All the way

Вилланель открывает заднюю дверь и садится на сиденье только что взятой в аренду машины. В зеркале с водительского места Ева смотрит в ее спокойные усталые глаза - и воспоминает ту поездку в лес Дин… Они вдвоем на заднем сиденье, напряжение, яркая театральность одежды Вилланель, молчание и взгляды исподтишка. Теперь все по-другому. - Может, выпьем чего-нибудь? - Еве отчаянно хочется какой-то обыденной простоты между ними. Вопрос повисает в воздухе. Немного подождав, Ева оборачивается, начиная нервничать, и Вилланель негромко отвечает: - Давай… ****** Еве немного неловко - или, скорее, непривычно. Сидеть вот так, близко к ней, наедине, в баре на окраине Лондона. Неловко - как в танцевальном зале, когда Ева старалась заполнить это молчание рассказом о Нико и о Даше. Но сейчас она чувствует, что любые слова тут лишние. Просто позволить времени течь. Есть только здесь и сейчас. Есть только они вдвоем. Вилланель с нежной робостью поглаживает пальцы ее лежащей на барной стойке руки – а Ева не отстраняется, не смущается и не пытается отшутиться. Она позволяет теплу разливаться внутри нее, глядя на их соприкасающиеся пальцы. Вилланель смотрит на нее с каким-то трепетом – словно видит ее впервые. Стакан с безалкогольным мохито стоит в стороне, забытый. Она вся в Еве. Обе молчат. И Ева думает, что не хочет, чтобы эта ночь кончалась. Она хочет вечно ощущать прикосновение кончиков пальцев Вилланель к своим собственным, сидя рядом с ней в этом пустом баре... ****** В большой комнате просторного гостиничного номера Ева, уже успевшая привести свои растрёпанные ветром на тауэрском мосту волосы в порядок, ждет Вилланель, сидя на кровати. И вот она возвращается в комнату, ставя коробку с горячей пиццей на стол, и усаживается на диван неподалеку, прямо напротив Евы. Это так напоминает Париж, что Ева невольно усмехается сравнению. - Что? - вопросительно смотрит на нее Вилланель. - ...Я подумала: может, мы вместе посмотрим какой-нибудь фильм? - Фильм? - удивлённо повторяет Вилланель. - На самом деле, надо было сделать это ещё в Париже. Правда. - Ну, тогда у тебя был нож, помнишь?.. - Вилланель пожимает плечами. - Думаешь, все дело в этом? Вилланель смотрит на нее, и после недолгой паузы отвечает серьезным тоном с играющей на губах полуулыбкой: - Ты могла бы просто сказать, что мы торопимся. - Мы действительно тогда торопились, - и Ева не удерживается от смеха. Наверное, она вообще впервые смеётся рядом с Вилланель. И ее смех звучит так легко и свободно. Вилланель улыбается ей в ответ и тянется за ноутбуком: - Ты выбираешь или я? - Давай ты. Любопытно узнать твои предпочтения. - У тебя такие необычные желания сегодня! - насмешливо бросает Вилланель. Она пересаживается на кровать рядом с Евой – и вся усталость мира вдруг словно обрушивается на нее. Вилланель молчит, глядя куда-то перед собой. А потом начинает рассказывать: «Знаешь... Я ведь почти не помню свой дом... Помню отца и его сильные руки, когда он подхватывал и побрасывал меня, а потом ловил. Мы с ним много смеялись... А потом помню детский дом. По вечерам, после ужина, у нас было около часа перед сном, чтобы всем вместе посмотреть телевизор в такой большой комнате со стульями. В это время показывали мультики. И мне нравился один... Бременские музыканты. Там герои такие свободные и весь мир открыт перед ними... Я тогда думала: как здорово быть взрослой, чтобы жить, как хочешь, чтобы быть свободной... Ева слушает это откровение молча – с щемящим чувством сочувствия и нежности к той маленькой девочке, которой, очевидно, пришлось несладко, а рядом не было никого, искренне любящего и заботящегося о ней, кроме, , наверное, отца, которого она хорошо помнит, но, по всей видимости, рано лишилась. Ева хочет знать о ней все, хочет, чтобы она рассказала, что случилось тогда, как она росла, где была ее мама, как она оказалась в школе, где работала Анна, как все это время находилась с Двенадцатью... Но – не сейчас. У них обязательно ещё будет время: Ева уверена в этом, хотя больше не уверена вообще ни в чем. А сейчас ей просто хочется обнять Вилланель, словно стремясь компенсировать пережитые ею горести, но она понимает, что ничего исправить невозможно... Это всегда будет ее историей. И Ева просто двигается ближе и кладет руку на плечо Вилланель, слегка сжимая его. - А ведь это и правда самое главное... – снова заговаривает Вилланель, глядя на Еву. - Что именно? - Найти того человека, который... - она замолкает, словно не решаясь договорить. - Который всегда будет оборачиваться, выбирая тебя? Вилланель кивает. А Ева чувствует, что ужасно устала в этом бесконечном дне – и придвигается ближе к Вилланель, чтобы положить голову ей на плечо. ****** Еве часто снятся сны, в которых они вместе. Горячая вода делает воздух в ванной комнате сырым и парящим. Ева лежит в розовой ванне с краном в форме рыбки, над которым она несколько минут назад удивлённо усмехалась. Ее тело скрыто под водой с пеной. Глаза прикрыты. Концы распущенных волос намокли. Это блаженное ощущение – после перелета из Москвы в Париж и маленького погрома в спальне Вилланель лежать сейчас в этой ванне. Что там сказала Вилланель Константину в кафе? Что хочет принять ванну? Что ж, ей явно придется подождать. Это все выглядит дико и странно. Но Ева чувствует себя уставшей... И какой-то невероятно внутренне спокойной, будто это самая естественная вещь в мире – вот так лежать в ее ванной... Ева слышит поворот ключа в замке, но не открывает глаз. Ей сейчас совершенно все равно, что будет дальше. К тому же горячая вода так расслабляет... Некоторое (впрочем, недолгое) время спустя она слышит шаги – и понимает, что Вилланель уже здесь. Ева медленно открывает глаза и смотрит на нее, удивленную и растерянную, не успевшую спрятаться в привычную маску хладнокровного спокойствия. И прежде чем Вилланель успевает что-то сказать, Ева произносит: «Привет. А ты можешь помочь мне помыть волосы?». Странно, но Рим не снился ей ни разу. Почему-то подсознание Евы не пытается создать альтернативную реальность для тех событий. Быть может, потому что она вытеснила их так глубоко, что к ним совсем не подобраться? А, может, потому что Ева простила Рим... – ей, а Париж все ещё не простила самой себе?.. А если бы тогда, в Париже, она убрала нож, или не брала бы его вовсе – что было бы теперь? Остались бы они друг у друга? Были бы они счастливы? На эти вопросы у Евы нет ответов...