Песни злых цветов

Метель шуршит голыми ветками и сыплет комьями снега за шиворот, будто не хочет, чтобы Рид добрался до места назначения. Рассеенный сумеречный свет режет по глазам даже назойливее секущих снежинок. Хочется ещё сильнее закутаться в шкуры и тряпки, но тогда юноша совсем перестанет видеть, куда он идёт. На заметённой тропе виднеются отпечатки лап — совсем свежие, и это подгоняет. Инстинкт выживания работает в качестве самого лучшего стимула продвигаться вперёд. Гэвину хочется ругаться, но он знает, что это рассердит тех, кто живёт в лесу, и Хэнк, улыбаясь затем совсем по-доброму, всё равно даст ему по шее. Гэвин бы сейчас не отказался от привычной чашечки чая старика: горького, крепкого и ароматного. Ног он уже совсем не чувствует. Страх перепутать направление и случайно свалиться с обрыва, вблизи которого притаился одинокий дом, сковывает разум сильнее кусачей пурги.  Несколько раз Гэвин падает, и в голове роятся нехорошие мысли, что он не дойдёт, а так и сгинет на полдороге. Тело его к утру растащат по норам дикие звери, а душа останется бродить в этом лесу до скончания времён. До тех пор, пока небеса не упадут на землю.  Как это случилось однажды с той бедной собирательницей, Тиной. Девушку предупреждали, чтобы не бродила по чаще после захода солнца, но она не успела выбраться из леса, пока круглый жёлтый диск ещё катился к линии горизонта. И пропала.  Кто-то говорил, что слышал, как жалобно она звала родителей и как молебно алкала, чтобы держащие за подол еловые лапы отпустили её, но с тех пор больше никто Тины не видел. Конечно, её искали, но без толку. Если духи решили кого-то забрать, уговорить их передумать способен лишь шаман. В тот раз Хэнк не смог.  С тех пор некоторые пичужки так и переговариваются, вторя давним голосам поисковых отрядов: «Чень-чень, чень-чень». Лес смилостивился и оставил на память о собирательнице хотя бы звук — короткую четырёхтактную трель, которая теперь пронесётся сквозь года. Величественно и страшно.  Когда, наконец, через бурелом и холод Рид добирается до расположенной на отшибе крепкой избы, то первым делом возле самого порога спотыкается о нагромождение палок и от всей души выругивается. Да чёрт бы всё это побрал! Отсылать его в такую погоду в такую даль было совершенно немыслимо — хороший хозяин и собаку бы из дома не выгнал. И все эти уговоры «Ну, вы же с ним дружите», «Только ты не боишься туда ходить» оказались лишь дешёвой провокацией. Взъерепененная пурга обещает затянуться надолго.  Подняв свороченную конструкцию и воткнув её обратно в сугроб, Рид стучится в дверь. Сквозь ткань варежек звук получается глухим и смазанным, будто кто-то бьёт плотным куском ваты по столешнице. — Хэнк, открывай! — орёт Гэвин, пытаясь перекрыть звуки разбушевавшейся природы. — Хэнк, старик!  Ответная тишина не сулит ничего хорошего, поэтому, так и не дождавшись ответа, незваный гость вваливается в сени без приглашения. Везёт, что шаманы никогда не закрывают дома — это какая-то их идеология про потерянные души и гостеприимство, но Гэвину сейчас наплевать, ему просто хочется согреться. Кажется, что ещё немного и до состояния льда замёрзнут ничем не прикрытые глаза.  В тамбуре всё ещё прохладно, но уже не так, как на улице. На деревянной бочке почти возле выхода стоит железный поднос с горящей лампадкой, в воздухе разливается насыщенный запах жжёного масла. Значит, шаман ушёл по своим делам в чащу. Сложно представить, что в такую погоду можно делать в лесу, и Риду даже не хочется думать о чём-то подобном. Все эти магические ритуалы и обряды вызывают у него медленно нарастающую панику.  Внутренняя дубовая дверь, обитая плотной шкурой-утеплителем, открывается не сразу, она всегда была слишком тяжёлой для неподготовленной руки. Гэвин дёргает дверную ручку и вваливается в тепло, благодаря предков, что сможет прожить ещё один день. Он разувается, долго расшнуровывая сапоги на пороге, и прямо в своём ворохе верхней одежды прислоняется спиной к горячей печи.  — Хэнк, ты здесь?  Можно даже не исследовать само жилое помещение, как день становится ясно, что хозяина и вправду нет на месте. Гэвин решает подождать: тот явно ушёл недалеко, ведь оставил горящий очаг и горький запах своих мерзких благовоний. Сознание выдаёт дельную мысль: перестать двигаться, чтобы не растрачивать энергию, копить тепло. Неблизкий переход был слишком утомительным для тела и разума. Да и хорошо здесь, внутри, спокойно. Гэвин боится останавливаться прямо в передней — кто знает, какие ещё гости могут ожидать возвращения проводника. Дрёма утягивает его в свои непрочные сети так мягко, что Рид даже не замечает. Снится юноше зелёная трава, подёрнутая вечерней росой, и сумеречное небо, окутанное в полупрозрачный бледный саван. Снятся нарциссы, бурые медведи, пляски под звуки флейты и прыжки зверей через огонь. По одну сторону костра они ещё игриво крадутся на четырёх лапах, а когда опускаются на траву по другую, то уже крепко стоят на земле двумя ногами, а шкуры становятся их одеждою: крепко сбитыми куртками и шапками, кожаными сапогами и перчатками…  Вокруг запах животных и прелого сена, потянутой ряскою болотной воды и мокрой грязи. Гэвин сидит возле костра и жадно глазеет, не в силах подняться: духи позволяют лишь наблюдать, но не вмешиваться в их игры, но юноша не боится. Лишь понимает вдруг, как остро скучает по лету — здесь шесть месяцев ночь и три года зима.  Он просыпается от того, что кто-то трогает его за плечо, и паникует, потому что первое бросающееся в глаза — волчья пасть. Рид вздрагивает, смаргивая остатки дрёмы, когда из-под заснеженной шкуры на него смотрят внимательные серые глаза. Половина лица незнакомца замотана в тряпки, но эти радужки… цвета аспидной росы из сна.  — Хэнк? — спрашивает Гэвин, уже зная, что это не он.  — Нет, — отвечает шелестящим голосом незнакомец: слишком резким и лающим после холода. — Старик ушёл на покой. Теперь я за него.  — Кто ты?  — Можешь называть меня Девятым. Что ты хотел?  — Отвар… укрепляющее — в поселении началась хворь.  — А, да, я уже в курсе. Как раз собирал ингредиенты. Придётся подождать, пока я закончу.  — Я могу остаться здесь?  — Да. Только тихо. У Гэвина вдруг щемит за грудиной, будто это не трети селения плохо, а лично ему. Шаман скидывает обувь и куртку, выдубленную из серой шкуры, но не маску. Прижимает пальцы к побелённому боку печи, грея руки в тепле очага. На голове у него по-прежнему волчий мех — передняя часть морды с остатком верхней челюсти. Незнакомец отворачивается и отходит, всецело отдавая себя работе, будто Рида больше не существует.  И как юноша не заметил смену убранства? Пропало множество набитых хламом тумб Хэнка, зато появились шкуры. Передвижные перегородки, которыми, видимо, будут закрывать больных жителей друг от друга. Больше пучков трав. Больше света. Меньше занавесей на окнах. Много перьев и запахов. Ловцы снов.  — Девятый?  — Да? — не отвлекаясь, спрашивает тот.  — А как тебя зовут?  — Нет, — качает головой новый целитель. Он выглядит таким худым по сравнению с Хэнком. — Нельзя. Не положено. Девятый, и всё.  В отличии от старика, он немногословен. И, судя по комплекции, поджар. И… — по рукам, умело разделяющим мёрзлую кору на крупные куски, — гораздо моложе предшественника? Лет тридцать? — И показывать лицо?  Он молчит.  — Тогда я могу… — мешкается Гэвин, заворожённый его колдовством над чашей с отваром, — могу называть тебя…  Шаман вдруг прячет руки, закрывает крышку маленького котелка и с шуршанием одеяний оборачивается. Прищуривается с нехорошей издёвкой, будто одним своим взглядом намекает юноше сперва подумать, а уже затем — делать.  Гэвин вдруг смущается, тушуется, сглатывает, и вместе со слюной по горлу проскальзывают и непроизнесенные слова.  Шаман в несколько резких движений оказывается рядом, на расстоянии выдоха. Его лицо скрыто, но глаза впериваются в глаза Гэвина, а руки опускаются на его раскрасневшиеся, освобождённые от одежды щёки. Тот даже не успевает среагировать, лишь заторможенно пялится. — Тебе нельзя здесь находиться, — вдруг произносит шаман, и зрачки его сужаются до маленьких чёрных точек, а затем резко расширяются, пожирая абсолютно всю серость радужки, как у дикого зверя перед прыжком.  — Ты… Я… я могу… — силится произнести Гэвин, но его ноги и руки будто превращаются в воду, а разум вязнет в смоле. Его трогают так приятно и мягко — словно он вновь прижимается лицом к тёплому боку волка из сна.  — Ты слаб. Духи негодуют за испорченный таукс и дурманят тебя эфиром.  «Отвар — вяло понимает Рид. — Пары. Вот зачем маска».  Риду хочется положиться щекой на заветренные пальцы шамана и позволить себе уснуть, только бы его не отпускали. Когда он решает так и сделать, то шаман резко шипит: — Быстро! Уходи.  Его выгоняют толчками в спину. Он, между прочим, разделся, а его выгоняют в холодный тамбур без обуви. Хотя ту через несколько мгновений выбрасывают вослед и закрывают дверь.   Такое случалось только с дочерью главы племени, когда Рид остался на ночь и нос к носу столкнулся утром с её папенькой. Становится смешно. А на воздухе — легче.  Вьюга мечется за ладно срубленными стенами, и по спине юноши ползёт противный липкий страх. Он боится встретиться сейчас с одним из заблудших духов, которые будут наказывать его за этот самый таукс. Будут играть и дурманить, пока его силы не закончатся. Пока он не станет одним из них и будет так же охранять леса и карать смертями тех, кто играет не по правилам.  Гэвин нагло усаживается на кучу из шкур в углу и ждёт, когда Девятый закончит колдовать. Снова умудряется задремать: ощущение смертельной усталости оседает на груди. В голове розовый дым, нарциссы, медведи и та же роса, но теперь он пленник этой ситуации, пойманный в клетку зверёк, которого разделают на ближайшем жертвоприношении.  Его снова будит шаман, и на нём всё ещё маска. Он вручает в руки гостя мешок с ещё тёплыми склянками и вперивается внимательным взглядом в лицо Гэвина.  Кладёт руку ему на лоб. Ведёт по щеке тылом кисти. Останавливается на подбородке и тянет его вниз. Ошалевший юноша не сопротивляется, открывая рот.  — Ты чувствуешь запахи?  — Да.  — Какой запах сейчас?  Рид принюхивается и захлопывает челюсть: — Палёного.  — А вкус?  Гэвин не понимает сути вопроса, пока на губы ему не ложатся чужие пальцы. Он не сопротивляется до тех пор, пока в язык не упираются их подушечки, пока они не скользят по языку до середины. Именно тогда Гэвин чувствует серую горечь, но не может отстраниться, заворожённый видом человека в маске. Его лицо подсвечено сзади зеленовато-жёлтым от фонаря, будто образ древнего бога, спустившегося к глупым людям с предупреждением или карой.  — Что ты чувствуешь? — обеспокоенно переспрашивает шаман, но иллюзия не рассеивается. Говорить с пальцами во рту нелепо и трудно.  — Пепел. Зола. Неприязнь.  Под маской не видно, но по собравшимся на внутренней стороне глаз морщинкам становится понятно, что шаман улыбается: — Хорошо. Неси отвар в посёлок, Гэвин. И не возвращайся до осени.  Гэвин вдруг понимает, что не называл своего имени, но Девятый всё равно его знает. Он поспешно убирает пальцы от губ Рида.  — А откуда ты…  — Духи, — шаман вновь улыбается, как будто одним словом может объяснить всё и сразу. Он мягко поглаживает Рида по щеке, и юноша вдруг отчётливо слышит, как стучит собственное сердце. — Они проводят тебя до дома. Поспеши — скоро опустится тьма, а я бы не хотел, чтобы ты потерялся между мирами. Пожалуйста, иди. Иди же! — проговаривают уже жёстче, вновь возвращая шипящие, щёлкающие звуки в голос, будто он говорит оголёнными связками, обнажённым горлом. А затем поднимается и уходит обратно в дом, закрывая дверь.  Гэвин несколько минут сидит в растерянности, гипнотизируя солярные узоры на дереве, а затем поднимается и почти наутёк пускается по протоптанным тропам до дома. Кажется, будто по пятам следует волк с внимательными серыми глазами, запах горелой шерсти и ощущение росы под ладонями.