Taoye! — вскрикнула Сабина, только чудом не выронив тарелку с едой из рук. — Маринетт, нельзя же так пугать! — Я не хотела… прости? Взгляд у матери моментально смягчился. Сабина поставила тарелку на стол, обошла стойку и крепко обняла Маринетт — совсем не так, как она привыкла. В этом жесте было больше надрыва, страха, чего-то неприятного. Это была та самая трещина, залитая золотом. — Милая моя, как я перепугалась, — выдохнула Сабина ей в макушку. — Когда увидела тебя на руках Кота Нуара, без сознания… как ты себя чувствуешь? — Странно? — Ты спрашиваешь или утверждаешь? Маринетт моргнула. Почему она была на руках у Кота Нуара? Что произошло, из-за чего герою пришлось приносить её домой, да ещё и бессознательную? Как вообще до этого дошло? — Что было вчера? — спросила она, когда Сабина отодвинулась. — Вчера?.. Я надеялась, что ты мне расскажешь. Маринетт нахмурилась и подтянула к себе тарелку. Блинчики с сиропом. Сабина редко готовила их, только как поощрение или в качестве извинения. Сильно же она перепугалась, раз решила побаловать дочь внеурочно. Есть хотелось зверски. Маринетт сглотнула голодную слюну и посмотрела на мать. Почему она удивилась её «вчера»? Дурнота превратилась в головокружение, кухня сделала виток, пространство вокруг исказилось. Маринетт вцепилась в столешницу и выпучила глаза, мир перед которыми растекался, как проколотый яичный желток в глазунье. Голос матери звучал приглушённо, Тикки тоже бормотала что-то неясное на грани сознания. Маринетт посмотрела в свою тарелку и удивилась: почему это мама заправила блинчики клубничным сиропом? Маринетт не любила клубничный сироп, он отдавал химией на вкус, от него сводило челюсти и болели зубы. И прыщи. Были прыщи. Слишком много химии и сахара. Спустя пару секунд головокружения до неё дошло, что это не сироп, а кровь. Из её носа. Маринетт облизала губы, слыша тонкое пищание в ушах. Тикки пребольно ущипнула девушку за шею, и только из-за этого девушка не рухнула со стула. Сабина звонила кому-то по телефону, но слов Маринетт разобрать не могла. Она была неправильно склеенной чашкой. Иначе почему ей было так плохо? Покачнувшись, она встала из-за стола и попыталась поднять рюкзак. Губы были мокрыми от крови, но в голове Маринетт жила только одна мысль: ей надо в коллеж. В коллеже всё понятно. Безопасно. Привычно. Там есть Дамокл, Менделеева, плохие отметки и злословящая Хлоя. Максимум, что угрожало там Маринетт — это сбитые из-за собственной неуклюжести колени и локти. В коллеже был Адриан. Алья и Нино. Там было хорошо… бо́льшую часть времени. Рюкзак никак не поднимался. Мир ещё раз крутанулся, и Маринетт поняла, что падает. До пола она так и не долетела, угодив прямо в отцовские руки. Томас, не слушая вялых возражений и оправданий, легко поднял дочь и понёс куда-то. Маринетт расслабилась, откинула голову и рассматривала потолок. Красить пора, только кто будет этим заниматься? У Сабины аллергия на краску, сама Маринетт неуклюжая до ужаса, а Томас и так слишком нагружен в пекарне. Может, Кота привлечь? Белые потолки сменились на её любимые, розовые. Значит, отец поднялся в её комнату. С ней на руках. Удивительно. Как не упал на лестнице-то? Волшебство. — Ты позвонила ему? — услышала Маринетт голос отца. Томас уложил её на кушетку и аккуратно пристроил голову на подушке. Сабина, — больше некому, но Маринетт не была до конца уверена, — приложила к лицу что-то холодное и принялась вытирать губы дочери влажной тканью. — Позвонила. Будет в течение десяти минут. — За это время с ней может произойти что угодно. — Скорая всё равно едет медленнее. — Будь проклято это долбаное волшебство. Кексик, как ты себя чувствуешь? Маринетт подняла руки, показывая отцу большие пальцы. Томас хмыкнул, ничуть не успокоенный этим жестом. — Ну да, конечно, — проворчал он, мягко накрывая её ладони своими; как в детстве, когда она боялась кошмариков в тенях, но говорила, что всё нормально, — мы рядом, кексик. Обещанных десяти минут Маринетт не заметила. Комната покачивалась, словно девушка плыла куда-то в розовом кораблике. Томас не отходил от дочери, Сабина мелькала где-то рядом; Маринетт чувствовала лёгкий шлейф чайного масла, которое её мама использовала вместо духов. Резкий аромат на коже мадам Дюпэн-Чэн стихал, как море после бури, оставляя только свежее послевкусие на кончике языка. Стук в окно прозвучал так резко, что Маринетт вздрогнула. Стеклянный звук словно не принадлежал этому миру, заставив нервничать из-за пустяка. Сабина подбежала к окну, — запах чайного дерева удалился, — и открыла его. Комнату наполнили ароматы утра, ещё не передавшего бразды правления городскому дню. Свежесть, прохлада. И нотка мороза, столь неожиданная для середины весны. — Добрый день, — услышала Маринетт голос Кота. Сабина ничего не ответила, и девушка приподнялась на кушетке. До того, как Томас уложил дочь обратно, Маринетт успела увидеть не только чёрный ушастый костюм своего нового друга, но и красные тряпки в чёрный горох. Ниндзя. Кот Нуар пришёл в её дом вместе с Ниндзя. Интересно, можно ли считать это преступлением закона? Ниндзя много чего натворил: убийства, отравления, поджоги, кражи… список был внушительным, не каждый преступник таким похвастается, даже в волшебном мире. И тут Нуар приводит этого человека к ней домой. Почему? Она только надеялась, что эти причины достаточно весомые. — Не волнуйся, — прошептала Тикки, уловив напряжение Маринетт. — Она друг. Девушка едва заметно кивнула и снова приподнялась. По губам потекло, дышать стало сложно. Во рту был кроваво-красный привкус железа. Ни намёка на клубничный сироп. — О, боги, — выдохнул Нуар. Ниндзя оказался… оказалась менее эмоциональной. Она подошла к Маринетт, села рядом и осторожно положила руку в красно-чёрной перчатке девушке на переносицу. Провела кончиками пальцев по ней, переместила их на лоб и задержала там, не двигая. — Проблема в голове, — сказала Ниндзя. Кот зашипел. — Из-за меня? — Да. Не волнуйся, поправимо. Нуар вздохнул и тоже подошёл к Маринетт. Опускаться рядом с кушеткой он не стал, позволяя девушке увидеть себя. — Привет, моя маленькая храбрая леди, — улыбнулся парень. Маринетт скорее поняла, чем увидела, что Кот грызёт сам себя виной. Непонятно за что, правда. Да и в общем Нуар выглядел не самым лучшим образом: тени под глазами, взгляд не то чтобы потухший, но уставший, да и улыбка была вымученной. Учитывая реакцию матери, частичную потерю памяти насчёт вчерашнего дня, наличие рядом Ниндзя и тихую Тикки… — Что произошло? — спросила Маринетт, прикрывая глаза. — Я была без сознания? Как долго? — Два дня, сейчас вторник, — ответила Ниндзя, кладя ладонь Маринетт на лоб. — Не открывай глаз. Под веки пролез отблеск розового света. Намного слабее, чем выдавала Маринетт при Лунном Исцелении. Глаза сначала защипало, потом обдало жаром. В итоге Ниндзя положила на веки девушки пальцы, показавшиеся восхитительно-холодными. — Что произошло, почему я ничего не помню? — спросила Маринетт, чувствуя облегчение. Голова больше не казалась чем-то чужим, под глазами не плясали пятна, да и тошнота отошла на задний план. Кто бы знал, что для счастья было достаточно просто почувствовать себя здоровой! — Маринетт, давай я потом, — начал было Кот. — На тебя напал Жук, — прервала его Ниндзя отстранённо-холодным тоном. — Твоя психика не выдержала гнёта и сломалась, если можно так сказать. Кот исправил это, однако, в силу твоих особенностей, не смог сделать это верным образом. — Особенностей? — спросила Сабина. — У Маринетт изменён мозг. Вероятно, при диагностике врач может решить, что развивается опухоль или есть инородное тело. Имейте в виду. Ниндзя отняла пальцы от век Маринетт и отстранилась. Дюпэн-Чэн не торопилась открывать глаза, хмурясь и пытаясь понять, почему прикосновения, спокойный голос и темп разговора кажутся ей знакомыми. Так мало того чтобы знакомыми — ещё и очень родными, почти как манера говорить Альи или Адриана. Ну или Нино. Но Нино — случай абсолютно уникальный. Только у Ляифа получалось вставить в пять предложений семь «типа», чтобы это не резало слух. Здесь же… неторопливая спокойная речь и прозрачно-прохладный голос. Как вода в горной речке. — Мы знакомы? — Хм. Точно знакомы. Маринетт открыла глаза и осторожно села, взяв отца за руку. Томас смотрел на дочь с беспокойством, однако всё внимание Маринетт было сосредоточено на Ниндзя, отошедшей ко всё ещё открытому окну. Нуар стоял рядом, контрастно выделяя яркий костюм одного из самых знаменитых преступников Парижа. По Ниндзя абсолютно ничего нельзя было сказать. Японский костюм, как у настоящего шиноби, — Маринетт видела похожие модели в аниме, — красного цвета, обмотки на руках и ногах, маска, скрывающая лицо, капюшон. Только глаза и видно — да и то они были в тени. Спокойные глаза. Смотрящие на Маринетт. — Мне пора, — сказала Ниндзя, прерывая эти странные гляделки и поворачиваясь к родителям Дюпэн-Чэн. — Я уйду незамеченной, не волнуйтесь. — Да, спасибо, — кивнула Сабина. Маринетт медленно моргнула. Было бы плохо, если бы кто-то заметил Ниндзя, вылезающую из её окна. Им бы грозила испорченная репутация. Кто-нибудь точно настучал бы в полицию. Это плохо сказалось бы на бренде пекарни. Отец частенько говорил, что бренд и доброе имя важны не меньше, чем рецептура и уют в зале. Кто пойдёт в кафе с плохой славой, даже если там угощают бесплатными пирожными? Имя важно. Имя играло роль. Имя, фамилия — это честь, это то, что берегут. Мир сплёлся в одно полотно, закрывая откровением зияющие бреши. Маринетт раскрыла глаза, жадно вглядываясь в японские одежды. Честь — основа клана. Так говорила Кагами. Она вообще много говорила про это, частенько повторяя мудрые высказывания и пословицы, которым её обучали с раннего детства. Маринетт даже пыталась вызубрить их звучание на японском, чтобы повеселить подругу, но ничего так и не вышло: Дюпэн-Чэн была максимально далека от того, чтобы называть себя полиглотом. Приходилось ограничиваться не самым точным переводом. Некоторые из пословиц она даже запомнила. Очень кстати, учитывая, что это можно было использовать сейчас. — Тигр следит за полосками, человек за именем, — сказала Маринетт, смотря на Ниндзя. Преступница ничего не ответила. На секунду Маринетт показалось, что она ошиблась, но потом Ниндзя кивнула. — Меньше волнуй родителей. Их любовь и тревоги ты поймёшь только когда сама станешь матерью. И она выскользнула в окно, Маринетт даже ответить ничего не успела. Зато в груди у Дюпэн-Чэн появился крошечный радостный огонёк: Кагами в Париже! Какое счастье, они так давно не виделись! Но откуда у неё Талисман? И, стоп, Ниндзя же был в Париже те два года, на которые Кагами пропадала… уезжала в Японию. А уезжала ли она вообще? Господи, у Маринетт было столько вопросов в голове, что та просто трещала. Ещё немного и лопнет, как перезревшая на поле тыква, разбрасывая семечки вокруг себя. — Маринетт, как ты себя чувствуешь? — спросила Сабина, садясь с дочерью рядом. — Нормально. Ниндзя меня вылечила… а как она это сделала? Руки сами поднялись к ушам. Маринетт ощупала серёжки, натыкаясь пальцами на привычные гвоздики, благодаря которым в её жизни появилась Тикки, и на вторую пару украшений — уже незнакомую. Это точно были не те серьги, что отвечали за лечение, их Маринетт успела выучить на ощупь. Она могла часами лежать, пытаясь заснуть и бессознательно пощипывая волшебные украшения. Привыкая к тому, что в ушах не одна пара серёг. Так что Маринетт была уверена: сейчас у неё были другие украшения. Вытянутые, больше похожие на штанги для хрящиков. Хорошо ещё, что благодаря волшебству они не мешались, когда она лежала на подушке. Под её тяжёлым взглядом Кот ещё больше разулыбался, полностью утопая в собственной нервозности. Маринетт сначала нахмурилась, но почти сразу же потёрла лоб и устало вздохнула. — Мам, пап, можно мы поговорим с Нуаром наедине? — Я бы тоже хотел с ним поговорить наедине, — проворчал Томас, вставая с пола. Маринетт хмыкнула. — Ну ладно тебе. Знаешь, как Кагами говорила? — Нуар кинул в сторону Маринетт напряжённый взгляд, полностью убеждая девушку в правильности своих суждений насчёт Ниндзя. — Не ошибается только тот, кто не встаёт с постели. — Бедная девочка, — как всегда, при упоминании Кагами, у Сабины испортилось настроение. — От неё никаких вестей? — Вроде бы она должна скоро прилететь в Париж. — Обязательно приводи её к нам, милая. Томас, идём. Томас! Отец Маринетт воинственно распушил усы и сделал знак «я слежу за тобой» Коту. Нуар хохотнул, скорее нервно, и кивнул в ответ на эту шуточную угрозу. Когда Кот с Маринетт остались в комнате наедине, Дюпэн-Чэн приглашающе похлопала по кушетке рядом с собой. Нуар облизнул губы, — ещё один явный признак волнения, — но подошёл и даже уселся рядом без промедлений. Зато когда Маринетт подняла руку, чтобы взъерошить светлые волосы, кошачьи уши прижались к голове. Совсем как у нашкодившего котёнка. — Дурак ты, — фыркнула Маринетт, запуская пальцы в длинные прядки. — Чего жмёшься? — Я тебя чуть не убил, когда пытался затереть воспоминания о Жуке. — Ты сделал всё, что мог. Не думаю, что реально было предугадать такие последствия. Мой изменённый мозг удивил даже Тикки. Может, из-за него я никак не могу выучить физику? Квами взлетела в воздух и замерла примерно на уровне взгляда Маринетт. — Вряд ли это связано, — сказала божья коровка. — И, да, я не думала об этом. Прости. Такие изменения возможны только при длительном контакте с Талисманом. С целым Талисманом, я имею в виду. Маринетт повторила её слова для Кота, и Нуар кивнул. — У меня зрение и слух улучшены даже в обычном состоянии, — признался герой, подставляя голову под поглаживания. — Ну вот. Но у тебя-то целый Талисман. Так что Тикки даже не думала, что такие изменения меня коснутся. — И всё-таки, я тебя чуть не убил. — «Чуть» не считается. — Увидев, что эта фраза не успокоила Кота, Маринетт закатила глаза и несильно дёрнула того за волосы. — Слушай. Ты сделал что мог, ещё и телефон для связи оставил. Даром предвидения ты не обладаешь. В чём ещё ты себя винишь, скажи на милость? — В том, что вообще не разобрался с Жуком. Чтобы этой ситуации совсем не возникло. Маринетт поморщилась. Воспоминания о встрече с этим монстром были тусклыми и далёкими, словно всё произошедшее успело покрыться пылью времени. При этом девушка могла вспомнить каждую деталь этого столкновения. Это было как… как комикс, наверное. Ты видишь, что происходит, можешь сосчитать количество травинок или капелек крови, но при этом нарисованные картинки совсем тебя не трогают. Жук был устрашающим и неправильным. Отвратительным. Противоестественным. И страдал от боли. — Вряд ли это так просто, как ты говорил, — сказала Маринетт, приваливаясь плечом к плечу Кота. — Жук убил Глазчатого. — Да, я знаю. Его серьги сейчас у тебя. Осколок Талисмана с силами Исцеления забрала Ниндзя. — Она теперь с нами, получается? — У нас большая команда. — Ага. Как назовёмся? Если что, я против «Лиги Справедливости». — Фу, миледи, это был бы наглый плагиат. Маринетт задумалась. Выходило, что у них на самом деле вырисовывается большая команда: Сабрина и её отец, Хлоя, Сабина и Томас, теперь ещё и Ниндзя… — …и Бражник, — дополнил Кот. — Ты рассуждала вслух. — Ещё и Бражник, — вздохнула Маринетт. — Я счастлива, конечно, потому что он мой любимый герой, но как так вышло? — Мяуч, моя Леди, слышать это было больно. Но всё довольно просто. Бражник оказался моим отцом. Эта новость отчего-то развеселила Маринетт. Что-то с этим было связано... ладно, она потом об этом подумает. — Семейный бизнес, — фыркнула девушка, проглатывая смешок. — Вот ты говоришь совсем как Ниндзя, чтобы ты знала. Она пожала плечами. В этом не было ничего удивительного, потому что с Кагами Маринетт проводила раньше до обидного много времени. В тот момент, когда Цуруги появилась в её жизни, Дюпэн-Чэн страдала от одиночества и недопониманий: в коллеж пришла Лайла Росси, которая настроила почти весь класс против Маринетт. Что обидно, Алья тоже поверила в тонкое кружево лжи новенькой. Дружба Сезер и Дюпэн-Чэн в то время едва не уподобилась Титанику, столкнувшемуся с айсбергом. Нино не знал, что делать и как реагировать. Он практически с детства дружил с Маринетт, однако Алья ему нравилась как девушка, так что парню пришлось занимать нейтралитет. Зато отличился Адриан, — и любовь Маринетт из-за этого выросла просто до заоблачных высот, — который не воспринимал слова Лайлы за правду и не прекращал общения со своей старой подругой. Кагами просто пришла и заняла место Альи. Так органично и тонко, как смогла бы только девушка-азиатка. Своим спокойствием она заражала Маринетт; мудрость старой Японии помогала Дюпэн-Чэн не только обрести веру в себя, но и в человечество в целом. — Выносливость лошади узнаётся в пути, суть человека — во времени. Подожди, и правда всплывёт. Маринетт было обидно и горько, что лучшая подруга поверила кому-то другому. Не ей. Да, Лайла умела врать. И делала это очень убедительно. Но разве их с Альей дружба была такой ненадёжной, чтобы скиснуть, едва столкнувшись с чужой ложью? — Не торопись, — повторяла Кагами раз за разом, гася своей холодностью вспыльчивые идеи Маринетт. — Если веришь в вашу с Альей дружбу, то дай ситуации течь самостоятельно. Пытаться сражаться против очарованной толпы всё равно что писать цифры на текущей воде. Лайла врала, очаровывала своей ложью. Одноклассницы Маринетт слетались к Росси, как мотыльки на огонёк. — А если Алья будет дружить с ней, а не со мной? Если с Росси ей будет лучше? Интереснее? — Баклажан на стебле дыни не вырастет. Если ты уверена в вашей дружбе, то просто жди. Кагами отвлекала Маринетт, помогала ей встать на ноги, заполняла пустоту после ухода Сезер. Алья смотрела в рот Лайле, очарованная Росси и её речами, словно та была сиреной. Кагами понравилась Сабине и Томасу, с ней было приятно и легко общаться, и скоро Маринетт поняла, что воспринимает японку как свою близкую подругу. Она расстраивалась вместо хладнокровной Цуруги, когда у той не ладились отношения с матерью, учила девушку смеяться и водила на прогулки в обычные подростковые места. Полный восхищения взгляд Кагами, когда Маринетт привела её в самый большой магазин игрушек, девушка никогда не забудет. Они хорошо встроились друг в друга, дополнили те пробелы, которые видели. Хотя Кагами и любила использовать поговорки, Маринетт находила это забавным и очаровательным; Цуруги же, в свою очередь, спокойно пережидала приступы заикания, которые нападали на француженку в любой конфузной ситуации. А потом Кагами уехала в Японию, оборвав все связи. Перед этим она, конечно, довольно долго подготавливала Маринетт: говорила загадками, обращала внимание на грустные взгляды Альи, — та рассорилась с Лайлой, но возобновлять дружбу с Маринетт по-детски боялась, — говорила о превратностях и неотступности судьбы. В день перед своим отлётом, когда Маринетт давилась слезами, она сказала: — Уехавший человек с каждым днём становится всё более чужим. Дружи с Альей, гуляй, учись. — Дура ты, — всхлипнула тогда Маринетт, подаваясь вперёд и крепко обнимая подругу. — И пословицы у тебя идиотские. Я тебя буду ждать, ясно? Дружба как вино, крепнет с годами! — Нет такой пословицы. — Теперь есть! И она будет моей любимой! Два года от Кагами не было ни единой вести. Маринетт иногда пересматривала их совместные фотографии, вспоминала восторг в золотых глазах японки, проведённое вместе время. Но Цуруги оказалась права: эти воспоминания потихоньку меркли перед настоящим. Как бы Маринетт ни цеплялась за них, а время шло вперёд, и ему было всё равно на её душевные терзания. Теперь же Кагами появилась в Париже. Вернее, она, выходит, из него и не уезжала. Маринетт вспомнила, как Ниндзя несколько раз вытаскивала её из опасности: выдернула из-под колёс машины, когда Дюпэн-Чэн задумалась; затолкала в вонючий мусорный бак, едва услышав психический смех Арлекина; отшвыривала, если Маринетт оказывалась под фокусом удара акум. Заботилась, значит. Приглядывала. Но уши она ей всё равно выкрутит. Могла бы хотя бы СМС написать! — О чём думаешь, миледи? — сонно спросил Кот. Он за время задумчивости Маринетт успел улечься на кушетке, по-кошачьи гибко выгнувшись позади девушки. Дюпэн-Чэн сползла на пол, и Нуар тотчас занял нагретое место, наконец с удобством устраиваясь на чужой мебели. Мысли о том, чтобы прогнать Кота, у девушки даже не возникло. Очевидно, что за пару дней Кот натерпелся намного больше, чем мог бы без проблем вынести. Одни синяки под глазами чего стоили! Вообще, это не было синяками в прямом смысле: чёрная маска не оставляла даже бежевой полоски кожи вокруг глаз. Даже веки у Нуара были чёрными. Но всё равно, у Маринетт складывалось впечатление, что Кот не спал те самые два дня. Она погладила его по голове и усмехнулась. — Что дружба как вино. — Крепнет с годами, — сонно отозвался Нуар, мурлыкнув. Маринетт замерла и удивлённо посмотрела на Кота. Такой пословицы действительно не было. Да и глупой она была бы: со временем вино ведь превращалось если не в уксус, то хотя бы в малопригодное к употреблению пойло. В компании Маринетт эту присказку использовали с изрядной долей насмешки. Откуда Кот мог её знать? Это было как-то связано с тем, что Бражник его отец. Что она забыла?